Не стесняйтесь своих чувств и желаний, другой жизни для них не будет

© Искра Сафарова, 2021

ISBN 978-5-0053-7411-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Куколка с рождественской открытки

Я родилась 24 декабря 1932 года. Так как отец мой был башкир, а мама русская, получилась я дитем двух кровей. Ни для кого не секрет, что от смешанных браков рождаются самые красивые дети. В большинстве своем, они берут от каждого родителя все самое лучшее и отличаются гибким умом, разнообразными талантами, стойкостью духа и нестандартной запоминающейся красотой.

Смуглая, с голубыми глазами, точёным носиком, чёрными длинными ресницами и вся в кудельках – я напоминала рисованную куколку с рождественских открыток. Все понимали, что девочку, которая улыбается уже с пеленок и вся светится, как ангелочек, ни Машенькой, ни Катенькой не назовешь. Имя подбирали необычное, яркое, красивое.

В то далёкое время люди были патриотами своей Родины, верили в светлое будущее и детей называли в честь важных событий в стране: Аврора, Сталина, Октябрина, Тракторина. После долгих споров было принято решение дать мне имя в честь ленинской газеты «Искра», первый номер которой вышел как раз 24 декабря (мой День рождения) 1900 года. Родители назвали меня Искра. И хотя, забегая вперёд, никакого героического поступка я в жизни не совершила, и никакого особого таланта во мне не открылось, но искрила я всю жизнь и даже в 80 лет ещё не была пеплом.

После окончания кавалерийского училища отца послали служить на Дальний Восток, в местечко Камень – Рыболов на озере Ханка. Первые детские воспоминания связаны именно с эти местом. Это был очень красивый уголок земли. Какое вокруг было разноцветье! Озеро окружали зелёные сопки, по склонам которых рос дикий виноград, мелкие яблоньки ранетки, паслён со сладко-горькими ягодами. Здесь на свободе, без декоративных клумб, прямо в поле росли пионы, астры, ирисы, лилии, ландыши. Когда цвел багульник или шиповник, невозможно было глаз отвести, словно попадал в нереальный волшебный мир. Багульник цвел нежными розовыми цветами, как сакура в Японии, с тончайшим ароматом.

Рядом находилась государственная граница с Китаем и Японией. Поэтому, всех жителей военного городка, от мала до велика, учили защищать Родину. С раннего детства честь и благополучие страны не были для нас пустым звуком.

Жили в гарнизоне одной большой, дружной семьей, никаких интриг, сплетен, скандалов не было. Так как полк был кавалеристским, все учились верховой езде, постигая тонкости этой науки.

Летом кавалеристская часть выезжала из зимних казарм в лагеря. Иногда папа брал меня с собой, и я жила в отдельной папиной палатке. Нас окружали сопки, покрытые лесом, на некоторых находились дозорные вышки, а у входа в мою палатку дежурил часовой. Мне нравилось наблюдать, как наступает рассвет, и из-за сопок медленно, осторожно поднимается солнце. Я чувствовала себя неделимой частью всего этого войска, в пору хоть в разведку проситься, так хотелось быть полезной Родине.

Время летело быстро. В 5 лет я была очень даже миленькой, мама наряжала меня как куклу. Я была окружена любовью и вниманием, отчего постоянно находилась в хорошем настроении.

С 6-ти лет я уже участвовала в детской художественной самодеятельности, так как хорошо пела. Свои музыкальные способности я унаследовала от папы, да и у мамы был приятный голос.

Я хорошо танцевала. Так случилось, что я танцевала на сцене с детства до окончания школы, танцевала с восточной пластикой, легкостью, грациозно, с кокетством. Не иначе, как в роду по папиной линии были и рабыни, и наложницы, и танцовщицы.

В первый класс я пришла с огромным голубым бантом в черных волосах и в изумительном нежно- голубом шелковом платье, которое мне сшила мама. Кокетка платья была задрапирована защипками, тогда это было модно, к низу платье было расклешенным.

С первого дня в школе я не осталась незамеченной. Мальчики окружали меня толпами, боролись за право нести портфель, все были почтительны, не дрались учебниками, не таскали за косы, не ставили подножки. Всеобщее внимание не вскружило мне голову, я хорошо училась, была справедлива, дружелюбна, приветлива, ко всем испытывала большую симпатию. Правда, отличницей была только до 5-го класса, у меня сохранились похвальные грамоты ещё с портретами Ленина и Сталина. К этому времени, здесь в Камень – Рыболове родилась моя сестрёнка Риточка. С башкирского языка её имя переводится как оберегающая, защищающая всех.

«Всколыхнулась страна, велика и сильна,

И врага разобьем мы жестоко»

Война застала нашу семью в Москве. Отец учился заочно в Военной Академии имени М. В. Фрунзе, как раз приехал на государственные экзамены и нас взял с собой. Жили мы в гостинице «Москва», она тогда была одной из самых больших гостиниц в Европе. На Дальнем Востоке не было хороших магазинов и нечего было купить из одежды. В Москве мама успела купить огромный французский кожаный чемодан и полностью набила его нарядными платьями и модельными туфлями.

22 июня 1941 года в 4 часа ночи по радио объявили, что враг вероломно напал на нашу Родину. Утром в каждом номере гостиницы на окна повесили маскировочные черные шторы.

По радио звучала суровая песня:

«Если завтра война» так мы пели вчера,

А сегодня война наступила».

Опасаясь, что Япония может начать войну, так как Гитлер требовал от Японии напасть на СССР с востока, отца вернули на Дальний Восток. Из Москвы мы добирались на Дальний Восток 18 суток, потому что пропускали встречные эшелоны, идущие на фронт, а в тыл уже везли раненых и первых, захваченных в плен фашистов.

Прошло немного времени, и Рихард Зорге сообщил Сталину, что Япония, несмотря на уговоры союзников, не будет ввязываться в войну. Япония ещё хорошо помнила, как была наголову разгромлена нашими войсками на реке Халхин-Гол в 1939 году. Это поражение повлияло на решение японцев не сотрудничать с гитлеровской Германией в её нападении на Советский Союз, и избавило нас от необходимости сражаться на два фронта.

Только тогда дивизию, в которой служил отец, отправили на фронт, а нас эвакуировали в Среднюю Азию. На всю жизнь я запомнила наш новый адрес: Узбекская ССР, город Фергана, аул Беш Бала, улица Бегляр 127.

Конечно, Средняя Азия поразила буйством красок, дурманило летнее тепло, удивляли извилистые улочки, цветущие сады. Воздух был наполнен цветочными ароматами, на деревьях кругом росли фрукты, даже по обочинам дорог росли яблоки, груши, абрикосы, персики, тутовник (шелковица), грецкие орехи, миндаль, джюда. Фруктовые деревья, яркие цветы придавали улицам праздничный вид. Я, как и все дети, очень полюбила урюк – это сушеные абрикосы. Мы собирали и разбивали косточки от абрикосов, их зёрна имеют тот же вкус, что и орех, а потом мельчили их в ступе и пекли печенье на хлопковом масле. Это была божественная еда! Теперь пишут, что зёрна от косточек урюка есть нельзя, в них синильная кислота. Сколько мы их съели во время войны – не сосчитать!

В домах не было печей, только так называемые «азиатские камины» со сквозными трубами вверху, а внизу находился котел – казан, он назывался «чувал» и использовался для любой еды. Топили этот «чувал» кизяками – это прессованный навоз с соломой. После того как стадо пройдет в поле и обратно, собирали коровьи лепешки, добавляли солому, потом сушили их и ими топили. Деревья все были фруктовыми, их на дрова пилить не будешь. Эти кизяки служили также и строительным материалом.

Здесь я впервые увидела женщин в парандже. Всю зиму они ходили в шлёпанцах, а ноги согревали в «сандалах». Так как пол был земляной, то посреди комнаты выкапывали небольшую ямку. В ней теплились раскаленные угли из печи, а сверху устанавливали столик на низеньких ножках, на который набрасывали ватное одеяло. Придёшь с улицы в комнату, ноги под одеяло спрячешь, ближе к углям, погреешься и дальше можно идти по делам. У некоторых ещё были отдельные печи для лепёшек, они назывались «тандыр».

Местные жители были доброжелательными, приветливыми людьми и к нам, беженцам, хорошо относились – не важничали, принимали, как родных, были только недовольны теми, кто выпивал, так как ислам считает пьянство великим грехом.

Тяжелое было время. Каждое утро с какого-нибудь двора слышались встревоженные испуганные голоса, чаще душераздирающий крик – это, либо приходила похоронка с фронта, либо кого-то ночью ограбили. Мы жили только за счёт того, что мама продавала свои наряды, которые купила в последний момент в Москве. Мама ходила на базар, а мы её ждали дома. После удачной продажи мама могла позволить себе купить кукурузную муку, из которой она варила мамалыгу, а если ещё добавляла хлопковое масло, то это был настоящий праздник!

Однажды мама не выдержала очередного нападения бандитов на соседний двор, там ночью залезли воры через трубу, а у нас, вообще, на крыше была огромная дыра, и прямо в комнате летали ласточки. Усадила она меня и Риточку на два оставшихся пустых чемодана, прикрыла плащ – палаткой и приглашенный из города фотограф сделал несколько фотографий. Мама написала письмо ни кому-нибудь, а товарищу Сталину, вот, дескать, посмотрите, как живет семья фронтовика. Мы фактически ночами не спим, боимся бандитов, они ведь не знают, что у нас ничего нет. Накануне за мамой гнался какой-то калека с базара до самого аула, увидел, что она продала какую-то тряпку, и хотел отобрать деньги. Вот у мамы и не выдержали нервы, она поняла, что больше нет сил, ведь если с ней что-нибудь случится, мы с Ритой останемся совсем одни.

Не знаю, куда попало её письмо, но прошел месяц и в ауле появился высокий стройный кавалерист, весь воплощение мужественности. Брюки у кавалеристов как у генералов, с широкими лампасами, сзади башлык, это такой остроконечный капюшон в цвет лампас – голубой. Все на него обратили внимание, женщин он сразил наповал, ведь мужчин в городе не было, одни старики и мальчишки, все были на фронте. Маме сердце сразу подсказало, что это по нашу душу и точно, это оказался адъютант моего отца, его послали специально разобраться с нашей ситуацией.

Разобрался. И сразу нам дали комнатку в городе, Риточке место в садике, мне место в школе через дорогу и путёвку в пионерский лагерь.

Прошло время, и отец вернулся с войны. Живым. Какое это было счастье!

Я гордилась и восхищалась своим отцом, он был всегда подтянутым, стройным, энергичным, с лучистыми глазами. Он был блестящим кавалеристом, хорошо управлял конем, владел шашкой, был лихим рубакой. Кавалерия на войне сыграла немаловажную роль

Отец очень любил лошадей. Восхищался их статью и красотой, говорил: «Лошади – это движение, сила, свобода. Лошадь – животное благородное, нежнее и преданнее этого животного нет». Он мог рассказывать о них часами. Если в бою погибал всадник, его лошадь, как преданный пес не отходила от него, как родной человек охраняла, пока не падала убитая рядом. А сколько раненых вынесли они на себе из огня! Лошади умные, выносливые, бесстрашные, гордые животные, все понимают, все чувствуют, как люди. И память у них отличная, они своенравные, но добрые, хорошего человека в жизни не обидят.

Всю войну он бессменно оставался командиром кавалерийского полка и со своим полком дошел до Вислы. За полгода до окончания войны высшее командование посчитало, что кавалерия не оправдала себя, и его направили в Москву для срочного переучивания на командную должность в общевойсковых частях, но на фронт он уже не успел.

Так получилось, что начало и окончание войны, мы встретили в Москве. Весть об окончании войны и поздравление с Победой по радио в 6 часов утра по московскому времени своим уникальным тембром сообщил Юрий Левитан, он девять раз повторял по радио эту радость: «Великая Отечественная война, которая продолжалась долгие четыре года, победоносно завершена!»

В классе было 13 мальчиков, все сыны полка, и одна девочка

После того, как отец закончил учебу в Москве, его направили служить в Восточную Пруссию.

Воинская часть стояла в маленьком немецком городке Гросс Фридрихсдорф, теперь Гостеллово.

Конечно, никакой школы для русских детей в Гросс Фридрихсдорфе не было, но в более крупном немецком городе Тильзите, ныне Советск, организовали школу для детей военнослужащих всех соседних войсковых частей. Учителей не хватало, и нашими преподаватели были офицеры и солдаты, призванные в армию из институтов. В школу меня возили или на машине, или на мотоцикле с коляской, а чаще всего на тарантасе, запряженном парой лошадей. Отец, по-прежнему, предпочитал лошадей машине и говорил: «С техникой может произойти что угодно. Машина сломается где-то в пути и сиди, жди, починят её или нет, а лошадь никогда не подведёт, всегда довезёт».

Вставать надо было на 2 часа раньше, но это было не трудно, климат в Пруссии мягкий, зима тёплая, дороги хорошие, по обочине высокие деревья, посаженные симметрично. Везут тебя лошадки, и чувствуешь себя настоящим барчуком, вот и «ямщик» что-то напевает, после всего пережитого было немного не по себе оказаться в такой роскоши и заботе.

Мне шел 15 год, а в школе за мной стал ухаживать учитель по математике, молоденький офицер, было очень стыдно. И самое удивительное, что у нас в классе было 13 мальчиков, все сыны полка, и я одна – девочка. Я, конечно, не растерялась, была весела, со всеми на равных, могла пококетничать, ответить на записочки, но не больше, а вот что делать с учителем – не знала. Он приходил к моим родителям, уговаривал отпустить меня с ним в отпуск к его матери. Конечно, получил отказ, но отстал он от меня только тогда, когда воинскую часть, которой командовал отец, полностью расформировали и его перевели на новое место службы в немецкий городок Цинтен (ныне поселок Корнево).

В Цинтене у нас был большой дом, двор с баней, садик, грядки и кролик в клетке, красивая кухня и тот же повар, но опять не было русской школы и мне приходилось ездить в город Хайлигенбайль (сейчас город Мамоново).

Домой из Хайлигенбайля я приезжала редко, жила я на квартире у одного папиного дальневосточного приятеля (полковника Пышкина). Его семья относилась ко мне нормально, хотя это были самые грустные дни в моей жизни. Я постоянно ощущала непреодолимую тоску по дому, в подушку не ревела, но чувствовала себя такой одинокой, будто на чужбине.

Долгими вечерами Пышкины собирались всей семьёй, парни наперебой рассказывали о том, что произошло в школе, обсуждали прошедший день. Я чувствовала себя лишней, с завистью смотрела на них и после ужина уходила к себе в комнату. Готовилась к урокам, что-нибудь интересное читала, наворачивались слёзы, хотелось скорей домой, но я не падала духом, понимала, что страдания мои когда-нибудь закончатся.

И, действительно, вскоре отца перевели служить в город Каунас Литовской ССР, район Панемуне, и мы снова были все вместе.

Красивый город Каунас

Каунас очень красивый, чистый, зелёный город. Литва с Пруссией рядом, мы с бабушкой, сложив весь скарб, добирались туда на семитонном грузовике, а сверху всех вещёй поставили клетку с кроликом. В этой поездке мы чудом остались живы. На большой скорости у машины лопнуло колесо, нас занесло в кювет, и только огромное дерево удержало машину, благодаря этому мы не разбились. Отец с матерью ехали на трофейном «Мерседесе» – мама должна была вот-вот родить. Отец ждал сына, а мама в Каунасе родила опять девочку, мою младшую сестрёнку Викторию.

Ей ещё не исполнился годик, как нас перевели в город Вентспилс – порт на Балтийском море. Это была Латвия.

Вентспилс

Квартира в Вентспилсе была огромная, красивая, у нас у всех было по комнате, а в гостиной поперек стояла раздвижная перегородка. У меня появилось много подруг. Жили весело, уже ходили на танцы в латышскую гимназию, танцевали в агитпунктах, сами тоже были агитаторами перед выборами. Я училась в 7-м классе, но не успела закончить учебный год, как папу опять перевели в Литву в город Утена. Мы с бабушкой остались, а родители уехали на новое местожительство. В море мне так и не удалось искупаться, правда в дюнах позагорала, копченой рыбы наелась вдоволь. А такого вкусного угря и камбалы больше нигде никогда не ела, даже треска холодного копчения там была самая вкусная.

Утена. Поцелуй был сорван насильно

Утена – провинциальный литовский городок, весь утопающий в зелени. Всюду частные, уютные домики с огородами, цветниками, с живописными садами, изумительное озеро в центре города, кинотеатр, стадион, посреди города широкая асфальтированная дорога, ведущая к железнодорожному вокзалу, а также к другим небольшим городкам.

Мало того, что в каждом дворе свои яблони, клубника, цветы – вокруг ещё красивый, густой лес, в котором много лесных ягод, грибов, орехов. Мы с бабушкой часто ходили в лес, а сопровождал нас всегда нагловатый русский парень Борька, как я узнала много позже, он был выслан из Москвы за хулиганство, а тут был первым парнем на деревне, все русские девушки были в него влюблены. Он был с золотым зубом, челкой, брюки всегда заправлены в сапоги. Глаза у него всегда были мутные. Ходил он развязной походкой, засунув руки в карманы, типичная шпана. Было в нём что-то отталкивающее, грубое и ещё от него очень сильно пахло крепким табаком. Все ребята его побаивались. Кто ко мне подходил, он кричал на блатном жаргоне – «отвали на полштанины», другие его высказывания были и того хуже.

В городе была футбольная команда, играли, можно сказать, заурядно, но иногда выигрывали. Мы часто бегали на стадион, даже мой отец не пропускал футбол, любил наблюдать за игрой, хотя ему больше нравилось смотреть, как бушуют болельщики во время игры, так сказать «болеют» футбольные фанаты. Капитаном был этот Борька, он считал себя футбольной звездой города. Однажды после неожиданной победы, девчонки преподносили игрокам цветы, и надо же было так случиться, что свой букет я совершенно случайно отдала этому Борьке Климову. Он расценил этот знак внимания по- своему и с того случая не давал мне проходу своими ухаживаниями. Правда, сначала он вошел в доверие к бабушке, носил ей воду из колонки, колол дрова, а потом сидел у нас под окном и довольно-таки прилично пел под гитару. У него был блатной репертуар, но приятный голос. Пел он разные лирические песенки, посвященные мне. Его пение, конечно, не разрывало мне сердце, но нравилось.

Однажды, когда мы с бабушкой собирали в лесу грибы, мы очень захотели пить, Борька тут же принес холодного свежего молока. Нам и в голову не пришло, где он его взял, думали, купил, попросил у кого-то, и только потом выяснилось, что украл. По окрестностям были раскиданы хутора, где люди жили большими семьями, а так как тогда ещё холодильников не было, молоко они хранили в колодцах. Я об этом узнала только на суде, где его судили из-за очередной драки, которую он устроил якобы из-за меня. Какая-то девушка что-то про меня насплетничала, а он её избил. И был суд, а так как у него это было не первое хулиганство, ему дали 5 лет тюрьмы.

Я не переживала, мало того, что он был мне безразличен, я ещё всячески хотела от него избавиться, а у меня это не получалось. Он не хотел понимать, что абсолютно не нужен мне, он меня злил, раздражал. Я ещё очень плохо себя чувствовала потому, что впервые в жизни поцеловал меня именно он. Поцелуй был крепкий, долгий, обжигающе – ненасытный, я чуть не задохнулась, он был сорван насильно, этот Борька впился в меня прямо как клещ. Первый поцелуй и не с любимым человеком, без удовольствия, без моего желания, я попыталась освободиться, не получилось, размахнулась ударить, он перехватил руку, смогла только оттолкнуть.

Я была ещё совсем юной, наивной, романтичной, его прикосновения мне были неприятны, ничего, кроме отвращения, я к нему не чувствовала. Я не просто расстроилась, мне было противно, обидно до слёз. Казалось, что губы подозрительно припухли, утром боялась выйти из своей комнаты к завтраку, казалось, что все домашние заметят мои распухшие губы. Никакого тепла не осталось, только ледяная злоба. Когда его забирали после суда, он меня просил дождаться его, подарил свою любимую гитару и велел своей семье забрать меня в Москву, чтобы я там ждала его возвращения.

И на самом деле за мной приезжала его мать, уже не молодая женщина лет пятидесяти, с седеющими волосами, увядающим лицом, колючими, хитрыми глазами. Борис был похож на неё, от осины не родятся апельсины. Мы, конечно, её встретили открыто, радушно, но, слава Богу, надо было ещё учиться, и родители прямо отбили меня у этой семьи, якобы пока закончу школу. Не могли ей сразу сказать, что он герой не моего романа. Он ещё долго преследовал меня. Отца вновь и вновь переводили служить в другие места, а Борька каким-то образом каждый раз находил нас, и засыпал меня письмами, но, ни на одно из них я не ответила.

В Утене у меня было много хороших парней. Я любила танцы, они были для меня праздником и необъяснимым счастьем. В летние дни танцы были прямо на улице. Я была центром внимания, каждый парень спешил со мной потанцевать. Мне не приходилось делать для этого никаких усилий, я танцевала стильно, легко, и мальчики всегда во мне что-то находили. Возможно, им нравилось, что я была очень общительной, подвижной, любила наряжаться, менять наряды. Когда человек хорошо одет, то уверен в себе, у него сразу хорошее расположение духа. Я была игривой, весёлой, но, наверное, ветреной. В общем, я была такой, какой хотела быть.

Наряды мне шила портниха, полячка. Она всего один раз сняла мерку, а потом без единой примерки выдавала мне шедевры моды того времени, у неё был хороший вкус. Платья были по последней моде, оригинальными, очень женственными, с брошью, вышивкой, цветком на плече или за поясом, косыночкой, многие фасоны были навеяны трофейными фильмами, которых было тогда множество. Я любила сочные цвета, они прогоняли печаль и уныние, мои наряды радовали глаз. Портниха говорила: «На тебя шить – одно удовольствие».

Я быстро освоила азы верховой езды

Я любила совершать прогулки верхом, ловко и грациозно гарцевала на своем коне. Был у меня, конечно, не чистокровный арабский скакун и не орловский рысак, а обыкновенный красивый жеребец вороного цвета, с изящно вытянутой мордой, беспородный, но гордый конь. Он красиво встряхивал своей пышной гривой, был послушным, и управлять им было не трудно.

Был случай, когда конюх слабо подогнал стремена, плохо подтянул подпругу, а я не проверила седло. Пока жеребец шел лёгкой трусцой, не было проблем, а когда я сильно пришпорила, чтобы его взбодрить, он рванул галопом, видимо на полном скаку ремни у седла ослабли, оно поползло вниз и перевернулось, а я оказалась вниз головой под брюхом. Одна нога осталась в стремени, хорошо хоть руками ухватилась за поводья и не отпускала. Глупый конь мог бы взбеситься, встать на дыбы, понестись и волочить меня по земле пока я не угодила бы под копыта и не сломала себе шею, мог бы лягать, топтать. А мой сразу перешел на шаг и тут же остановился, посмотрел на меня своими темными глазами, фыркнул и стал спокойно перебирать губами удила, чем спас мне жизнь. Я даже не покалечилась, правда, мне всё равно пришлось преодолеть страх, прежде чем снова взобраться на него. Вернувшись, я погладила и ласковыми словами поблагодарила жеребца. С тех пор я не забывала каждый день приносить ему морковку или сахарок, в знак благодарности.

Под руководством отца я быстро освоила азы верховой езды, он научил меня держаться в седле, сделал из меня сносного наездника. Конечно, я ограничивалась прогулками верхом, без скачек с препятствиями, и хорошо знала, когда надо натянуть поводья, когда привстать в седле. Я не была опытной наездницей, но верховая езда мне нравилась. Родители заказали мне брюки галифе, правда, без кожаных вставок и редингота – это сюртук для верховой езды, и шлема у меня не было, но была шапочка с козырьком и сапожки у меня тоже были.

Альгис. У каждого из нас была своя правда

Ухаживал за мной литовский парень Альгис, полное имя Альгирдас, такой волнующий, вежливый, спортивный красавец. Он и по плаванию занимал первые места в городе, и по лыжам, великолепно танцевал народные танцы, был таким серьёзным, воспитанным, романтичным. Мне он очень нравился, и хотя ребята настаивали, чтобы я выбрала кого-то одного, но мне пока не хотелось дружить с кем-то одним. Всей большой компанией мы ходили на танцы, на озеро, играли в пинг-понг, в волейбол, катались на велосипеде, просто общались и весело разбегались. Ребята назначали мне по шесть свиданий в день, и бабушка переживала за меня, все боялась, что кавалеры соберутся все вместе и сбросят меня с моста. Говорила, что нельзя так делать, ты их сначала завлекаешь, заманиваешь, а потом бросаешь, нельзя жить все время, играя в любовь. Но для меня это были просто забавное приключение, чувство быстро вспыхивало и быстро гасло. Никакой любви не было, я просто была беспечной и жизнерадостной.

В эти радужные дни со мной произошла страшная и грустная история. Как-то явились ко мне товарищи в штатском из компетентных органов, так тогда называли работников НКГБ, и приказным голосом сказали:

– Ты комсомолка, в трудную минуту должна помогать Родине, в этом есть острая необходимость. Мы знаем, что ты встречаешься с Альгисом. Нам нужна твоя помощь, возражений не принимаем. Вот тебе вопросы, их нужно на обычном свидании просто в разговоре задать Альгису и записать ответы, а мы потом заберем этот лист. Слово «должна» было ключевым в этом предложении, слышалась повелительная интонация. Ну и что делать? Как отказать? Это уже не проблема, это уже беда. Отец партийный, на ответственной работе, да я и сама считала, что Родине надо помогать. Мне не оставалось ничего другого, как согласиться.

Честно сказать, в Литве в то время не все были довольны Советской властью, в лесах ещё скрывались, так называемые «лесные братья», которые боролись за свободную Литву. В городе как раз произошел случай, когда над литовской гимназией вывесили флаг бывшей Литвы, из учительской украли пишущую машинку, из кабинета военного дела украли оружие. Но мы были ещё почти дети, и это нас не настораживало, мы смутно понимали эти политические игры. Я дружила со всеми ребятами – литовцами, русскими, евреями, с девочками и мальчиками, со всеми ходила в клуб, танцевала, с кем хотела, каждый старался пригласить меня на свой день рождения, благодаря отцу я могла позволить себе хорошие подарки. Когда я приезжала из Паневежиса, где мне пришлось учиться, меня на вокзале встречало по 16 человек, все были ко мне внимательны, а многие парни были влюблены и соперничали между собой.

Короче, я не могла отказаться от этого приказа, хотя мне было очень плохо, но долг Родине все-таки превысил. Альгис был серьезный, умный, видный парень – такой мог возглавить любое молодежное движение, а я была патриотом своей страны, хотя интересовали меня тогда только танцульки, да поцелуйчики. Видимо, для большей важности вопросы мне принесли глубокой ночью, потом так же забрали ответы.

Я решила для себя, что ни за что не напишу про Альгиса плохо. Вопросы задам, но если что-то пойдет не так, сама напишу правильные ответы. Мне не пришлось этого делать. Альгис был ни в чем не замешан, он так же, как и я верил, что все люди братья навек.

Со временем я стала забывать эту некрасивую историю, хотя первое время мне очень хотелось всё рассказать Альгису. Но я боялась, мне велено было молчать. Мы с ним весело проводили время, он приходил ко мне в гости, приносил цветы, уверял, что самый красивый цветок – это я, но как-то подарил розу и чувственным шепотом произнес: «Ты самый нежный бутон розы, но когда тебе что-то не нравится, ты выпускаешь острые шипы, как эта роза». Здорово подметил, сама я думала, что «выпускаю шипы» только в случае опасности.

Зимой мы с удовольствием гуляли по хрустящему снегу, у меня были маленькие фетровые беленькие бурочки, очень нежный и тонкий кружевной платок из козьего пуха и любимые духи – «Красная Москва», «Белая сирень», «Серебристый ландыш». Закутавшись в шубы, мы катались на санях, запряженных моим конем, целовались на морозе или просто сидели дома на диване, смотрели друг на друга, и время замирало, мы любили мечтать о будущем.

Нам было хорошо вместе и очень уютно, даже когда мы просто молчали, держась за руки. Он был такой душевный, умный, чувственный. Однажды зимой мы пошли на танцевальный вечер. Я всегда брала с собой туфли, там переобувалась, а назад туфли нёс он. Когда мы подошли к дому, то обнаружили, что туфель остался один. Была метель, дул сильный, пронизывающий ветер, Альгис все равно возвратился, искал, но в глубоком снегу так ничего и не нашел. Тогда на подошве оставшейся туфли я написала «Найдешь второй – буду твоей. Искра». Туфель был новый, лакированный, надпись на подошве хорошо выделялась.

Прошло время, мы сдружились с Альгисом ещё больше, он писал мне влюбленные письма, приезжал в Паневежис, где я училась в школе, позже в Вильнюс, куда я поступила в институт, объяснялся в любви. Помню, я досрочно в институте сдавала зимнюю сессию, чтобы заехать к нему в Утену, отца тогда уже перевели в другое место.

В 1953 году, всего около трех месяцев после кончины Сталина, у власти стал Лаврентий Берия. Он тут же все руководство в прибалтийских республиках поменял на местных руководителей из коренных жителей. Русских срочно перевели в Россию, кстати, и моего отца тоже. Новое местное руководство НКГБ тут же показало Альгису анкету с моими ответами о нем. Это выглядело, как донос, предательство.

Альгис больше не поверил в правдивость моих чувств, а я и не стала ничего доказывать. Зачем? У каждого из нас в этой истории была своя правда. Так и остался незаконченным наш роман. Я слез не лила, но было очень обидно. На память об этом прекрасном сказочном для меня времени остались его фотографии и любовные письма на литовском, русском и английском языках, он неплохо знал английский, а я ходила переводить его письма к своей учительнице по английскому языку.

За 11 лет учебы мне пришлось сменить 8 школ

Из-за того, что мне так часто приходилось менять школы (у военных постоянные переезды), я привыкла к этому образу жизни. Мне приходилось учить то английский, то немецкий язык и ни одного из них я толком не знала. За 11 лет учебы мне пришлось сменить 8 школ, столько раз мы переезжали и налаживали жизнь заново. Каждый раз менять свой уклад жизни нелегко, менять школы совсем непросто, быть новичком трудно. Единственное, что успокаивает, я посмотрела страну. Новые места добавляли в жизнь разнообразие, мне уже скучно было сидеть на одном месте. Как говорится, на одном месте сидишь, жизни не увидишь. Я по-своему полюбила наши переезды и старалась относиться к ним как к новому приключению.