Дом проблемТекст

Моей Маме

© Канта Хамзатович Ибрагимов, 2017

ISBN 978-5-4485-8739-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Зима в горах Кавказа сурова, но по-своему прекрасна. И бывают такие ослепительно яркие, тихо-морозные, сказочные дни, когда под голубым, бездонным небом, где нет и тени облачка, жгуче блестит от низкого солнца свежий колючий снег, кругом белым-бело, только вспыхивают разноцветными искрами блёстки, что пронизывают своей легкостью и свежестью сладкий, пьянящий воздух. И всё так чисто, просто, искренне, как детский смех, всё вокруг возвышенно, парит, так и хочется взлететь до самых облаков и окунуться в бесконечно сизую пелену туч, что не могут от ненастья равнин подняться к вершинам. И не надо. Там, в низинах, иной мир: многолюдно, шумно, беготня, хаос и суета. А в высокогорном селе Макажой, хоть и праздник – свадьба, всё степенно, неторопливо. Всем селом собирают невесту, дарят ей подарки, накрывают стол в доме Мастаевых, что на краю села, у самого обрыва, прямо у бурлящего родника, ледяные, пузырящиеся, вкусные воды которого с неукротимой мощью, будто под напором свободы, вырываются из могучих каменных глыб. И за века, что помнят, по преданиям, горцы, этот неистощимый поток пробил в скалах свой отшлифованный жизненный путь невероятной красоты и силы водопад, который низвергается всегда, как наивная мысль, по прямой вниз, и, лишь дойдя до теснин ущелья, кои являются предвестником обжитых низин; он, как и помыслы равнинных людей, становится извилистым, обтекаемым, менее шумным, менее страстным, все более мутным и покорным, как и те ручейки, что впадают в него со всех сторон, чтобы вскоре раствориться в бескрайней толще просоленной морской воды, где вкус един. Но это не питьё, да иного нет: то жизнь, а, может, лишь существование?..

Впрочем, мастаевский родник, хоть и самый мощный в округе, но не единственный: на обширном пологом склоне ещё шесть источников, их расположение непонятно, и так же вокруг каждого родника, словно оазис, зиждется жизнь – по несколько домов, беспорядочно разбросанных на горе. Это село, в котором и улиц-то нет, лишь пофамильные дома, и проторенные к ним дорожки. Так было испокон веков. Об этом говорят полуразрушенные башенные строения из камня, множество пещер-гротов, стены и потолки которых выложены камнем, и, что удивительно, без всяких скрепляющих растворов. Эти творения простояли века, несмотря на время, землетрясения и то, что в последнее время эти памятники старины использовали как подсобные, складские помещения; еще хуже – для зимовки овец и скота. Подводя краткий итог летописи края Макажой, скажем, что здесь до сих пор сохранилась языческое кладбище, где есть каменные надгробья в виде волчьей головы, взлетающего орла, разные тотемы, символы, свастика, а более всего – знак солнца с трезубцем. И вообще здесь много исторических достопримечательностей, не тронутых ни археологами, ни «чёрными» копателями. Но, наверное, самое впечатляющее – это Ков¹, то ли рукотворное, то ли природное грандиозное творение, – живописный проход сквозь огромную скалу. По преданию, когда Каспийское море было гораздо полноводней, и Дербентских ворот не было, только этот проход соединял Европу и Азию, и именно от этих ворот пошло название края Кавказ – ворота в Азию.

Ныне мало кто верит в эту мифологию: край заброшен, на периферии истории и прогресса, почти глухой. Но какая здесь природа – завораживающая красота! Альпийские просторы, крутые обрывы скал, журчание родников, гул водопада, причудливые гирлянды сосулек, искрящийся снег и гордые вершины прямо перед тобой.

В горах хочется думать о возвышенном, прекрасном, так и хочется быть причастным к этому взметнувшемуся к небу краю, к этой древней истории, когда здесь жили и, видно, не плохо жили многие поколения людей. А теперь в Макажое чуть более двух десятков обжитых домов – всего сто жителей, и они не прельщают себя прошлым, хотят жить сегодня и, по возможности, завтра, посему и свадьба.

Здесь друг о друге знают всё, поэтому всё незатейливо, по-свойски, в традициях гор. Здесь ещё господствует древний кавказский закон – адат, здесь же – шариат. Есть и элементы советской действительности. Все это отражается в ритуалах…

В полдень к одному из домов Макажоя подтянулись почти все жители. Тут же расписные сани для невесты – это уже экзотика. Шутки, гвалт, детский визг. Уже потягивается пондур². Невеста – не молодая, но ещё крепкая женщина, в гIабли³. Под дружное благословение в воздух полетели сладости. Холодно. На невесту накинули тулуп из козьей шкуры, усадили в сани. Раздались единичные выстрелы двустволок, процессия двинулась в сторону надела Мастаевых.

Из-за обильного снега на перевалах гостей особо не ожидали, но самые смелые и бесстрашные всё же добрались.

В горах праздники – редкость, но когда бывают – гуляют от души. Пондур надрывается, барабаны не знают покоя, им в такт звучит лезгинка. Зимний день высокогорья совсем короткий: солнце быстро скрылось. До Макажоя электрификация не дошла. Нарушая гармонию, затарахтел бензиновый генератор. Кто-то притащил магнитофон, включили современную музыку, которая здесь совсем не к месту – не вписывается в естество натуры. И вновь лезгинка, илли⁴, смех, крики… Да всё это не долго. Сумерек в горах почти нет, а с темнотой повеяло с вечных ледников привычным морозно-колючим феном. Ветер стал крепчать. Горцы знают, что шутить в горах нельзя, – засобирались по домам.

Вскоре треск генератора умолк, жалкие керосинки в окнах погасли. Собаки попрятались по конурам, даже гул водопада совсем не слышен. Лишь звезды, словно в шалости, игриво блестят, над горой – ярко выдраенная луна, и ветер всё набирает свист, всё веселей, с напором, без пощады.

Жители Макажоя приспособились к суровым условиям, их дома небольшие, приземистые, толстостенные – камень и саман. Если днем идёт снег (а в горах он всегда обилен), то так, что наметает до маленьких оконцев. Его никто не разгребает, знают, что ночью обязательно засвистит развесёлый ветерок, и он, словно никогда снега не было, сметает всё с альпийских лугов, и вновь в окрестностях Макажоя не припорошенные горы, разнотравье подсохло, придавлено ветром и осадками. Вот почему здесь так развито животноводство – подножный корм круглый год. Однако в зимнюю ночь всё в горах должно где-то надёжно укрыться: ветер с вечных ледников напорист, игрив и любопытен, проникает в каждую щель. Вот и сейчас он задорно посвистывает вокруг дома Мастаевых: как-никак невеста в доме, хочется посмотреть. А что там смотреть? Дом Мастаевых – типичный для гор, неказистый, недавно построен на жалкую пенсию старика-жениха. В нём небольшие сени, они же кухня, где главное достояние – печь, она обогревает две комнаты. Вот так и обосновались в доме жильцы: старик – в одной комнате, в другой – внук Ваха, а невеста – в сенях, всё возится с посудой после свадьбы, да вокруг печи. Вот так и прошла в горах эта долгая зимняя ночь. А на заре внук засобирался в город, там – одинокая мать.

* * *

Через перевалы путь до Грозного не близкий, а зимой и вовсе не простой. Учитывая исключительность, дед Нажа даже предложил свой видавший виды вездеход. Эта колымага с изношенной резиной могла наоборот стать обузой в пути, в а столице – посмешищем, предметом пристального внимания милиционеров.

Всё это деду не объяснить, а машина уже нагружена гостинцами. Неожиданно весть – ниже села накануне ночью сошла лавина – машина не проедет. До озера Кезеной-ам, где находится турбаза, а значит, есть транспорт, – более двенадцати километров пешком. Благо, что больше под гору, а то избранные гостинцы – мёд в сотах – нелегко нести.

Вахе повезло. На турбазе после полудня отъезд гостей. Водитель автобуса односельчанин. Примостился Мастаев на заднем сиденье, под ним двигатель; хоть и трясёт, зато тепло. На затяжном перевале жалобно завыл мотор. Под этот звук усталый Ваха незаметно задремал, кутается в свою прохудившуюся курточку, хочет забыться во сне, прикрывает глаза. А думы ничем не прикрыть, они тревожат, бередят душу, зовут куда-то. А куда?

Как потомок депортированных чеченцев, Ваха Мастаев родился в 1965 году на станции Текели Алма-Атинской области Казахстана. К тому времени уже давно вышел Указ⁵ Тем не менее не все депортированные чеченцы получили право вернуться на историческую родину. Старший Мастаев, Нажа и его сын Гана ещё в конце 1956 года были вызваны в милицию, где они должны были дать расписку «о снятии с учёта спецпоселения без права возвращения на родину и предъявления претензий на компенсацию потерянного имущества».

Поначалу думалось, что эта расписка была взята с Нажи ввиду того, что он был осуждён. Потом выяснилось, что почти со всех жителей горной Чечено-Ингушетии были взяты такие расписки с целью исключения возможностей проживания возвращенцев в горах: видимо, горы свободолюбие навевают.

Все тринадцать лет ссылки люди задавали друг другу только один вопрос: «Ну что, не слышно, когда нас домой возвратят?». И каков же был удар узнать, что и после Указа нет дороги домой.

Спецпереселенцы не знали, что Указ был составлен под нажимом ООН и всего международного сообщества, ведь помимо чеченцев и ингушей были депортированы миллионы людей, в том числе и русские. А наивные чеченцы в своих бедах винили только Сталина. И когда вождь народов скончался, и все, быть может, искренне скорбели, – чеченцы ликовали. Они думали, что добрый Хрущёв их освободил, даже хотели одну из площадей в Грозном назвать его именем, – не прижилось… Самим же Мастаевым казалось, что произошла ошибка, и их задержали по недоразумению. Вот если бы сам товарищ Хрущёв узнал об этом. И стали они писать письма лично Первому секретарю ЦК КПСС⁶. Ну, понятное дело, что такие письма быстро не доходят. Неожиданно осенью, в 1964 году, произошёл тайный дворцовый переворот – Хрущёва со всех постов сместили. Опять появилась надежда, что новый лидер страны и КПСС товарищ Брежнев будет человечнее и добрее. В его адрес стали писать Мастаевы письма. Годы шли, а ответа не было. И тогда, уже в 1967 году, отец Вахи додумался закинуть письмо-жалобу в консульство США в Алма-Ате. Видимо, это письмо дошло до многих инстанций, говорили, что его, и не раз, зачитали на радио «Свобода». И тогда в маленький барак посёлка Текели, где на металлургическом комбинате работали Нажа и Гана Мастаевы, явились люди в штатском. Был обыск с угрозами и грубой бранью. В то время Вахе Мастаеву шёл третий год. От страха маленький Ваха закричал и бросился к отцу, ища защиты. Не помня себя, Гана кинулся с кулаками на обидчиков, но его тут же скрутили, избили на глазах жены и ребёнка и уволокли. Эта страшная ночь оставила тяжёлый след: почти до пяти лет мальчик совсем не говорил, а потом ещё долгое время заикался. И причина тому была – потерял отца. Года через полтора после ареста пришло уведомление: «гр. Мастаев Г. Н., чеченец, скончался во время следствия».

Овдовевшая мать Вахи – Баппа – уже не могла жить под одной крышей со свёкром. К тому же, ей самой давно было выдано разрешение вернуться на Кавказ. Да просто так не уедешь: у неё сын, а у деда внук. И это не то чтобы камень преткновения, но это то, что у обоих только и есть. По советским законам – Ваха должен быть с матерью. По чеченским адатам – только с родственниками по отцовской линии, то есть с Нажой. И Баппа этому не перечит, а только плачет тайком по ночам. А каково Мастаеву-старшему, который в ссылке потерял жену и троих детей, остаться одному? В общем, мучился Нажа, да, по его мнению, решил справедливо: до школьных лет внук – с ним, а в школу сын будет ходить в Грозном, куда возвращается Баппа; на летние каникулы Ваха будет приезжать к деду в Казахстан.

У взрослых это – страх одиночества, а страдает мальчишка. Пока дед Нажа целыми днями трудился, Ваха предоставлен самому себе: сызмальства курит, растёт как беспризорник – уличный пацан. И когда к школьному возрасту за ним приехала мать, сына она не узнала: грязный, худой, пропахший махоркой. Мальчишка стал диковатым, но не злобным: у Вахи бунтарско-бродяжная закваска поселковой шпаны, которая никогда ничего не имеет, и тем не менее никогда не унывает, зная, что жизнь хоть как-то на день одарит, а там – что судьба пошлёт.

Так и дожил Ваха Мастаев до подросткового возраста, совершая два раза в год непростые переезды: в мае – с Северного Кавказа в Казахстан, а в конце августа – обратно. В те времена даже в самом центре страны дороги были плохие, а на периферии – ни дорог, ни транспорта, одни лишь направления.

Нажа Мастаев не мог покидать территорию Казахстана, поэтому в начале июня он проделывал путь более чем две тысячи километров за много суток, меняя не один вид транспорта, порой гужевой, а порой и пешком, доходил до степного посёлка Красный Яр, что под Астраханью, отправлял телеграмму, что прибыл. И только тогда из Грозного, тоже на перекладных, отправлялась Баппа с сыном.

Эти переезды были совсем не лёгкие, но Ваха не жаловался и не скулил. Когда, по весне, мать спрашивала сына: «Хочешь к деду?», он радостно улыбался и говорил: «Хочу!». И тогда в путь, с ночёвками на безымянных переправах, с лихим ветром в кузове грузовика. Бывало, песчаная буря, зной, без воды и пищи – когда и взрослым невмоготу. Но Ваха никогда не жалобился, он знал, что за поворотом новая жизнь, и судьба в любом случае пошлёт кусок хлеба и щедро брошенный окурок. А если нет, то значит будет завтра – всё надо стойко переносить, всё познавать, всюду бродить… Вот так, особо не засиживаясь на одном месте, кое-как учась в школе, больше тяготея к улице, игре и новизне, рос Мастаев Ваха. И, по малости лет, он особо и не думал о жизни и своей судьбе. Но однажды, когда он был, как ему казалось, уже взрослым – лет пятнадцать, окончил восьмой класс, ехал с дедом на поезде и, видно, за многие сутки езды по казахстанской пустыне пришла старику в голову какая-то мысль: где-то по пути, как он помнит по переписке, живёт его родственник. Более двадцати лет не виделись – соскучился. Буквально на ходу Мастаевы соскочили на какой-то остановке. То ли дед адрес перепутал, то ли родственников, как спецпереселенцев, в другие места услали – ни одного чеченца в округе не нашли. Тут и станции-то нет – какой-то полустанок, где только один поезд в сутки, и тот всего на три минуты останавливается. А билетов нет, и проводники даже двери не открывают. Так прошли сутки, вторые. А на третьи, уже в крайнем отчаянии, обессилевший от голода, потный от жары Нажа бегал вдоль вагонов, кулаками в двери бил, просил хотя бы выслушать его. Но поезд издал тоскливый гудок и уже тронулся, как вдруг одна дверь раскрылась – высокий, седоволосый, весьма представительный мужчина буквально приказал проводнику:

– Впустите их, живее, в моё купе… Не беспокойтесь, я за всё отвечу.

Ещё не веря своему счастью, грязные, уставшие, измученные дед и внук робко вошли в купе, присели в углу, с виноватой благодарностью глядя на нежданного спасителя.

Сосед по купе сел напротив, дружелюбно посмотрел на попутчиков и спросил:

– Вы, наверное, чеченцы?.. О! Выходит, родня. А меня зовут Тамм, Отто Иосифович Тамм.

Дорога долгая. Почти всё друг о друге рассказали. У Мастаевых сказ короткий: Кавказ, чеченцы, депортация. А вот Тамму есть что поведать. В его жилах намешано много кровей, но он считает себя немцем, именно как немца его и депортировали. А сам он уроженец Саратова, из семьи музыкантов, дирижёр, возглавлял Ленинградскую консерваторию и был выслан в Казахстан.

Как и чеченцы, за время депортации он пережил немало: за кусок хлеба работал сутками на шахте, но не смог уберечь жизнь двух сыновей. И всё же образование, тем более музыкальное, Тамму помогло. Теперь он главный дирижёр Казахской госфилармонии.

Что такое «дирижёр» – Мастаевы не совсем понимают, а вот о родстве поняли. Оказывается, единственная дочь Тамма Виктория вышла замуж за чеченца – некто Юрий Дибиров. И теперь – двое внуков. «Старшая внучка Мария – слух просто „стопроцентный“!» – восклицает Тамм. И этого Мастаевы особо понять не могут, зато Ваха, когда с вокзала попал прямо в роскошную квартиру Тамма, понял, что юная Мария действительно красавица, и играет она на фортепиано превосходно. Вот только длилось это недолго: увидев гостей, она исчезла. А Мастаевы у Тамма пообедали и, поблагодарив, распрощались – разные у них далее были пути. И наверняка они знали, что вряд ли ещё увидятся. Вот только дед часто Тамма вспоминал и наставлял внука: «Ваха, учись. Вот видишь, Тамм грамотный. Поэтому даже советская власть не смогла его растоптать, снизошла и вновь на службу призвала… Ты помнишь его квартиру? Понял?».

И квартиру Ваха помнил, и Марию помнил, и её замечательную игру, и понял – чтобы вновь попасть, нет, не в эту квартиру, а к этой девочке, ему надо учиться. А как учиться? Его мать – малообразованная женщина. Дабы единственный сын учился в центральной городской школе, Баппа специально устроилась уборщицей на улице Ленина. Здесь же, в рабочем общежитии, им дали маленькую служебную комнатёнку – туалет во дворе, и обещали когда-нибудь (если Баппа будет добросовестно трудиться) дать отдельную квартиру. Вот и выдраивает она улицу Ленина, на сына времени мало. А Ваха учится так себе. Вот поэтому, хотя он уже вроде и образумился, и хочет закончить десятилетку, но нельзя: стране остро нужны рабочие руки. И Мастаева после восьмилетки чуть ли не насильно заставили учиться в ПТУ⁷ по специальности «оператор башенного крана».

Ваха ещё молод, многого не понимает, и ему эта новизна даже интересна, он и стипендию будет получать. А вот его мать Баппа поняла, что это несправедливо: в классе было много учеников, и слабее Вахи, однако её сын, сын чеченки-уборщицы, не может окончить среднюю школу.

Баппа, как и весь народ, не такое повидала и поэтому, проглотив обиду, трудилась бы дальше – лишь бы сын здоров и свободен был. Но вот дед Нажа, узнав о новости, вызвал невестку на переговоры. «Что? Другие будут палочкой перед оркестром махать, шикарно жить, а мой внук у себя на родине к молотку и лопате прилипнет?» – кричал свёкор по телефону.

Мать поняла, что надо как-то действовать, кому-то жаловаться, но она не знала, к кому и куда идти. Всю ночь после переговоров Баппа не спала, а наутро – резкий стук в дверь: перед ней участковый милиционер, которому она каждый день докладывает обстановку, за милиционером – комендант общежития, толстая строгая тётка, которая за право жить в общежитии заставляет её прибирать в своей комнате. Оба злые, словно готовы Мастаеву съесть, да в это время, буквально отстраняя их с пути, появляется сухощавый плешеватый мужчина в белом костюме. Он бесцеремонно заходит в комнату, так же, по-хозяйски, прикрывает за собой дверь, оставляя участкового и коменданта снаружи. Вначале он изучающе осмотрел с ног до головы взволнованных Мастаевых, затем так же пристально – всё жилище:

– Ну, ничего, я и похуже жил, в коммуналке, зато, вспоминаю с удовольствием, – тут он хотел было сесть, но, проведя пальцем по стулу, передумал. – Так, – он достал платок, вытер палец, вспотевшую лысину, – ну, в общем, государство вам жильё в центре города выделило,.. а вы, гражданка Мастаева, растлеваете советскую молодёжь.

– Кого растлеваю? – ужас в голосе Баппы.

– Вот, – он указал на Ваху, – наше подрастающее поколение, – он сделал шаг к юноше. – Молодой человек, рабочий, тем более пролетарий, – звучит гордо.

– Да, «рабочий», – не сдержавшись, передразнила мать, так же пытаясь скартавить, – будет, как и я, сутками горбатиться – сто рублей получать!

– Но-но-но! – строго перебил незнакомец, демонстративно вознеся палец: – Рабочий – это почётно! А вы, гражданка Мастаева, сразу видно, малообразованны и не читали классиков марксизма-ленинизма. А вот что Ленин по этому поводу сказал: «Коммунистический труд в более узком и строгом смысле слова есть бесплатный труд на пользу общества, труд, производимый не для отбытия определённой повинности,.. без расчёта на вознаграждение,.. а труд на общую пользу, труд как потребность здорового организма»… Э-э-э, – он задумался. – Это великая статья вождя называется «От разрушения векового уклада к творчеству нового»… Э-э, если мне не изменяет память, – а я измены не потерплю, – он постучал пальцем по лбу, – это ПСС⁸, том 40, страницы 314—316, написано 8 апреля 1920 года.

Пришедший осмотрелся, бесцеремонно взял с полки стакан, на свету окна проверил чистоту и неожиданно спросил:

– А чего-нибудь холодненького не найдётся?

– За бесплатный труд холодильник не купишь.

– Но-но-но! – вознесся указующий перст: – Вам социалистическое государство дало всё: свободный труд, свободно жить, – это жильё, сын бесплатно обучается, медицина – бесплатно. А вы за это давеча в разговоре с тестем позволили обозвать наши святые символы – молот и чуть было и серп!

– Так вы подслушали разговор? – удивилась Баппа.

– Но-но-но, мы ничего не подслушиваем. И как сказал Ленин, «мы нисколько не извиняемся за наше поведение, но совершенно точно перечисляем факты, как они есть. ПСС, том 38, страницы 187—205. VIII съезд РКП (б) 18—23 марта 1919 года… Понятно?! Вот так, социализм – это полный контроль и учёт, тоже Ленин.

Он взял графин, наполнил стакан водой, сделал глоток, сморщился:

– Вам, гражданочка Мастаева, архинеобходимо посетить мои лекции в ДК⁹ завода «Красный молот». Заодно досуг… Вот вам пригласительный билет, – он достал из кармана цветной листок. – Явка добровольно-обязательна, так сказать, – после этого он подошёл к Вахе, пощупал бицепсы. – Здоров, молодец. Нам нужна такая смена… Хе-хе, я лично возьму шефство над тобой, – и он уже открыл дверь, как вдруг обернулся: – Да, забыл представиться – Кныш Митрофан Аполлонович, добровольный агитатор-пропагандист.

На следующий день комендант общежития дважды напоминала Мастаевой о предстоящей лекции и сама собиралась пойти. Баппа опоздала. Зал был полон, душно, полумрак, и только трибуна, за которой стоял Кныш и рядом бюст Ленина, ярко освещены.

– Вот что по этому поводу сказал наш пролетарский вождь. Можете даже записать… «Возьмите положение женщины… Мы не оставили в подлинном смысле слова камня на камне из тех подлых законов о неравноправии женщины, о стеснениях развода, о гнусных формальностях, его обставляющих, о непризнании внебрачных детей, о розыске их отцов и т.п., – законов, остатки которых многочисленны во всех цивилизованных странах, к позору буржуазии… Женщина продолжает оставаться домашней рабыней, несмотря на освободительные законы, ибо её давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство, приковывая её к кухне и к детской, расхищая её труд, работою до дикости непроизводительный, мелочной, отупляющей… Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнётся… с массовой перестройки». ПСС, том 49, страница 1—29, 28.06.1919 год.

В зале начались продолжительные аплодисменты. Кто-то крикнул «Ура!». Это подхватили остальные.

– В буфете водку дают!.. Потом танцы! Ура!

– Да здравствует КПСС! Ура!

– Славный труд, славный отдых!

– Пятилетку в три года!.. Свободу горянкам!

В уже сгущающихся сумерках Баппа спешно покидала Дом культуры, как на парадной лестнице словно из-под земли перед ней вырос Кныш.

– Мастаева, вы разве не останетесь на танцы?

– Мне до зари вставать.

– Ну-у, какой труд без отдыха! – Кныш приблизился, и Баппа учуяла резкий запах спиртного.

– Мне сына надо подготовить к училищу, – решительно отказалась она.

– О! Вот это архиважно, архиответственно, – постановил Кныш. – Рабочий – это свято! Рабочих надо растить! А училище – кузница пролетариата. Моему подшефному – привет. Я им займусь.

То ли на счастье, то ли на несчастье, а эта шефская работа в первый год обучения заключалась лишь в том, что Кныш в их училище прочитал три лекции, во время которых Мастаев садился на последние ряды и дремал. Однако это не означало, что Ваха и к основным занятиям относился так же. Он был круглым отличником и помимо крановщика, осваивал и другие рабочие профессии: водителя, электрика и сварщика.

За год учёбы в ПТУ Ваха значительно повзрослел, действительно, в отличие от средней школы, многое в труде познал и хотел этим порадовать деда. Но как он поедет в Казахстан, если из-за экзаменов и производственной практики у него теперь каникулы не три месяца, а всего один, и половина уйдёт на дорогу. А почему одинокий дед, который ныне на пенсии, не может приехать к нему на Кавказ? Ведь не зря он краем уха слушал лекции Кныша. Поэтому он взял да и написал письмо, и не куда-нибудь, а лично Генеральному секретарю ЦК КПСС: «… Вся власть в нашей стране принадлежит рабочим. Мой дед, Мастаев Нажа, – бывший рабочий, ныне пенсионер. Я горд, что тоже буду рабочим, и поэтому на „отлично“ учусь в ПТУ. Почему мой дед не может приехать ко мне, чтобы поделиться пролетарским опытом?».

– Сынок, ты что, с ума сошёл? – плакала Баппа, даже не зная содержания письма. – Твой отец из-за такой же бумажки пропал.

– Нана, не волнуйся, я пишу правду. К тому же, я рабочий, которому, как говорит мой агитатор, нечего терять кроме своих цепей… Я верю в справедливость, тем более в нашей стране.

– Какой ты наивный! Как ты будешь жить? – пуще прежнего тревожится мать.

А письмо ушло, и Ваха о нём забыл. Во время каникул он стал подрабатывать на стройке, а по вечерам – любимый футбол – что ещё надо молодому парню? Зато мать со страхом ждала, днём и ночью ждала, и когда в дверь постучали, она чуть было с табуретки не упала – в дверях участковый, за его спиной комендант, да совсем не злая, а, наоборот, приветливая. И тут же появился агитатор-пропагандист. Вошёл. Аккуратно прикрыл дверь, с осторожностью достал из папки лист – это почерк Вахи, а на нём столько же резолюций, написанных разноцветными чернилами, сколько и разноцветных печатей.

– Я думал, Мастаев, ты на моих лекциях дрыхнешь, а ты молодцом. Есть в тебе пролетарская смелость и прямота… Правильно, – ведь хорошо составленная бумага – сила, плохо написанная – зло. Твой отец этого не усвоил.

– Вы и это знаете?! – простонала Баппа.

– Социализм – это единство воли! Ленин сказал, – Кныш поднял указательный палец. – А есть ли у нас воля? – он с удовольствием осмотрел себя. – Безволия мы не потерпим. И запомни, Мастаев, – руководить массами может только класс, без колебания идущий по своему пути, не падающий духом и не впадающий в отчаяние на самых трудных и опасных переходах. Нам истерические порывы не нужны – нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата, – и тут же он другим тоном добавил: – ПСС, том 36, страница 208. «Очередные задачи Советской власти»… Ты читал этот шедевр, Мастаев? Очень рекомендую, очень… Я верю в тебя. До свидания.

Через день Мастаевы из Казахстана получили радостную телеграмму, а месяц спустя после двадцати семи лет ссылки Нажа Мастаев вернулся на родной Кавказ. Казалось, справедливость наконец-то восторжествовала, да у старика жилья на равнине нет, а в родное горное село Макажой ему ехать запрещено. И тут юный Ваха почему-то сообразил, что больше писем писать не следует – надо обратиться за помощью к агитатору-пропагандисту Кнышу. Оказалось, что ни участковый, ни комендант, ни даже директор училища не знали, где агитатор работает или живёт. У Вахи, как говорится, даже пролетарские руки чуть не опустились, как Кныш вдруг появился сам, и словно он уже знал суть проблемы:

– Да, нам надо развивать высокогорье, нам нужны в горах проверенные рабочие кадры. Как сказал Ленин, «страх создал богов… Мы должны бороться с религией». ПСС, том 17, стр. 417.

– Слушайте, он с ума сошёл, – на чеченском высказался дед Нажа.

– Но-но-но, полегче. Как сказал вождь, «я принадлежу к миру понятий, а не восприятий»¹⁰, ПСС, том 18, стр. 7—384, – Кныш сделал шаг вперёд и, как-то по-блатному жестикулируя: – Ещё что ляпнешь, дед, обратно в Экибастуз на шахты отправлю… Понял? Ну, а так, – он вновь выправил осанку и голос, – учитывая просьбу юного пролетария, – он по-свойски ударил Ваху по плечу, – буду ходатайствовать перед исполкомом.

С того дня прошла пара месяцев. Была уже зима, но дни ещё стояли погожие, и Ваха в редкий выходной с утра прибежал на стадион в футбол поиграть, а тут неожиданно Кныш, в спортивной форме и папиросой во рту.

– О, Мастаев, молодец. В здоровом теле – здоровый дух. Нам нужны закалённые бойцы, – он потрепал по плечу Ваху. – Знаешь я по какому вопросу? «Наши Советы, – когда агитатор начинал цитировать классика, у него голос становился официальный и сухой, – отняли все хорошие здания и в городах, и в деревнях у богачей, передав эти здания рабочим и крестьянам под их союзы и собрания. Вот наша свобода…» ППС, том 37, страница 63. … Так вот, у твоего деда ведь нет жилья? А как ты думаешь, может, мы ему ссудой на строительство дома подсобим?

– Э-э-э, – в минуты сильного волнения Ваха от заикания не мог говорить.

– Ну, всё понял, – вместо юноши решил Крышев. – Ссуда будет… «Ведь не в одном насилии сущность пролетарской диктатуры». Гм, – он кашлянул, явно что-то вспоминал.– А-а! ППС, том 38, страница 365. «Привет венгерским рабочим», и тебе, Мастаев, привет, – махнув рукой, он уже почти удалился, как вдруг неожиданно остановился, крикнул издалека: – А то, что мало говоришь – большой плюс. Революция не терпит болтунов!

Он на ходу произносил своё «п-с-с». Дальше Ваха уже ничего не слышал… Зато через неделю он увидел в газете статью про Нажу Мастаева, потом по телевизору деда показали, а сам Мастаев-старший не мог нарадоваться. То он всемерно поносил советскую власть, а теперь стал чуть ли не её глашатаем, ведь ему дали большую ссуду – деньги, о которых Мастаевы и мечтать не могли.

Так в родовом горном селении Макажой Мастаевы восстановили свой дом, приобрели кое-что по хозяйству, обзавелись скотом и пасекой, словом, Нажа очень доволен, даже помолодел в родном краю. А вот Ваха беспокоится: ссуда выделена на имя деда, а гарантом погашения без срока давности записали Мастаева Ваху, которому ещё не исполнилось восемнадцать.

Месяца два Ваха только об этом и думал, ожидая, что вот-вот явится участковый и потребует денег, которых у него никогда не было. Время шло, но никто Мастаева не беспокоил. И он постепенно позабыл о ссуде – много иных проблем: совсем нет, времени на футбол, в будние дни – учёба, практика, и он живёт в городе с матерью, а на выходные или в праздники он едет в горы деда проведать, по хозяйству помочь.

Вот так, в трудах и заботах, Ваха достиг своего совершеннолетия, окончил училище и сразу же получил повестку в военкомат. Он не то чтобы очень хотел пойти в армию, но и отлынивать от службы не собирался, а его забраковали: плоскостопие, дефект речи и, неожиданно для родных, на лёгких – рубец, видимо, в детстве дед недоглядел, а Ваха по подворотням и на ногах перенёс серьёзное воспаление лёгких.