На берегах Невы

— Как вы долго не шли. Я жду вас тут уже кусочек вечности.

— Слушайте и запомните! В ночь на 15-ое октября 1814 года родился Михаил Юрьевич Лермонтов. — И вам стыдно не знать этого.

— Я знаю, — оправдываюсь я, — что Лермонтов родился в 1814 году, только забыла месяц и число.

— Этого нельзя забывать, — отрезает Гумилев. — Но и я тоже чуть было не прозевал. Только полчаса тому назад вспомнил вдруг, что сегодня день его рождения. Бросил перевод и побежал в Дом Литераторов за вами. И вот — он останавливается и торжествующе смотрит на меня. — И вот мы идем служить по нем панихиду!

— Мы идем служить панихиду по Лермонтове? — переспрашиваю я.

— Ну да, да. Я беру вас с собой оттого, что это ваш любимый поэт. Помните, Петрарка говорил: «Мне не важно, будут ли меня читать через триста лет, мне важно, чтобы меня любили».

Как могла в нем, наряду с такой невероятной трусостью, уживаться такая же невероятная смелость? Ведь нам всем было известно, что он не побоялся выхватить из рук чекиста Блюмкина пачку «ордеров на расстрел» и разорвать их. Кто бы, кроме Мандельштама, мог решиться на такое геройство или безумие? Как же так? Труслив, как кролик и в то же время смел, как барс.

— А очень просто, — любезно разрешил мое недоумение Лозинский, — Осип Эмильевич помесь кролика с барсом. Кролико-барс или барсо-кролик. Удивляться тут вовсе нечему.

Он (Н.С. Гумилев) зажигает спичку и бросает ее в открытое окно.

— Терпеть не могу, когда поэтов сравнивают и гадают — кто лучше, кто хуже. Конечно, Блок лучше меня. — И прибавляет, подумав: — Но не надо забывать, что он на целых пять лет старше меня. Через пять лет я, Бог даст, еще многое напишу. Я не скороспелка, я поздно развился. До «Чужого Неба» все мое малоценно и неоригинально. Я по-настоящему только теперь начинаю развертываться — на половине жизненного пути.

Мы садимся за кухонный стол и ждем, пока вскипит вода. Ждем долго.

- Удивительно некипкая, глупая вода, - замечает Гумилев. - Я бы на ее месте давно вскипел.

И как бы в ответ, крышка чайника начинает громко хлопать.

- Вот видите, - торжествует Гумилев, - обиделась и сразу закипела. Я умею с ней обращаться. Вода, как женщина - надо ее обидеть, чтобы она вскипела. А то бы еще час ждали.

— Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь, кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку — ему было четыре года — кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: Мой папа поэт, а моя мама истеричка! И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех Поэтов, вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» — и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».

А я к тому же живу совсем один. И как это тягостно! Знаете, я недавно смотрел на кирпичную стену и завидовал кирпичикам. Лежат так тесно прижавшись друг к другу, все вместе, все одинаковые. Им хорошо. (Гумилев)

- Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

- Ясегодня, гражданин,

Плохо спал.

Душу я на керосин

Променял...

У меня не музыка, а музычка, но в ней есть яд.

Я как-то, еще в самом начале нашего знакомства, спросила его:

- Осип Эмильевич, неужели вы, правда, не верите, что умрете?

И он совершенно серьезно ответил:

- Не то, что не верю. Просто я не уверен в том, что умру. Я сомневаюсь в своей смерти. Не могу себе представить. Фантазии не хватает.