Урал – быстра река

Слово, рождённое в Карлаге^[1]

Первое чувство, которое испытываешь, открыв роман Ивана Веневцева, – это восторг; чувство, с которым закрываешь книгу – горечь. Наверное, в этом и есть жизнь – её выпуклое и одновременно нутряное ощущение, в которое погружаешься, которому отдаёшься до конца.

Казачий роман-эпопея Ивана Веневцева написан в Карагандинском пересыльном лагере более семидесяти лет назад. Страшным, погибельным фоном повествования становится созревание Русской Смуты и последующая Гражданская война, гибель Оренбургского казачества и самого тысячелетнего уклада русской жизни. Но по-настоящему движет сюжет произведения любовь главного героя, Мишки Веренцова, к старшему брату и к женщине.

По справедливому замечанию критиков, роман глубоко автобиографичен. Мишка Веренцов – красивый и чрезвычайно богато одарённый от природы молодой оренбургский казак – вступает в этот мир в «его минуты роковые». Не успев созреть ни духовно, ни даже в полной мере физически для бурь начала ХХ века.

И, пожалуй, самым главным и самым страшным событием книги становится Голодный поход Оренбургской армии, где к небывалым тридцатиградусным морозам, голоду и тифу добавляется ещё и характернейшая черта Белого движения, предопределившая во многом его поражение: междоусобье самих вождей антибольшевистского фронта.

Вот история разгрома Оренбургской армии сухим языком фактов, цифр, докладов и писем непосредственных участников этих событий:

«Отступавшая армия растянулась на 1200 верст в длину и 200 в ширину.

По степени тягот, выпавших на долю отступавших частей Дутова, из всех белых армий с ними могут сравниться, пожалуй, только войска Отдельной Уральской армии, почти полностью погибшей в Туркестане в начале 1920 г. В полном смысле слова это был „Голодный поход“ – именно такое название уже в эмиграции получил поход частей армии по практически безжизненной северной Голодной степи в Семиречье в конце ноября – декабре 1919 г.

Это был крестный путь Отдельной Оренбургской армии, отступавшей по малонаселенной, голодной местности, ночуя под открытым небом. Резали и ели лошадей и верблюдов. Смертность от холода и истощения возрастала, соперничая со смертностью от тифа. Тяжелобольных оставляли умирать в населенных пунктах, умерших не успевали хоронить и обременяли этим печальным обрядом местных жителей. Войска двигались большими переходами, оторвавшись от противника. На отставших одиночных солдат и казаков часто нападали киргизы, причем зачастую невозможно было даже узнать, куда исчез человек.

Данные о численности и потерях армии Дутова в ходе Голодного похода сильно различаются. По одним, вероятно, завышенным данным, по приходе в Сергиополь было зарегистрировано 33 тысячи человек из 60 тысяч, отступивших с Южного Урала. По другим данным, в армии Дутова было до 40 тысяч человек, из которых лишь 3 тысячи боеспособных. Сам Дутов считал, что удалось вывести 14 тысяч человек при 150 пулеметах и 15 орудиях».

Среди выживших, прошедших тюрьмы и вернувшихся оказывается и потерявший в Гражданской войне любимого брата и возлюбленную, «прощённый» большевиками Михаил Веренцов. Он не без трепета идёт в Оренбургское ГПУ «регистрироваться».

«Посетитель прошёл в следующую комнату с двумя столами, за одним из которых сидел военный с такими же двумя „шпалами“ на отложном воротнике защитного френча. Это и был Подольский. Он взял из рук казака справку, выданную демобилизационной комиссией, долго, внимательно изучал её. Окинув пристальным взглядом стоящего перед ним, сделал какую-то отметку в своей тетради и, вернув справку, крепко пожал руку казаку:

– Итак, враги в недавнем прошлом делаются сегодня друзьями, – загадочно рассмеялся Подольский (выделено мной. – А. Ш.) и ещё раз пожал посетителю руку».

Однако то, что не мог написать ни в Карагандинском лагере, ни после него автор – уточняют умные и чуткие редакторы романа Веневцева:

«Подольский явно лукавит с простодушным казаком. Функционер ГПУ не может не знать о циркулярном письме ЦК РКП(б) от 29 января 1919 года о массовом беспощадном терроре ко всем вообще казакам путём поголовного их истребления».

Казалось бы – прошедший все круги ада, автор романа «Урал – быстра река» должен был если не сломаться, то уж как минимум пригнуть голову и на всю оставшуюся жизнь запечным тараканом забиться в какую-либо щель. Да не тут-то было!

Иван Степанович Веневцев и после возвращения из «Голодного похода» и Новониколаевской тюрьмы, по рассказам сына, оставался «живым, эрудированным. Это был настоящий казак!.. Отлично играл на гармошке, пожалуй, лучше всех в станице… Организовал в станице драмкружок. В основном ставили спектакли из комедийных произведений Гоголя… Клуба не было, все спектакли проводили в школе, в воскресные дни. Народу набивалось „под завязку“, хохот стоял такой, что слышно было на улице…»

Как тут не вспомнить другого выдающегося казака, великого русского философа А. Ф. Лосева, потерявшего зрение в большевистских лагерях, принявшего тайный монашеский постриг – но не сломленного, вернувшегося в Москву и получившего, в конце концов, Сталинскую премию за свои труды по истории античной эстетики.

Рискну предположить, что именно в культурной жизни России казаки и потомки казаков (после уничтожения казачества именно в качестве воинского сословия в 20-е годы ХХ века) воплотили свою бьющую через край жизненную энергию. Достаточно перечислить первые и самые известные имена: М. Б. Греков, мастер батальной живописи; А. А. Ханжонков, организатор русской кинопромышленности, продюсер, режиссёр, сценарист, один из пионеров русского кинематографа; М. А. Шолохов, русский советский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе.

Поэтому я не рискну назвать роман Ивана Веневцева «Урал – быстра река» Поклонным крестом или Памятным камнем на братскую могилу Оренбургского казачества.

И пока «белым огнём» вспыхивают на Руси «взъерошенные с ночи волосёнки» наших детей и внуков – не важно: в степной ли станице или между угрюмых девятиэтажек города, – жив казачий дух Отечества, жив! И воистину не врёт народная мудрость: «Казачьему роду нет переводу!»

Алексей Шорохов

Часть первая. Набаты^[2]

Край мой казачий

1

Белёсым бархатом блестят выжженные солнцем степи оренбургского казачества – это выцветшим ковылём выстелены почти безлюдные равнины. Только вихри степные в полдневный зной нарушают тишину, с шумом и свистом бешеной свадьбой несутся они по полям, срывая сухую траву и колючку-катун, мешая в кучу, уносят спиралью до облаков. Точно вьётся страшная веревка, а конец уходит в небо. Застигнутый врасплох жаворонок, скрученный потоками воздуха, долго не может выпутаться из смерча. Обескураженный стрепет теряет равновесие, кувыркается в траву.

Бегут вихри, бесследно исчезают. После них – опять тишина, сухой зной и марево. Синяя дымка скрывает даль.

Но вот на горизонте появляются кучевые облака, они поминутно растут, превращаясь в гигантские фантастические фигуры, ширятся, сливаются в огромную чёрную тучу, впереди которой идёт буря – самая страшная из стихий в этих местах. Не устоять против бури ни конному, ни пешему. Всё живое стремглав спешит укрыться в убежища.

Буря срывает скирды сена и соломы, подбрасывает их кверху в бешеной игре, былками^[3] расстилает по земле; крыши с домов закидывает за село.

Вслед за бурей с неба падает море воды. От грозовых раскатов с дребезгом вылетают оконные стёкла.

Ливень ужасный, разрушительный проносится, оставляя за собой ярко-промытую радугу и отдалённые раскаты грома. Тучу с дождём и громом унёс ветер.

Выходит и нещадно палит солнце. Дождевая вода стекает в низины, через час-два прошла, высохла. Робко поднимается поваленная дождём трава. Расправляя крылья, сушатся на солнце вороны, грачи, галки – все, застигнутые дождём в открытом поле и промокшие насквозь в своём убежище. Сейчас они не могут летать, их можно ловить руками. Пернатые хищники бьют их насмерть…

2

После таяния снегов невиданно преображается степь. Всеми цветами радуги торжествует живой зелёный ковёр на все стороны света. Мириады жёлтых, красных, фиолетовых тюльпанов вспыхивают на нём. Жаворонки над головой разливают свои радостно-мелодичные рулады.

Выпорхнув из травы, небольшая с розовой грудкой птичка сидит, раскачиваясь, над кустиком зелёной травы, обхватив тоненькими лапками веточку и не боясь человека, как бы выговаривает жалобно: «Чуть-чуть си-и-жу, чуть-чуть си-и-жу!» Ей на разные голоса вторят другие.

Человека степные пичуги подпускают почти вплотную. Посмотришь под куст: там маленькое круглое гнёздышко, искусно сплетённое из мягкой травы и выложенное внутри пухом – а в нём пяток яичек. Пройдёшь дальше, а птичка опять сядет на своё место в гнездо. Через несколько шагов всё повторяется: взлёт другой птахи над кустом – и опять гнёздышко. Цвет яичек разный: у одних белый, у других, как небо, голубой, у третьих – серый.

И окраска оперенья, и песни птиц – всё множит собой роскошное степное разнообразье.

А какую радость даёт этот мир: и цветы, и зелень без края, и чистые птичьи голоса, и этот жёлто-коричневый или сизо-лиловый распластавший трепещущие крылья, как бы зависший на одном месте и зорко высматривающий в густой траве добычу, кобчик!..

А воздух степной! Им не надышишься, он не умещается в лёгких, его хочется глотать, пить – этот сухой настой цветов и трав!.. Запахи степи особенно остры после дождя, когда горячими золотистыми лучами выходит из-за туч солнце.

А звери, а птицы степи! Кого там только нет! Раздолье для охотника… Точно стада баранов, бродят по степям долгоногие журавли, охотясь за змеями, ящерицами, насекомыми. Накапливают жир тяжёлые дудаки-дрофы, с трудом, лениво поднимаясь в воздух. Низко пригнув шеи под сплошной кошмой гниющей стари-травы, укрываются куропатки, стрепеты…

На Урале и приуральных луговых озёрах стадами плавают лебеди, гуси, утки, казарки. В небе парит орёл, выслеживая пернатую добычу, камнем бросается с огромной высоты, грудью разит жертву наверняка, насмерть. Беркут и чёрный ворон спешат полакомиться остатками орлиного пира.

Человеку незаметна жестокая борьба за жизнь этого мира. Сколько степных существ в страданиях погибает, когда борьба становится непосильной, сколько растерзывается и пожирается более сильными и хищными! Остается беспомощное потомство, или дети умирают на глазах родителей, вызывая страдание.

Незаметна человеку эта жизнь, полная неведомых ему страстей, стремлений и противоречий. А степному миру незаметна жестокая, осмысленная и кровожадная – борьба человеческая.

3

Голубой зигзагообразной лентой разрезая степные дали, тянется река Урал, указывая границу между Европой и Азией. Здесь когда-то угрожали Европе с востока кочевые народы. Вставшее на этом рубеже казачество вело жесточайшую борьбу, оберегая русские земли от степных набегов. Постоянным аванпостом казачество заслоняло границы от посягательств на мирную жизнь Руси. Как из гигантского мешка, рассеивались казачьи кости по степным просторам, где потом – грибами на токовищах в дождливую осень – родились станицы.

 
На рубежах святой Руси
Всегда стояли казаки,
В руках их пики и клинки,
А смерть всегда за их плечами…
 

Жизнь в пограничной полосе подвергала казака постоянной опасности, заставляла быть всегда готовым к её отражению. Даже на полевые работы и пастьбу скота мужчины выезжали вооружёнными. Владели оружием и жёны казаков. Не однажды в отсутствие мужчин женщины защищали свои станицы от внезапных нападений.

Жизнь отбирала людей с сильным характером, выносливых, неустрашимых. Вырабатывала смелость, находчивость, умение приспосабливаться к обстановке. Среди казаков было равенство, в руководители избирались отличившиеся умом, талантом, храбростью. Привилегий по происхождению, знатности, богатству казаки не знали.

Кошмарным сном остались позади буйные времена, когда тёмными ночами, пригнувшись к луке седла, рыскали по степи чёрные всадники в малахаях с длинными чеблыками^[4] в руках. Мёртвой петлей на чеблыках привязаны окрюки-арканы. На ночных тропах через непроходимые камышовые, тростниковые ли заросли по речкам Бердянке и Илеку таились казаки, ожидая недруга. По тропам, оставшимся без караула, тихо прокладывались лихие люди, проникали в станицы, сеяли огонь и смерть, уводили пленников – мужчин и женщин от мала до велика или, застигнутые казаками, прощались с жизнью. Выли тогда, рвали длинные косы их черноглазые жёны, оплакивая своих джигитов, которым не удалось украсть русскую женщину или дебелого казака для богатого выкупа. Не увидеться с ними больше никогда, сложили они свои головушки в жарких схватках с казаками. Их не увидят родные, их не увидят привольные степи, их не забудут всю жизнь, какой бы долгой она не была.

Зачем уничтожались с обеих сторон прекрасные, полные здоровья и сил жизни? Земли не хватало? Полей, просторов? Нажива ли была целью, подстрекательство ли сильных мира? Не задавались этими вопросами ни кочевники, ни казаки, а выполняли волю пославших и гибли… Лилась, лилась кровь. Берега Урала, Бердянки, Илека усеяны костями казаков и кочевников.

4

Высокая гора Маячная на первом берегу Бердянки в двух верстах от её впадения в Урал – постоянное убежище для нападающих и укрывающихся от преследования кочевников. С севера она прикрыта зарослями и стремниной Урала, с запада – горой и речкой. Скрытны здесь и пути нападения, и отступления.

В набег на казачий Приуральный пост выехал сам султан с большим отрядом из семидесяти двух всадников – отборных, закалённых в схватках. Предводитель на прекрасном сером в яблоках арабчике, приведённом год назад дядей султана из турецкого города Багдада^[5]. Отряд джигитов посажен на одичалых коней – их подолгу держали в тёмных сараях, не выпуская на свет.

Набегом должно разгромить и уничтожить Приуральный, за ним – Родниковский и Паникинский посты. На них, отстоящих друг от друга на семь вёрст, не более трёх десятков казаков, разделённых на три группы. В случае удачи отряд проникнет на двадцать вёрст в глубь русской территории – до речки Донгуз.

С Приурального хорошо заметна необычная пыль из-за Маячной горы, выдающая большой отряд конницы. Время от времени на гору выскакивают два-три всадника и, погарцевав, скрываются.

Приуральный объявляет тревогу, он уже на конях. Поскакал гонец на Родниковский и Паникинский посты.

Разведчики султана разыскивают брод через Бердянку и доносят: река глубока, бродов нет, берега болотистые в тростниках и камыше. Если отряду броситься вплавь, он будет уничтожен прежде, чем достигнет берега.

Султан решает переправляться через Бердянку в десяти-двенадцати верстах выше и быстро ведёт отряд туда. Пыль взлетает из-под ног коней. Казаки по своей территории сопровождают отряд, приближаясь к Родниковскому, потом и Паниковскому постам и соединяясь с ними. Это обещает удачу.

На двенадцатой версте облако пыли остановилось. Из складок местности появляются и скрываются конные. Ветер доносит крики – готовится атака. Через минуты киргизы^[6] с душераздирающим гиканьем и криками «алла» полным карьером перескакивают пригорок, направляясь смешавшейся толпой к Бердянке. Мгновенье – и она форсирована. Казаки стремительно отходят в глубь своей территории, к Центральной горе, что в восьми верстах к юго-западу, на пути к Донгузу. Они тщетно ожидают подкрепления от Красноярского, Перовского и Донгузского постов – те отозваны на помощь Илеку. Казаки отступают уже пять, шесть, восемь вёрст. Вот уже верх горы стремительно надвигается под ноги коней. Кочевники давно бы настигли казаков, но не решаются, надеясь, что казачьи кони утомятся и будут отставать по одному. До казаков доносятся крики, смех и ругательства.

По казачьему отряду в тридцать четыре человека вполголоса передается команда взводного Устьянцева: «Отступать как раз до вершины горы, а потом – с богом на супостатов».

Гора уже позволяет видеть через голову Донгуза прекрасную равнину Илецкой Защиты^[7]. Вот и вершина горы ушла под копыта коней. Басом крикнул Устьянцев:

– С богом на врага! – и крепко выругался.

Будто вихрь налетел на казачьих коней, осадил, поднял их на дыбы, круто повернул на задних ногах. Машинально, без команды выхватили казаки клинки из ножен, радугой, разящей молнией блеснули ими на солнце.

Дрогнули, смешались нападавшие. Кто-то повернул назад, другие их задерживают. Грозная лавина сбилась в кучу, рождая панику. Казаки атаковали с обоих флангов, проникли в тыл.

Не было команды у кочевников. Все командовали или все поднимали панику, нагнетая страх.

Устьянцев давно приметил султана на яблочном арабчике. Отступая, оглядывался, ждал его в первые ряды, чтобы при контратаке сразу напасть, но тот скакал далеко сзади, а теперь сдерживал отступающих.

Устьянцев взял повод коня далеко вправо, огибал противника, ломился в тыл, к султану. Он не думал о том, что может быть смят и растерзан отступающими. Он низко пригнулся, чуть не лежал на гриве коня. Клинок, неумолимое оружие взводного, опущен чуть не до земли. Теперь Устьянцев стремительно несётся на султана, ещё мгновение – и обрушится на молодого, неопытного соперника. Нападая с тыла, казак уже в двадцати-пятнадцати-десяти конских прыжков от султана. Заметавшегося предводителя защищают четверо. Один выступил вперёд, видимо, на глазах вождя готовый умереть за него – устремил своё длинное копье в грудь Устьянцева. Взводный взметнул клинок – копье отскочило выше его головы. Концом клинка казак ткнул противника ниже глаза.

Двое грозили копьями с обеих сторон. Удар одного прошёл мимо, второй глубоко вонзил копьё в бедро взводного. Устьянцев ударил шашкой по копью, ломая его, железный его конец остался в теле. Вторым ударом, перерубая ключицу, рассёк плечо противника.

Последний защитник султана отскочил, освобождая доступ к нему растерявшемуся, не успевшему защититься. Клинок казака на вершок от конца завяз выше уха в голове султана. Мотнувшись назад в седле, султан натянул поводья коня, валясь к нему на круп. Арабчик встал на дыбы, чуть не опрокидываясь на спину. Султан рухнул на траву и лежал бездыханно, как подкошенная трава.

В беспорядке, с криками «алла» отступали кочевники десять вёрст на Бердянку. Из всего отряда спаслись на быстрых конях только двадцать два джигита.

Копьё из тела Устьянцев вырвал тотчас после схватки с султаном. На пятой версте погони он, теряя кровь, в беспамятстве свалился с коня. Его нашли в траве, доставили на кордон. Арабчик убежал с отступившими.

Султана похоронили со всеми почестями как военачальника на месте его смерти в одном из оврагов Центральной горы. Этот овраг до сих пор называется «Султанский».

На крутом берегу речки Паники схоронили убитых казаков. На могиле поставили грубый дубовый крест с простой надписью: «Сидесь схоронены казаки Новоженин Митрий, Перов Гриша, Усянцев Пашурка, да Иванов Лексей, да Андронов Михайло, да Извозчиков Ондрюша. Убиты в бою с киргизцами 20 июня 1831 года. Вечна им память. Бох им судья». Впоследствии на этом месте вырос богатый хутор Мокеев. А Григорий Устьянцев, потерявший в этом бою меньшего брата, стал основателем станицы Благословенной.

5

Станица Благословенная – бывший кордон Приуральный, входивший в состав Оренбургской станицы, – заняла левый берег Урала в восемнадцати верстах выше Оренбурга и в трёх верстах от речки Бердянки.

Несколько семей русских казаков – в их числе Веренцовы – переселились сюда в первой половине XIX века из большой уральской станицы Городище. Из станицы Островной Благословенную пополнили украинские казаки – потомки запорожцев. Когда Екатерина II упразднила Запорожскую Сечь, часть казаков ушла за пределы России – в Турцию, часть – на Кубань и немногие – на Урал, где на одном из островов основали своё подобие Сечи – станицу Островную.

Переселившиеся отсюда казаки принесли с собой в Благословенную украинскую речь и свой быт: прежде всего, блистающие снаружи и внутри чистотой украинские хаты. Женщины ходили в национальной одежде, мужчины – в широченных штанах, заправленных в короткие мягкие сапожки, в белейших рубашках, расшитых замысловатыми рисунками. Бород украинские переселенцы не носили, в обычае были длинные усы с подусниками и оселедцы^[8] на затылке.

Со временем перемешались станичники в родственных связях и фамилиях. Украинские перешли в русские: Щеголи стали Щеголевыми, Щербаки – Щербаковыми, Тырса – Тырсинами. И лишь Бурлуцких не тронули изменения.

Наместник царя на восточной окраине России, в Оренбургском крае – генерал Перовский посетил однажды кордон Приуральный и сказал казакам: «Вы стоите на острие киргизского копья. Благословляю вас на подвиги. И кордон ваш отныне нарекаю называть: станица Благословенная. С богом!»

Этого угла степи не забудет история сопротивления кочевым набегам. Здесь задержаны вольные орды, надвигавшиеся с востока вниз по левому берегу Урала…

Отдохнули кочевники от грани^[9], осели на земле, стали разводить несметные стада скота, понемногу сеять просо.

Потянулись бессчётные верблюжьи караваны с бубенцами и колокольчиками по караванным дорогам через киргизские степи из Бухарского, Кокандского, Текинского и других среднеазиатских ханств в Оренбург, в эту бездонную торговую пропасть. Прекратились набеги, вызывающие кровопролитные схватки, теперь казаки стали крепко дружить с киргизами. Всё в них нравилось казакам: лихость конной езды, гостеприимство, мягкость и уступчивость, верность в дружбе. Привлекала даже способность «чисто» украсть и не попасться. Почти те же качества киргизы находили в казаках. Прежней вражды как не бывало, об этом старались не упоминать, а если за рюмкой и поминалось, то в шутку: мол, вы убивали нас, а мы убивали вас, что поделаешь, один Бог без греха, такое было дурацкое время. Что было, то прошло. Не будем об этом говорить. Пей, Вилизбай, я свою рюмку уже доделал.

Теперь словно и солнце стали замечать обитатели этих прекрасных казачьих и киргизских равнин, замечать и радоваться ему. Словно посветлело и повеселело оно со времён кровавых столкновений.