Самозванец

© Ирина Кэсседи, 2018

ISBN 978-5-4490-8405-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моей семье с любовью.

Глава 1

«Спасибо, что воспользовались услугами нашей авиакомпании», – с натужной доброжелательностью поблагодарил пассажиров механический голос. Подталкиваемый в спину острым кулачком пожилой дамы, возле которой ему пришлось отсидеть восемь часов полета из Нью-Йорка в Москву, он покинул спартанский салон эконом-класса. «Cheapskates¹», – еще раз помянул он работодателей недобрым словом.

Знаменитый хайтековский дизайн международного аэропорта Шереметьево, приглушенное мягкое освещение и, самое главное, избавление от соседки, изводившей его всю дорогу рассказами о детях и внуках, почти мгновенно примирили его с жизнью и улучшили настроение. Он пристроился в хвост очереди для прохождения пограничного контроля и принялся смотреть по сторонам, разглядывая свою первую московскую достопримечательность изнутри и вбирая в себя первые впечатления.

Все же интересно, думал он, как трансформируются наши представления о ранее не виденном, после того как образ, существующий до того только в нашем воображении, сталкивается с суровой, или даже наоборот, более светлой, чем представлялось, реальностью. Эта настоящая, а не выдуманная реальность не сразу, не в клочья, а очень постепенно размывает этот самый образ, как избыток воды размывает первоначальные очертания какой-нибудь акварели. Его всегда удивляло, как часто, к примеру, голос человека, с которым никогда не встречался лично, а только говорил по телефону, может категорически не совпадать с его внешностью и поражать при встрече своей неуместностью и как бы даже непринадлежностью хозяину. Иногда это даже огорчало его, как огорчает неожиданно вскрывшийся незаслуженный и бессмысленный обман. То же самое бывало с его представлениями о городах и странах, которые он наконец видел своими глазами. Чаще всего, надо признать, они оказывались красивее или, по крайней мере, интереснее, чем избалованное впечатлениями воображение рисовало ему. Изредка разочаровывали, и еще реже реальный их облик совпадал с его первоначальными о них представлениями.

Едва приземлившись в аэропорту, он понял, что это как раз один из тех редких случаев. Полуторачасовая очередь на границе, красивые как на подбор, но неразговорчивые девушки-пограничницы, тщательнейшим образом проверившие его документы и взявшие отпечатки пальцев, затем таможенники, перетряхнувшие весь его багаж, и напоследок очень серьезные молодые люди в камуфляже, украшенном эмблемами с изображением Георгия Победоносца на рукавах и спине, по всей видимости, исполняющие функции полиции, – весь этот неласковый прием попытался было вдребезги разнести сиропный образ родины, пастельными тонами набросанный для таких, как он, глянцевым журналом «Russia», аккуратным подписчиком которого он являлся вот уж сколько лет. Аккурат с того времени как вздумалось ему начать ощущать себя «этническим русским». Однако Денис устоял.

«Эра терроризма, ничего не поделаешь, – объяснил он себе, – А где сейчас встречают с распростертыми объятиями?» Благодаря аутотренингу он легко стряхнул этот пустяковый негатив со своих первых впечатлений, не давая налипнуть на них чувствам, как досадной, но неизбежной cентябрьской паутине. Ведь кроме развлекательного журнала не чурался он также и более серьезных информационных телевизионных каналов, таких как BBC, MSNBC и CNN. Рисовать романтически-героический образ чужой родины-матери по понятным причинам не входило в их задачи. Будучи достаточно объективным и трезвым человеком, он понимал, что так это и бывает в основном в жизни: истина где-то посредине. Зато такой шикарный аэропорт еще поискать! А метрополитен, говорят, так и вообще восьмое чудо света.

Ему было непросто получить назначение в новую англоязычную газету Moscow Age, только что профинансированную издательским домом, где он верой и правдой прослужил без малого 5 лет. Он любил думать по-русски и именно такими слегка устаревшими выражениями, которыми изъяснялась его покойная ныне бабушка. Думать таким образом было дольше, чем по-английски, но заметно приятнее, потому что: во-первых, он ощущал себя причастным к давно ушедшей эпохе, послевоенному двадцатому веку, который дал корни ему самому. Во-вторых, это давало ему право гордиться собой как человеком, выучившим чужой язык уже не ребенком, а взрослым, ну допустим, не совсем взрослым, но сознательным подростком, который поставил перед собой трудную цель – и достиг ее. Безусловно, ему очень помогла в этом бабушка, весьма удивленная его неожиданно проснувшимся интересом к языку и истории предков. По крайней мере, бабушкиных предков. Не баловавший бабушку частыми посещениями внучок (как, впрочем, и остальные внуки) вдруг начал наезжать к ней в ее маленький домишко чуть не каждый день за уроками русского языка и рассказами о ее довоенной жизни в России, в один летний день буквально расколотой вдребезги вторжением немцев и последующим интернированием; о тяжелых работах в Германии, освобождении союзниками, встрече с дедом-сержантом из Южной Дакоты и отплытии в далекую сельскую Америку не столько по большой любви, сколько от страха перед еще одним трудовым лагерем, но уже на далекой, любимой, но такой неласковой родине.

Бабушкин прагматизм одержал над русской сентиментальностью и ностальгией не то чтобы очень скорую, но вполне решительную победу. Бабушка сознательно отставила в сторону все охи и ахи по поводу тяжестей эмигрантской судьбы, чужбины-мачехи и тоски по тихим закатам на Оке и занялась обустройством своей новой жизни. Война только закончилась, у всех хватало своих бед и забот, и при всем желании, которого, впрочем, ни у кого не было, кукурузный край не мог предоставить ей адекватной аудитории. Родом из Калуги, в которой до войны учительствовали ее родители и где сама она, пойдя по их стопам, окончила немудрящее местное педучилище, бабушка, хотя и носила царственное имя Августа, была тем не менее не избалована обилием очагов культуры и развлечений, а потому и не гневила судьбу жалобами на простую полусельскую жизнь провинциального городишки в пятидесяти милях от номинальной столицы штата – не менее провинциального города Пьер, куда забросила ее судьба и корабль «Джордж Вашингтон», доставивший ее в Америку вместе с молодым мужем и сотней других веселых демобилизованных джи айз².

«Жива – и слава Богу,» – думала она, аккуратно перекрестившись, каждый раз, когда наваливались тяжелые думы. Куда же без них, после такой-то страшной войны. Она и приучилась молиться только во время войны, до войны была она, как и все ее сверстники, убежденной и бескомпромиссной атеисткой. Война это быстро поправила. Из всей семьи уцелела она одна: мать погибла под бомбежкой, на отца и старшего брата еще в самые первые месяцы пришли похоронки, вот и выходило, что и захоти она вернуться, не к кому было бы: никто ее там больше не ждал. А уж как дома обошлись с теми, кто вернулся из плена да с принудительных работ в Германии, ей регулярно рассказывали в новостях по радио: уже ясно чувствовалось ледяное дыхание новой, Холодной войны. Поди проверь, правда ли, нет ли, а береженого Бог бережет. Закрыть рот на замок и помалкивать было лучшим решением в ее случае.

Осмотревшись да подучив язык, устроилась она на работу в местный детский сад воспитательницей. Туда же со временем стала брать и своих троих погодков. Муж оказался добродушный, непьющий и работящий. Одним словом, жизнь сложилась в общем-то неплохо, грех жаловаться.

В лице подросшего Дениса, младшего внука, наконец-то нашла она на старости лет благодарного слушателя, с которым охотно делилась воспоминаниями о далекой российской молодости и о пережитом, шутка ли, более полувека тому назад.

По окончании школы, правда, слушатель незамедлительно отбыл в более цивилизованные края, а именно в город Нью-Йорк, в Колумбийский университет, изучать искусство журналистики. Изначально планы у него были другие, мальчишески-героические: видел он себя ни больше ни меньше суперагентом ФБР, вот и надумал увеличить свои шансы быть принятым в ряды легендарной организации знанием языка и культуры великого коммунистического противника, но потом блажь прошла, а интерес к стране и истории остался. С той уже достаточно далекой поры приобрел Денис привычку объяснять свою частую непредсказуемость и удивительную беспечность текшей в его жилах недисциплинированной русской кровью, раздражая этим подходом остальных членов своей семьи, обладающих набором аналогичных генов, не отягощенных, однако, при этом Денисовыми пороками.

В зале прилета его мгновенно окружили напористые таксисты, о которых он был заранее предупрежден, что на самом деле это не просто таксисты, а члены экзотической полумафиозной таксистской группировки, вполне легализованной и с какой-то неясной целью охраняемой муниципальной полицией, и поэтому ставшей чем-то вроде еще одной туристической достопримечательности столицы. Достопримечательность была, впрочем, не вполне безопасной, но ведь и сицилийская мафия, к примеру, небезопасна. А что, в конце концов, за Сицилия без мафии? Аналогия показалась Денису справедливой. Он уверенно отодвинул таксистов плечом и, отбив у них свои чемоданы, самостоятельно потащил их к выходу из аэропорта. Надо признаться, что уверенность его объяснялась исключительно тем, что в аэропорту его должны были встречать. Наслышанный о том, как ни о чем не подозревающие пассажиры порой так и не доезжали до места назначения, либо навеки исчезнув в подмосковных лесах, либо в лучшем случае очнувшись там же, но уже без бумажника и чемодана, Денис заранее принял разумные меры предосторожности.

Его действительно встречали. У самого выхода скромно стоял очень молодой человек («очень» – потому что казался еще моложе Дениса, которому самому-то едва исполнилось двадцать восемь). Молодой человек держал в руках табличку с его именем, крупно напечатанным по-русски: Денис Эллиот. Вид собственного имени, напечатанного русскими круглыми буквами, почему-то очень понравился Денису: выглядело необычно, но очень привлекательно, округло-завершенно. Он мысленно произнес его так, как его прочитали бы здесь: Де-нИс ЭллиОт. Сдвинув ударения, он получил новое имя, и значит, должен постараться ему соответствовать. Он не будет самонадеянным эгоцентричным америкосом, – знал, знал Денис о ксенофобии и антиамериканизме, почитывая русскую прессу в Интернете, «Господи, спасибо тебе за Всемирную Паутину, лучшего гаранта Первой Поправки к Конституции!», – он постарается влиться и стать своим, чтобы лучше узнать свою вторую родину и, может, помочь ей, если нужно. Ну что поделать, Денис действительно грешил некоей сентиментальностью и склонностью к романтической героике… Это все вредила бабушкина наследственность.

Очень молодой человек оказался Сергеем, редакционным водителем. Одет он был во все черное: черные джинсы, черный свитер, черная кожаная куртка.

«Наверное, мода такая, – подумал Денис, обратив внимание, что большая часть мужского населения, представленного в аэропорту, была одета аналогично. – Надо будет тоже купить себе что-нибудь черненькое, чтобы не выделяться. Возможно, это эстетическое отражение присущего нордическому русскому характеру мачизма…» В его чемоданном гардеробе имелся только один подходящий аксессуар нужного цвета, а именно черная шапка-ушанка, купленная им на всякий случай в интернет-магазине для охотников и рыболовов. Однако в аэропорту подобных шапок он не заметил, хотя на дворе стоял февраль, да и в ослепительном зале прилета они смотрелись бы весьма и весьма неуместно. Totally out of place. «Пока надевать не буду», – решил он. И очень правильно сделал. Ни вдоль «трассы», как выразился Сергей, ни уж тем более в черте города подобных головных уборов не водилось. Видимо, и здесь, или уж по крайней мере в столице, они прочно переместились в разряд охотничье-рыболовной амуниции, с огорчением отметил про себя Денис. Если так пойдет и дальше, скоро в мире не останется никакой экзотики. Все будут одеты в стандартную одежду, произведенную по единым итальянским лекалам трудолюбивыми китайскими швецами.

Был уже вечер, и поэтому ехать в редакцию не было никакого резона. Денис был этому чрезвычайно рад, потому что восьмичасовой перелет плюс двухчасовая очередь на границе неожиданно сильно утомили его. Все, что ему сейчас хотелось, этопринять горячий душ и завалиться спать. Квартира, которую предоставила ему редакция, находилась в двух шагах от метро «Чистые пруды». Шикарное место, как сказал ему Сергей. Сам Сергей жил вместе с родителями за кольцевой дорогой, «у черта на рогах». «Это в пригороде?» – уточнил Денис. «Вроде того, – неопределенно ответил Сергей. – Ехать далеко, так я часто ночую прямо в офисе. Спасибо, шеф разрешает». Денис кивнул и стал смотреть в окно. Они были уже в самом центре города, который сиял и переливался разноцветными огнями вывесок и рекламы, как одна большая новогодняя елка. Впрочем, на дворе стоял февраль.

– Как в Лас-Вегасе, – заметил он вслух.

– Не знаю, не был, – откликнулся Сергей. – Но у нас тут не хуже, это уж точно.

– Красота какая, – не унимался Денис. – Фейерверк, а не город!

– Нефть, – коротко пояснил Сергей. – А потом, Москва – это не совсем Россия. Поживешь здесь – сам увидишь.

Чтобы попасть в казенную квартиру, пришлось преодолеть: бронированную дверь в подъезд, оснащенную домофоном и видеокамерой, двух охранников устрашающего вида («вполне возможно, что и вооруженных», – опасливо подумал Денис) и аналогичную подъездной вторую бронированную дверь в квартиру номер девять, где ему предстояло жить ближайшие три года, предписанные контрактом.

– В Москве по-другому нельзя, особенно в центре, – успокоил его Сергей. – Богатым приходится принимать меры предосторожности. Да ты не волнуйся, здесь не опасней, чем в Нью-Йорке или Париже. Может, даже безопаснее, потому что всякую голытьбу сюда больше не допускают, – похвастался он с гордостью.

Казенное жилье оказалось большой двухкомнатной квартирой, чистой и уютной. Дениса удивили высоченные потолки с лепниной. «Вот так у нас раньше строили», – гордо заметил Сергей, помог внести в комнату вещи и ушел, пообещав назавтра заехать за ним и подбросить на работу.

– Вообще-то тут пешком десять минут, ну да первый раз ты в этих переулках точно заблудишься.

Щелкнул замок, дверь захлопнулась, и Денис остался один.

С удовольствием снял обувь, разделся, покидав одежду на коричневый кожаный диван. Заметив, что с ботинок на паркет натекает грязная лужица, метким движением выбросил их в прихожую. Прошел в ванную комнату, с наслаждением встал под горячие, упругие, точно резиновые струи воды. Долго-долго стоял, ни о чем не думая, подставляя под душ то голову, то плечи, как когда-то в детстве, занимая ванную до тех пор, пока кто-то из сестер не начинал колотить в дверь ногой.

Одевшись в удобную домашнюю одежду, которую ловко вытащил из чемодана – остальное разберет потом, – вскипятил воду в электрочайнике, заварил быстрорастворимый кофе Максвел Хаус, непочатая банка которого была кем-то заботливо приготовлена для него на кухонном столе. Holy moley, ну и гадость. Налил пойло в чашку, закурил сигарету, выключил свет. Смотрел в окно на все еще многочисленных прохожих, на яркие огни рекламы, подсвеченные вывески: турагенство «Синдбад Мореход», кофейня «Порт-Артур», рыбный ресторан «Акула-Каракула», бутик «Московский Калигула», Торговый Дом «О. Бендер»… Денис подивился безграничной фантазийности названий. Только несколько часов в Москве, а уже сколько впечатлений! Многое предстоит увидеть и понять ему, пока он будет жить и работать здесь. И расслабляться ему никак нельзя, если он и дальше хочет достигать поставленных им самим высоких целей. Вот так, голубчик.

Несмотря на позднее время, да к тому же будний день, точнее, вечер, жизнь на улице не затихала, а скорее наоборот. Люди входили и выходили из ресторана напротив, машины толкались на мостовой, то и дело забираясь на тротуары, подвигая прохожих крутыми боками, стайка подростков, галдя, вышла из вестибюля метро.

«Ну да, это ведь центр, даунтаун, – подумал он. – Должно быть, средоточие ночной жизни».

Увлеченный разглядыванием жизни за окном, он не сразу заметил, что пошел снег. Снежинки падали медленно и неохотно, как бы стараясь всеми силами затянуть свой полет и неизбежное падение в жидкую уличную грязь, которая в свое время тоже была белым и чистым снегом.

Утром за Денисом заехал, как и обещал, водитель. До офиса действительно было рукой подать, однако, отстояв во всех пробках, как и положено москвичу, на работу к назначенному часу он опоздал. Его ждали. Офис был совсем маленький, размером едва ли больше его квартиры, и все постоянные сотрудники были на месте. Всего их было пятеро, не считая вновь прибывшего Дениса и уже известного ему водителя Сергея, или Сереги, как он сам себя именовал. С непосредственным руководителем московского офиса Ником О’Хара, огромным медведеподобным добродушным ирландцем, Денис уже имел удовольствие пообщаться по телефону, еще находясь по ту сторону Атлантики. Остальными сотрудниками являлись: корреспондент Джен – дружелюбная девица, одетая в одежду унисекс, без малейших следов косметики и вторичных половых признаков, с круглыми немодными очками на длинном носу; хмурая пожилая тетка, с трудом выдавившая из себя натужную улыбку («давно потеряла навык, голубушка», – отметил про себя Денис, в целом не любивший хмурых теток), тетка оказалась техническим редактором Линдой; и двое русских сотрудников: стройная светлорусая девушка с неидущим ей цыганским именем Рада и веселый толстяк Саша – журналист и переводчик, с которым Денис тоже уже успел накануне переброситься парой слов по телефону. Были еще внештатники, но сегодня никого из них в офисе не оказалось.

За исключением неприветливой Линды, сотрудники в целом производили благоприятное впечатление вполне вменяемых людей, что для начала было уже неплохо.

Глава 2

Год от Рождества Христова 1604 запомнился людям – и знати, и простонародью, – какой-то особой мерзостью, терпеть которую больше не было никакой мочи.

Неурожай, голод, страх перед божьим гневом, карающим Русь непрекращающимися несчастьями за покорность беззаконной власти царя Бориса, тщетно пытающегося откупиться от народа дармовым хлебом и деньгами, ставили под сомнение само существование русского государства. Казалось, что уж и фундамент, надежно замешанный на крови царем-батюшкой Иоанном Васильевичем, пошел губительными трещинами. Уж и соседи перестали трепетать перед теряющей силу державой, и свой народишко от рук отбился.

Слух о чудесном спасении царевича Димитрия гулял по Руси давным давно, то затихая, то снова разгораясь, будто угли в печи у нерадивой хозяйки, но вот, похоже, наконец-то слух обратился долгожданной явью. Вернулся к народу своему желанный наследник, радостно встреченный осиротевшими было подданными. Ненавистный царь и все его семейство с ужасом ждали своего конца, молясь в семейной часовне денно и нощно. Только на молитву да на божье чудо и оставалось им уповать. На поддержку же царедворцев, и уж менее всего, простолюдинов расчета не было никакого. Как ни прикармливал и тех, и других Борис, как ни пытался достучаться до разума, раз уж невозможно достучаться до сердца, все было впустую. Нелюбимый и незаконный царь как ни старался, словно постылый супруг, не мог внушить любви чужим, не признавшим его холопам, а внушать страх претило ему самому. Народ же, еще во время кровавого царствования законного государя своего наглухо заклепав душу ради сохранности живота своего, стал во многом походить зверством, вероломством и недоверчивостью на богоданного, но, увы, покойного Грозного. Те бояре и крестьяне, что волею судьбы оказались подданными Бориса, были не только жертвами, но и покорными свидетелями, зрителями, а значит, и участниками многолетнего кровавого разгула безумного царя. Кровь замученных помутила разум и отравила душу выживших. Ни стыда, ни совести не осталось меж людьми, родному брату одалживали деньги под безбожные проценты и не считали это зазорным; только и ждали, когда близкий друг ослабнет, чтобы наброситься на него коршуном и заклевать, и вырвать последнее. Не чувствовали приязни и не верили ни отцу, ни брату своему, не то что невесть откуда взявшемуся Годунову, еще вчера бывшему одним из сотен бояр, ничем не выше и не лучше многих, вдруг нежданно-негаданно взлетевшему над ними. Только и поджидали многие и многие из них, когда же придет тот долгожданный час и можно будет накинуться безнаказанно на подобных себе, а главное, на тех немногих, что сохранили в себе, несмотря ни на что, человеческое достоинство и совесть, чтобы рвать их тело и добро на части. Где же тут было достучаться…

Выдвинувшиеся навстречу законному наследнику – враги же называли его cамозванцем Гришкой Отрепьевым – воеводы Петр Шереметьев и Михаил Салтыков, напросившиеся на почетное поручение сами, без просьб или понуждения, с тем чтобы остановить его в стремительном продвижении к Москве, вероломно перешли на его сторону, не желая противиться «истинному государю». А в Москве уж по домам праздновали воскрешение богоданного царя и злорадствовали в ожидании неминуемой кары для побежденных – Бориса и всей его семьи.

Димитрий стоял у окна разнаряженной горницы, с интересом наблюдая за суетой во дворе перед хоромами боярина Хрипунова в Серпухове, где остановился для отдыха и встречи с народом.

Только что прибыло новое посольство, в числе которого были и представители самой высшей московской знати: князь Мстиславский, князь Воротынский и трое Шуйских. Случилось так, что в это же время явилась и депутация донских казаков, чтобы оказать почет и заявить о своей верности новому государю. Недолго думая, Димитрий велел ввести донцов первыми. Допустил до руки, обласкал. Только после этого разрешил войти боярам, был с ними холоден и суров, чтобы наказать за промедление в выражении верноподданичества. Скоро, очень скоро вернет он себе трон и шапку Мономаха, законное наследство отца своего Иоанна Грозного. Скоро свидится и с матушкой Марией Нагой, сможет обнять ее и получить родительское благословение. Матушка… Да признает ли она сына, не виденного более тринадцати лет? А ну как нет? Войско его, пусть большею частью польское и оплаченное из казны короля Сигизмунда, сейчас являет собой благородное воинство, поддержанное европейскими государями и благословенное на правое дело восстановления законной династии церковью – пусть и католической, а не православной. Да и православная, доносили ему верные люди, не откажется признать его как государя, дай только срок. Димитрию, положа руку на сердце, обе церкви были одинаково чужими: большую часть своей осмысленной жизни провел он у арианцев³ в Гоще⁴, впитав их вероучение, а для обеих церквей арианская да социнианская вера всегда была поганой и гонимой ересью. Но церковная поддержка много значила по обе стороны границы. А случись, что мать не признает в Димитрии сына, его поддержка у других государей и, главное, собственного народа рухнет в одночасье, и с той же дикой радостью и восторгом, которыми толпа приветствует его сейчас, распахивая перед ним ворота своих городов и выдавая головой несогласных воевод, она растерзает самозванца, обманувшего ее чаяния.

Никому и никогда не признался бы Димитрий, что часто и сам он не был уверен, что он законный наследник, – оттого и страшился он встречи с матерью, оттого оттягивал воцарение в Москве. Тринадцать долгих лет скитался он по отдаленнейшим городам и поместьям Росии и Речи Посполитой, потеряв счет своим временным прибежищам, которые никогда не мог назвать Домом. Да, его вечно прятали и часто перевозили с места на место, но потому ли, что спасали от Борисовых ищеек наследника царского престола? А может, просто готовя его на роль Самозванца, которому намечено сыграть написанную кем-то для него роль, и для кого сам он, Димитрий ли, Григорий ли, не более как пешка в хитроумной игре в шахматы? Димитрий и сам любил переставлять фигуры на доске, но план для его партии уже расписан кем-то другим и ему неведом. Да не то что участь его, даже истинное имя его было ему неведомо, – так часто его называли разными прозвищами.

Часто силился он припомнить ранние годы свои, имя свое, но только разноцветные лохмотья воспоминаний приходили ему в голову, больную от непреходящей мигрени, да и не смог бы он поручиться, что то были воспоминания его собственные, а не байки о его раннем детстве, рассказанные ему воспитателями и попечителями, с тем чтобы осели они в его голове как настоящие. В свои двадцать лет Димитрий уже никому не верил и не доверял ничьим суждениям, пожалуй, что и своим. Из всех свидетельств своего царского происхождения осязаемым было только одно, сохранившееся – а точнее сохраненное – для него дядькой Афанасием Нагим и дьяком Андреем Щелкаловым: его детское ожерелье, широкое, во всю шею, сплошь расшитое жемчугом и драгоценными камнями, рубинами да изумрудами, – ожерелье, которое он помнил. Это ожерелье хранил он как драгоценную святыню и самое главное доказательство своей царской крови, пронеся через годы убогой монастырской жизни и скитаний на чужбине. Признает мать это ожерелье, своими руками когда-то надетое ему на шею, значит, признает и сына в невесть откуда взявшемся искателе престола. Скоро, совсем скоро наступит уже решительный час, ибо тянуть со вступлением войска в Москву нет более никакой причины и возможности, не вызывая пересудов. Дай Бог, чтобы он не пожалел об этом предприятии и не проклял день, в который родился.

Помимо тревожных размышлений о собственной судьбе, беспокоили его и мысли о семье Годуновых, порой не дававшие ему покоя по ночам, мышиными коготками царапали по самой душе, возились, толкались, лишали сна. Тогда утром просыпался в подавленном настроении, и требовалось немалое самообладание, чтобы взять себя в руки и не скатиться в очередной приступ черной меланхолии, не показать приспешникам своей слабости. Иной раз думал, может, и впрямь лучше было бы ему остаться неизвестным смиренным монашком, листающим страницы умных книг в тишине монастырской библиотеки? Не было в нем отцовской жесткости и решительности, что тут поделаешь. Как ни настраивал он себя на враждебный лад, ненавидеть Годуновых не получалось. Как-то раз в Варшаве довелось ему видеть Федора Годунова⁵, что был там проездом. Показали ему Борисова отрока, чтобы разжечь азарт и ненависть к сопернику, который – уступи только Димитрий – унаследует от отца неправедным путем приобретенный трон. Федор ему понравился: крепкий, высокий, крутолобый, с открытым смелым взглядом. Учился он в Европе у англичан и французов всяким наукам и, говорят, преуспел много. Говорят, что был он самым способным из 18 юношей, отобранных Борисом для учебы за границей, с тем чтобы, выучившись и вернувшись домой, принесли бы они России много пользы. Юный Федор Борисович начертил первую карту России, и точнее той карты было не сыскать. Рассказывали ему также, что, поучившись в парижской Сорбонне, мечтал он об учреждении университета в своем Отечестве.

«Такого бы не в соперники, не в вороги, а в братья», – с тоской подумал Димитрий, но опасные размягчающие мысли отогнали советчикам в них, понятно, не признался. Примкнувшие бояре да воеводы, Бориса предавшие (и самого его предадут, иуды, дай только срок), просили не тревожить сердце о судьбе обреченных. Знал он, что это значит, да прямого приказа помиловать не отдал. За себя побоялся. Да и что теперь кулаками махать. Ничего изменить уже нельзя, а показать слабость – самому не сносить головы. Что так, что этак – выходило худо. «Страшно мне, Господи, помилуй мя».