Старухи

Библиотека

– Так, теперь нужно заехать в Покровское – там церковь начала девятнадцатого века, возможно, сохранились фрески. Я был там лет тридцать назад, и уже тогда деревня вымирала. Так что сейчас она уже, скорее всего, заброшена, – объявил водитель внедорожника Саша своим спутникам.

Целью экспедиции по захолустным деревеньками Весьегонского и Сандовского районов были заброшенные памятники архитектуры – церкви, усадьбы, кое-где даже остатки водяных мельниц и дореволюционных пожарных станций. В нескольких деревнях удалось сфотографировать очень симпатичные деревянные домики с резьбой.

Большинство деревень было заброшено, в остальных жили по нескольку стариков и дачников, довольно редких в этих местах из-за бездорожья. В некоторых деревнях участники экспедиции набредали на заброшенные фермы, дома культуры, амбулатории, детские сады, школы, магазины. В Заболотье школа была ещё с целыми стёклами, а в классных помещениях стояли парты, стулья, застеклённые шкафы с заформалиненными лягушками, на стенах висели карты и портреты писателей и учёных. В одном из классов на доске было написано мелом: «Школа, мы скучаем! Выпуск 2001 г.» А сверху недоверчиво поглядывали на нежданных гостей русские классики – сердитый Толстой, угрюмый Тургенев и задумчивый Пушкин, отделённый от Тургенева пустым гвоздём, обрамлённым еле заметным прямоугольным контуром на стене.

Дорога в Покровское была грунтовой, местами с огромными непросыхающими лужами. В некоторых местах колеи были настолько глубокими, что водитель Саша опасался за подвеску своего внедорожника:

– Здесь только на вездеходе проехать можно!

К удивлению заезжих искусствоведов, Покровское оказалось жилым. Многие дома были окружены довольно аккуратными огородами, в палисадниках росли цветы – в основном золотые шары, мальвы, бархатцы, водосборы. В ответ на шум приехавшего автомобиля в окнах стали приподниматься белые обшитые кружевами занавесочки.

Машина подъехала к церкви, из неё вышло четверо человек. Они подошли к двери храма, но увидели на ней замок.

– Что вы хотели? – услышали они сзади скрипучий голос. Обернувшись, путешественники увидели древнюю старуху в белом с цветочками платке и болотного цвета кофте поверх заношенного фланелевого халата.

– Мы… Мы из Москвы… Мы исследуем памятники архитектуры, – начала объяснять, запинаясь, Марина.

– А как можно внутрь попасть? – осмелел Андрей под суровым взглядом старухи.

– А-а-а, тогда вам нужно к Татьяне Ивановне, – ответила старуха. – Но она сейчас на работе – рабочей день же сейчас! В самом разгаре!

Гости удивились: в большинстве окрестных деревень жили либо старики, либо дачники, и если кто-то и работал, так только на собственных огородах.

– А где работает Татьяна Ивановна? – продолжила переговоры Марина.

– Известно где! В библиотеке. В Доме культуры. Вон, видите здание такое белое за кладбищем? Вот вам туда – это вот и есть Дом культуры.

Татьяна Ивановна, на вид тоже как минимум лет восьмидесяти от роду, седая, в толстых очках, в коричневом пиджаке с брошкой в виде розочки поверх белой блузки с воротником жабо, восседала за рабочим столом и заполняла какие-то маленькие пожелтевшие прямоугольные кусочки бумаги.

– Козлова Татьяна Ивановна, заведующая Покровской сельской библиотекой, – торжественно представилась старушка гостям.

Кроме Татьяны Ивановны в библиотеке сидели ещё три старухи. Одна, в толстенных очках на резинке, водила пальцами по страницам толстой книги, вплотную к ней приблизившись и беззвучно шевеля губами. Вторая листала подшивку пожелтевших газет. Третья вязала на спицах. При виде гостей вязавшая и листавшая газеты подняли головы и принялись гостей разглядывать. В течение нескольких последующих минут в библиотеку входили и другие люди – сначала уже виденная приехавшими старуха в болотной кофте, потом ещё несколько старух и, наконец, очень смуглый старик с одним-единственным жёлтым торчащим наружу зубом.

– Простите, Татьяна Ивановна, а не могли бы вы открыть нам церковь? – спросила, улыбаясь, Марина. – Там, говорят, фрески сохранились…

– Да, конечно, с удовольствием! Через сорок минут у меня обеденный перерыв, тогда я вам всё и покажу. Понимаете, наша церковь – памятник архитектуры, и наш долг её охранять, вот мы и запираем её – мало ли, кто может войти!.. А вы пока можете ознакомиться с нашими фондами: вот классика, вот советская литература, вот зарубежная, детская, периодика…

Татьяна Ивановна показала рукой на подписанные по трафарету красной гуашью стеллажи и стыдливо остановилась у надписи «Новые поступления».

– Вот с новыми поступлениями у нас прямо беда, не знаю, что и делать. Я каждый квартал заполняю бланки запросов на пополнение фондов и посылаю с автолавкой в Сандово. Даже в Тверь, в центральный бибколлектор уже писала! И ни ответа ни привета аж с девяносто восьмого года! Вот то, что вы здесь видите, – это Дима, правнук Клавдии Ивановны, нам отдал после её смерти: Библия старинная, Джек Лондон, Чехов и Серафимович. Я, конечно, благодарна ему была, но хочется ведь чего-то нового, современного…

– Извините, а сколько у вас в деревне жителей? – спросил Олег, делавший фотографии помещения и находившихся в нём людей на протяжении всего монолога Татьяны Ивановны.

Татьяна Ивановна потупилась и, глубоко вздохнув, проговорила:

– Семнадцать. Из них шестнадцать записаны в библиотеку.

– Один Сергеич у нас тут незаписанный! – пропела высоким скрипучим голоском одна из молчавших доселе читательниц.

– Даже не уговаривайте и не уговаривайте! – прохрипел однозубый старик. – Эти все книги ваши – сплошные выдумки! Я сам вам про свою жись такого рассказать могу – на десять рóманов хватит!

Татьяна Ивановна строго посмотрела на Сергеича и продолжила:

– Видите ли, библиотека – это ещё и культурный центр. Молодёжи у нас давно уже нет, Дом культуры не функционирует, поэтому всю его функцию взяла на себя библиотека. Три раза в неделю у нас проходят репетиции фольклорного ансамбля, сегодня вот в 15-00 состоится заседание читательского клуба: обмен мнениями о прочитанном за неделю. Клуб народных ремёсел функционирует: вот эти вот все корзины и туеса в углу – это всё наши местные умельцы делают (Сергеич широко улыбнулся красными дёснами и единственным оставшимся страшным зубом). Есть коллекция детской литературы – вот правнук Клавдии Ивановны, Дима, когда мальчонкой был, всё, бывало, если дождь особенно, к нам в библиотеку ходил. Я до сих пор его формуляр берегу – мало ли что! А так – самой младшей читательнице нашей шестьдесят восемь.

– Это Лида, у ней сегодня давление, – важно сообщила одна из старух.

– …А самой старшей – девяносто четыре.

– Филипповна, слышь? Про тебя говорят! – гаркнул Сергеич в ухо старухе в очках на резинке, которая в течение всего разговора продолжала читать, шевеля губами и не обращая внимания на гостей, и только теперь, после окрика Сергеича, приподняла голову.

– А-а-а? – пробасила Филипповна.

– Что читаешь? – рявкнул Сергеич.

Филипповна посмотрела на обложку и, проведя пальцами по названию, прочла его вслух:

– «Сестра Кер-ри».

– Ишь, тоже «Сестру Керри» взяла. А ты читала? Мне очень понравилось! – негромко сообщила одна из старух другой, а потом добавила, уже громче, для гостей:

– Марья Филипповна у нас Фадеева больше всех любит!

– Да-а-а! По мне, так Фадеев как раз самый луччий! – изрекла напоследок Филипповна и снова опустила голову к открытой книге.

Тем временем Татьяна Ивановна посмотрела на часы и объявила, что пришло наконец время обеденного перерыва. Все присутствовавшие, кроме Филипповны, направились из библиотеки, минуя кладбище, в церковь. Татьяна Ивановна отперла тяжёлый амбарный замок и со скрипом открыла массивную дверь. Свет внутрь проникал только из дверного проёма: окна были забиты досками.

– Это вот Владимир Сергеевич с Димой, правнуком Клавдии Ивановны, позапрошлым летом окна перекрыли и полы настелили. Но, конечно же, это полумера: нужна полная реставрация и здания самого, и фресок, – важно произнесла Татьяна Ивановна, а затем, как бы невзначай, добавила: – Кстати, в основу большинства изображений положены гравюры Доре.

Кто-то из москвичей достал фонарик и посветил на довольно хорошо сохранившиеся изображения на стенах. Марину больше всего впечатлила грустная Богородица, держащая белую пелёночку разведенными в стороны руками. Олег стал делать фотографии. Воцарилась тишина, которую через несколько минут прервала Татьяна Ивановна:

– Кстати, раз уж у нас разговор такой зашёл, вы не могли бы там у себя в Москве как-нибудь посодействовать пополнению наших фондов? Ведь тринадцать лет уже фонды не пополняются! Честно говоря, в ближайшие год-два нам здесь уже совсем нечего читать будет! – в голосе Татьяны Ивановны послышалась нотка отчаяния. Она опустила глаза, опустила голову, а затем, постояв так с пару минут, снова воспряла:

– Кстати, а вы случайно не писатели? А то мы могли бы вам встречу с читателями организовать, пока вы тут у нас гостите…

– Да нет, мы так, искусствоведы, любители старины…

– Ну так, значит, статьи какие-нибудь пишете? Статьи мы тоже читаем!

– Да нет, мы поедем, нам ещё в Терехово надо, в Спасское сегодня успеть…

– Ой, а поесть-то на дорожку! – испуганно вскрикнула одна из старух, взмахивая руками.

– Нет, нет, спасибо! – поспешно отказалась Марина.

– Ну хоть молочка-то на дорожку! Сергеич, добеги до моей избы, там на кухне банка трёхлитровая с молоком – своё же, натуральное!

По дороге в Терехово Олег рассматривал свои фотографии – помимо фресок и церкви с разных ракурсов, ему очень понравились снимки, сделанные в библиотеке: Филипповна в очках на резинке водит пальцем по строчкам, Татьяна Ивановна в пиджаке и белой блузке под надписью «Русская классика» на выцветшей полоске бумаги… Андрей держал в руках трёхлитровую банку молока, Марина – корзинку душистой чёрной смородины, а у сидевшего за рулём Саши в кармане лежал сложенный вчетверо пожелтевший тетрадный листок с перечнем желаемой литературы, написанным аккуратным почерком Татьяны Ивановны. На небо набегала грозовая туча, начинавшая прятать жаркое июльское солнце. Путешественники смотрели на неё и молчали.

Реки

Море я впервые увидел в неполных тридцать лет, а вырос на реках, и плавать научился в Волге. Потому-то и люблю я реки так сильно.

Каждая река, с которой мне приходилось общаться, имеет свой характер, свои привычки, свои причуды и прелести. Каждая из них словно знает, что является символом времени и скоротечности жизни, и ведет себя соответственно собственным представлениям о том, каким должен быть этот символ.

Волга в Твери еле движется, и над ней чаще бывают тучи и дожди, чем во всем остальном мире. По крайней мере, так мне она запомнилась с детства. А еще все стремятся на ее берега отдохнуть или утешиться, напиться до беспамятства или уединиться с любимыми, или всё вместе.

Тверца – не в самом городе, а повыше – очень быстрая и до слез красивая. Когда-то по ней ходили крошечные пароходики. Остов одного такого пароходика под названием «Ласточка» я видел на её берегу, когда катался с папой на велосипедах двадцать пять лет назад.

В Тверцу впадает Кава, которая в начале мая несется к устью так бешено, как будто она лермонтовская Арагва. В это время мне всегда хочется окунуться в нее, чтобы почувствовать телом силу ее струи. Но всегда откладываю общение с ней на потом.

А в особенно жаркие летние дни меня утешала Тьмака – холодная и медленная ближе к устью, с таинственной темной водой.

Отец мой с легкостью переплывал Волгу в обе стороны. Бабушки и дедушки тоже уверенно чувствовали себя в речной стихии. Но говорили мы об этом редко. Да и о чем тут особенно говорить? Река всегда рядом, как земля и небо.

– Нюш, там на том берегу наши стоять!

От этих слов в сердце что-то заныло, как в юности, когда Коля в первый раз прижал ее к своей груди. Стало жарко под утренним апрельским небом. Корзины в руках, еще мгновение назад такие привычные, внезапно отяжелели.

Стало немного страшно за Колю: кругом все еще стояли фашисты, и было совсем непонятно, как наши пробрались к тому берегу.

Моросил дождь, под ногами хлюпала грязь, а в груди было так свежо и томительно! Но Нюша никому об этом не сказала – она была женщиной степенной. Она поправила платок и пошла дальше – дома ее ждали трое ее голодных детей. Самая старшая, Маша, – большая умница, уже помощница. Нюша отправит ее учиться. В город. А Нина – совсем еще маленькая, хиленькая, с широко раскрытыми удивленными и доверчивыми глазками. И еще Коленька, еще в пеленках – ждет, когда же мать приложит его к груди. Бабушка носит его по скудному пространству их крошечной избушки и поет ему песни. Коленька… Кровиночка – он так похож на него. Он обязательно станет такой же, как он: самый лучший, самый любимый!

Дождик все моросил, и деревня покрывалась каким-то желтоватым туманом. На черных полях снег уже сошел, и скоро пробьется ласковая озимь. Надо только ждать – и весна придет, и война закончится, и он вернется в свой дом.

Тусклый апрельский день тянулся необычайно долго. Казалось, утро было уже страшно давно, и Петровна, небрежно выкрикнувшая чудесную весть, казалась призраком, погребенным в зыбких недрах памяти. Перед Нюшей одна за другой вставали бессловесные картины ее прошлого – всех двадцати пяти лет ее жизни. Коленькин плач, возня девчонок, бесконечные причитания свекрови – все казалось ей каким-то потусторонним, каким-то совершенно отдельным от нее. Сегодня она не сердилась, не горевала, не полошилась – она лишь ждала вечера, смутно что-то предчувствуя, не зная еще, что и как будет делать. Она лишь чувствовала в себе непонятную, неосознанную, но спокойную и радостную силу, бессловесную решимость, из ниоткуда зародившуюся, и неизвестно было, к чему она могла привести.

Но вот и стемнело. Коленька покушал и уснул в люльке, девочки тоже уже спят. Свекровь тихо всхлипывает и крестится перед иконой, забросив свою пряжу. Сейчас она выплачется и уснет. Осталось совсем немного потерпеть.

Но вот и пришла вожделенная минута. Закутавшись в полушубок и в пуховую косынку, перекрестившись, она вышла, не вполне осознавая, зачем и куда идет, но ноги шли как-то сами, мерно, не спеша…

Вот и берег совсем недавно оттаявшей реки. Постояв с минуту, Нюша, точно в детскую летнюю пору, скинула полушубок, сняла валенки, а потом и косынку, припрятала все это надежно в береговых зарослях – и прямо так – в одной рубахе и простоволосая – стала медленно погружаться в обжигающе-студеную воду.

Плыть было совсем недолго – речка была узкой. Под руками и шеей похрустывал успевший вечером появиться прозрачный ледок. Грести приходилось одной рукой – в другой был зажат узел: никогда – ни в юности, ни в старости – она не приходила к любимым людям с пустыми руками. Время стерло содержимое этого подарка.

Противоположный берег оказался совсем пустым и чужим, и ноги побрели дальше, босиком по обледенелым прошлогодним будыльям прибрежного луга. Потом она зашла в лес, такой родной и знакомый по летним ягодным и грибным походам, но такой чужой и горестный в эту ночь. Каким далеким казался ей этот путь! Но потом – она не помнила, как и когда – она нашла его. Он был среди других солдат, которые встретили ее, раздетую и простоволосую, с подозрением. Но она не заметила и не запомнила их. Она запомнила лишь, как он обнял ее, и ей стало так тепло под его шинелью! Она прижалась к его груди и всем существом своим впитывала его запах, такой родной и любимый. Она не запомнила ни слов, ни мыслей, а спирт из кружки закрыл ей глаза.

Наутро дрожащими, ослабевшими руками она растопила печь и повесила подле нее свое мокрое исподнее. Потом легла и заснула. Перед тем, как стремительный сон объял ее уставшее тело, она тихонько прикоснулась рукой к своим губам, и уголки их слегка зашевелились.

Эту историю прабабушкиного артрита я слышал лишь однажды и в очень кратком варианте. Моя прабабушка не была сентиментальна и молча игнорировала мои просьбы рассказать подробности ее ночного плавания. Поэтому мне пришлось додумывать эти подробности.

Когда она приезжала к нам в гости из деревни первым автобусом («Кто там?» – «Бабушка спозаранку!»), навьюченная сумками с щедрыми деревенскими гостинцами, я смотрел в ее строгие, задумчивые глаза, окаймленные еле видными побелевшими ресницами, и пытался увидеть в них что-то новое о ее прошлом. Но бабушка Нюша молчала. Она была, по ее собственным словам, женщиной степенной, и подробности той ночи ее последнего свидания с моим прадедом унесла с собой, отправившись в плавание по другой – вечной – реке.

Я часто потом пытался представить себе ту реку на Орловщине, это плавание в ледяной воде и путешествие в мокрой рубахе босиком по мерзлой земле.

Глядя на карту, я пришел к выводу, что Ицка – совсем маленькая речка. Не больше Тверцы в районе Кобячева, куда я иногда езжу купаться. Но и такую узкую реку переплыть в начале апреля, гребя одной рукой, нелегко.

– О! Кобячево? Я там столько раз бывала! Там же лагеря пионерские были. Много их там было! И я их все курировала!

Это уже моя бабушка Маша, бывшая сотрудница санэпидстанции, рассказывает мне свою речную историю.

– Помню, как-то раз приехала я в один лагерь. Приезжаю, захожу к ним, здрасьте, мол, я такая-то и такая-то. А заведующая мне: «Ой, Марья Николаевна! Вы, наверное, устали с дороги! Давайте-ка чайку сперва попьем!»

Ну, думаю, что ж не попить-то? Тем более жара стояла жуткая, автобус еле тащился, потом еще речной трамвай на пристани долго ждать пришлось. Хотя мне сразу показалось, что уж больно радостно как-то она меня встречает.

Ну так вот. Садимся, значит, чай пить: я, заведующая, кастелянша и повариха. Смотрю – а на столе чего только нет! И варенье разное, и печенье, и мед. Ну, думаю: «Значит, нарушения у них тут, вот и хотят меня задобрить». Тут заведующая мне и говорит: «Пробуйте медок местный, Мария Николаевна! А если понравится, то и баночку с собой возьмите!» И показывает мне на банку меда двухлитровую. Смотрю я на эту банку, и видно: мед хороший, патоки не намешано. И думаю: «Наверное, много нарушений».

«И варенье кушайте! Зоя Паллна сама варила из ягод местных – тут и черничное есть, и земляничное, и брусничное!» И показывает, значит, на повариху. «Наверное, повариха подворовывает», – думаю я. Надо хорошенько все проверить, да и весы заодно посмотреть. Ее, конечно, тоже понять можно: кто же на таком месте подворовывать не стал бы? Но тут все-таки дети! Грешно детей-то обирать!»

«Если варенье понравится, так вы его, Марья Николаевна, и себе возьмите! Дети-то есть у вас? Вот их и угостите!»

Ну, попила я, значит, чаю, «спасибо» говорю, а заведующая мне: «Да куда же вы так скоро! Давайте еще по чашечке! Чай у нас индийский, со слоном, его Лидия Ивановна из Москвы везла!» И на кастеляншу показывает. Ну, думаю, кастелянша, значит, тоже подворовывает, моющие средства таскает.

«Марья Николаевна! А что же вы конфеты-то не пробуете?» И протягивает мне коробку конфет шоколадных. Я смотрю: «Ассорти. Красный Октябрь». Ну, думаю, значит, много тут у них нарушений. А заведующая мне: «А вот это вам лично! Угощайтесь на здоровье!» И вторую такую же коробку мне протягивает.

Ну, думаю, тут у них, видать, не пойми что творится!

Встаю я, значит, «спасибо» говорю, «все очень вкусно», портфель свой беру и иду в пищеблок. У них улыбки как ветром сдуло, подскочили все втроем, забегали.

А я пробы все взяла, все проверила, меню вычитала, в кастрюли все заглянула, в холодильник… Нарушения были, но не так много, как я думала. Выписала штраф, предписания… Иду в корпуса. Там ничего так, неплохо, но нарушения тоже есть. Не так чтобы очень грязно, но не все санитарные условия выполняются. Ну, я им еще один штраф выписала и предписание выдала. Заведующая красная уже, недовольная, молчит, только зыркает, а кастелянша уже и пропала куда-то.

Иду я тогда в кладовую – моющие средства проверять, ведра, тряпки, веники… Тоже нарушения были, но не такие страшные, как я думала – после коробки ассорти-то…

Все проверила, пробы взяла, попрощалась… Ну, заведующая уже так без улыбки меня провожала. И мед я брать не стала, и конфеты тоже. Неудобно как-то: сама штраф выписала, и сама же мед беру, да еще и конфеты «Красный Октябрь».

Вышла я, подхожу к пристани, а там уж и нет никого. Опоздала на речной трамвай, а он последний. А автобус на той стороне. И станция тоже.

Ну, думаю, что же делать-то? Назад возвращаться? В лагере переночевать? Да неудобно как-то: сначала штраф выписала, а потом – здрасьте вам! пустите переночевать!

Да и потом – дома-то что подумают? Что я мужу-то скажу? С работы не вернулась, дома не ночевала… Что я – буду ему рассказывать, как полтора часа в лагере чаи распивала?

Постояла моя бабушка эдак на берегу, постояла, потом спустилась поближе к воде, зашла в заросли, сняла с себя пиджак свой коричневый, свернула, засунула в портфель. Потом сняла с себя юбку, тоже свернула и тоже в портфель засунула. Затем, скинув туфли, тоже еле-еле запихала их в портфель. Подумала немного, огляделась и сняла с себя белую блузку с воротником жабо и тоже в портфель впихнула. Комбинашка в портфель уже еле вместилась. Потянулась было к застежке лифчика, но передумала – так поплыла. Гребла одной правой – в левой руке был портфель с одеждой, документами и пробами.

На берегу оделась. Одежда помялась, конечно. Да и намокла – белье-то мокрое на ней было! Но все же лучше прийти домой мокрой и помятой, чем вообще не прийти.