Хеопс. Пирамида

© Игорь Олен, 2021

ISBN 978-5-4483-8078-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Египет около 2700 года до Р. Х.

Часть первая
ЭСМЭ

Любимую сегодня

дай мне ночью!

Текст пирамид

Год то дремала в Великой Зелени, то, как нынче, тряслась в волнах барка, больше которой не знал мир: стовёсельная, двести сорок локтей в длину, восемьдесят – в ширину, с гребцами, избранными в Египте. Год Хор здравствующий, Повелитель Двух Почв, Хеопс, бросив царство, плавал у берегов его.

Слышались всплески волн, дул ветер; палуба падала вверх-вниз. Не было ни зги видно, разве что взмелькивал Фараонов маяк вдали да болталась лампадка, мутно светившая сквозь хрусталь близ двери в царский салон-каюту. Больше – ни там, где суша, ни в мглистом небе, ни на самой барке – света не виделось.

Моросило, качка усилилась.

– Царь! – звал кормчий.

Царь подле борта ждал.

– Бог светлый! Дай отойти к земле. Буря ширится, Нун, бог вод, грозит гибелью!

– Делай, – изрек Хеопс и шатнулся к салону.

В светлом, сплошь в лампах, зале были арфистки, плохо игравшие. Чернокожие их тела мотались, пальцы со струн слетали, взор заходился страхом. Пара блевала. Царь сел на чёрный, в смарагдах, трон, в одном конце чёрного, точно смоль, стола. В другом конце села женщина лет за тридцать с розовой кожей, волосы – светлые, а не чёрные, как у прочих, и не в косичках – в локонах, сдержанных диадемой. Чаши с вином и яствами разделяли их.

– О, Эсмэ! – он стащил с головы мокрый клафт¹. – Мы к берегу, я позволил.

– Хор живой и царь чресл моих! Я ливийка; жила у моря. Род мой – критяне. С отцом-вождём плавала я до Крита, места богов. Моря я не боюсь, как берега. Берег нас разлучает.

– Я не сойду с барки, – молвил царь. – Зол Египет… Если он не изменится, мы, Эсмэ, уплывём. На Крит. Там тоже боги. Вдруг они лучше Ра и всех мемфисских девяти богов и вообще всех богов? Вдруг при них живут лучше? Спой про Крит.

Слышались всплески вёсел, барка со скрипами развернулась.

И Эсмэ пела:

Мой сладкий бык, бык критский!

Мы на лугах минойских,

где лилии пахнут морем,

где розы дышат любовью.

Тебя возьму за рога я,

тебе я подставлю лоно:

пролей млечность звёздной ночи,

зажги во мне семя жизни!

Царь вспомнил, как встретил Эсмэ впервые, как она выделялась светлой лучистой кожей и светлым волосом…

Чтó он любил в ней – тело? Египет славился красой тел женских с их узкой талией, длинной шеей, ладными бёдрами и плечами. Женщин – кушских, шумерских, критских и азиатских – у царя вдосталь. Он любил за иное. С ней душа расцветала, с ней он был в мире, где красота и воля, где нет законов. В ней жил дух воли – вот что влекло царя. Критский род её, осев в Ливии, стал считаться ливийским, ибо всё к западу звали «Ливия»… Раз из Нубии Нил принёс орхидею, белую, хрупкую, мучившую тоской по далям, где он не будет и где рождаются вот такие цветы и женщины. Он назвал тот цветок «Эсмэ».

Она пела под мерный шум вёсел и скрип шпангоутов. Пела и пела.

– Ты меня любишь? – спросил вдруг он.

Песня смолкла. Смолкли арфистки.

Он щёлкнул пальцем, выскочила плясунья с систрами.

Он узрел себя в чаше из серебра в смарагдах: лик с большим ртом, чуть жабий, как у отца, у Снофру… и, если встанет, то невысок, с животиком… да и немолод, сорок… жалкий негроид с тёмною кожей.

– Я не прославлен, – взял он сосуд с вином. – Я не воин и ни строитель; не мной взят запад, Синай и Нубия до второго порога; не мной встал Мемфис. Также не рыл я русел, чтоб обводнять поля. За что любишь? За мою власть?

Эсмэ молвила, подходя: – Ты не как все, ты странный. Ты не живёшь, а грезишь. Так грезят боги. Ты, бросив всё, – здесь, в море. Ты весь свой мир отверг, чтоб нам быть вместе. Мне ль не любить тебя?.. И ты сделал наследником плод наш, всех обманув… Ты странный. Правишь ты сердцем… А это значит – ты свершишь небывалое, о, мой Хор, бык критский!

– В Египте есть свой бык – хмыкнул Хеопс, – бык Áпис. Ваш бык – любви. Áпис – это бык власти и воплощенье Птаха, бога богов. «Велик Áпис в Стойле, что в храме Птаха во Граде Мемфис!», как говорят у нас… Твой «на минойских лугах бык критский» очень уж прост, Эсмэ. В праздники Áпис ходит в Мемфисе – и все падают ниц с мольбой. Áпис есть мощь Египта. Áпис есть государство… Я, Эсмэ, – встал Хеопс близ ливийки, – бог. Мне сходство с Птахом льстит больше, чем с быком критским.

И, мимо пляшущей с систром девушки, он повёл Эсмэ в спальню. Ложе их было в льнах. Он снял с неё поясок, на коем вис анх – крест жизни.

– Разве ты жрица, чтоб носить знаки?

– Наша любовь, – вела она, – чудо. Ты, бросив всё, – со мной. Это не хвалит ни люд Египта, ни его боги, сколько ни есть их. Нас защищает не власть твоя, хоть она велика. Вся власть – на суше. А мы в стихии, ибо конца нет морю! Нас хранит жизнь. Крест этот – знак её. Жизнь и власть – разное. Ты от власти бежал, царь, к жизни, а её бог – любовь. Анх значит, что я раба её… Знак значит многое, царь, любимый мной! Даже то, что ты – критский бык, как я пела, – даже и здесь знак.

– Разве?

И Эсмэ села в льнах, слепя грудью и лоском бёдер.

– Небтáуи! Вышел из моря на брег Крита – бык. Он бел был, как мел, и дивен. И Пасифая сошлась с быком. Плод любви их был спрятан в грот под землёю… Страсть наказуема, коль свободна, а не законна. Так и у нас, небтáуи: ты и я под крылом стихий бережём любовь, ибо нет ей в Египте места. Ибо, царь, когда в дни торжеств ты ведёшь быка Áписа в Мемфисе – ты не мой, ты общий. Мой ты, когда ты, бык критский, в море!

Царь к ней приник; два тела, тёмное с белым, слились.

Утром с первым лучом царь встал в восторге. Он не хотел воевать и строить и совершать молебны. Он хотел небывалого: повернуть вспять Нил… Иль Дельту, Нижний Египет, сдвинуть вдруг к югу, к нильским истокам… Иль быть царём в Шумере, в области столь же древней, как и Египет… Иль летать в небе… Он смотрел на нагую, в белых льнах, женщину и любил её так, что плакал. Грезить он мог лишь с ней.

Слуги его одели: клафт на лоб и урей (знак власти), схенти (пояс в три слоя и плиссированный) и сандалии. Парика он здесь не носил. Сняв урей, он для шутки надел его на рабыню. Та умерла от страха. Царь, смутясь, вышел; маджаи у входа выпрямились. Гвардию из маджаев Снофру, отец его, взял в Нубии, когда там воевал. Огромные, под два метра, нубийцы жили с тех пор при дворе в Мемфисе. Юбки красного цвета их отличали.

Бури след простыл, солнце жарило. Барка плыла у мыса с маленьким маяком.

Царь стукнул в борт – крашенный кедр, ливанский; лучшее дерево… Дали корабль критяне, первые мореходы. Слух был, они подплывали к бездне у края мира, где копошится Áпоп, змей Хаоса… Барка была двухпалубной: низ – для гребцов и челяди, там вёсла, полсотни с борта; сверху – клеть кормчего на корме, царский салон близ мачты под красно-белым, в полоску, парусом.

Ветер чуть охлаждал зной. Мыс с маяком был в зарослях; маленький городок Ра-Кедит виден был дальше. Пахло Египтом: эммером на полях, песками и – странной затхлостью. Мнили, так пахнет ил. Хеопс считал: так пахнет весь строй Египта и сам путь жизни, замкнутый на загробном. Может быть, ил – смесь гнили – духом проник в люд Нила, вытворив египтян с их страстью к мёртвому… Снофру, отец его, царь усопший, кровью нубиец, сказывал, что, мол, в Нубии всё иное – там хаос жизни. Египет был чужд Хеопсу, может, по зову крови.

Молча смотрел он, как вдруг от мыса помчала лодка; чин в ней всё кланялся, а подплыв, крикнул, задравши голову:

– Примешь ли Хамуаса, главного твоих хатиев, серов, семеров и остальных? Твой раб пред тобой, Хор жизни!

– Сойду, коль случится вдруг чудо, – изрек Хеопс.

– Чудо? Но, царь, какое?

Он, не ответив, скрылся, вынудив высшего из чинов Египта маяться в лодке да и уплыть затем.

Петефхапи разбил врагов. Позади рудники и копи, а впереди, в песках, бедуины, что убегали, бросив оружие и ослов под грузами. Рать вломилась в долину утром, чтоб кончить войну до зноя… Впрочем, здесь нет войны. Вóйны здесь были рейдами против шейхов и их разбойников. Шейхи всем здесь владели прежде, рыли руду и камни и везли в Мемфис, – что вдруг отважился на захват. Царь Снофру дело закончил, и уже много лет как Синай – Египта. Нравится шейхам? Вряд ли. До этого всё было их; нарытое продавали в Мемфис, в Тир, в Библ, в Мегиддо в Азии и в Эреду да Киш…

Устав, Петефхапи сел в тень от скал, наблюдая, как бегут воины в белых льнах на одетых в меха кочевников.

Генералу полвека его ратной жизни давали знать. Он снял шлем, открыв голый череп под тёмной кожей, вытянул мощную, в рубцах, руку. Пальцы дрожали… Как не дрожать, коль он, ещё юным, прошёл Синай напролом раз пять? Здесь ему и умяли нос, что смотрит вбок, смеша теперь самого его, Главного Дома Войны Египта, лучшего полководца… Приблизившись, двое слуг опустили у ног его клетку с ручками, где сидел знаменитый кот Небти-Чебти, нынче старик уже. Знали, что, пока кот при войске, будут победы. Клетку открыли, кот прошёл к скалам и их пометил, после чего влез в клетку.

Вонь крови, внутренностей, вывернутых в резне, окрепла, и Петефхапи, бросив свой серповидный меч, стал пить. Денщик потом, сняв с него панцирь, облил его из верблюжьего меха. Рядом с осла сняли новый мех, из него – кувшин с пивом, и генерал, сев, пил пиво, слушая отдалённый шум битвы, видя палимые Ра пески с взрезавшим их отрогом. В воздухе плыли грифы, но не решались к трупам, метившим долы.

– Снофру велик! – рек Петефхапи.

Он долго пил, сидя меж адъютантов, вынужденных стоять в броне и терпеть… Молоды и не помнят Снофру, знал он, и обленились в мирное многолетнее царство странного фараона Хеопса. Но это Снофру сделал Египет, чем стал тот – лёгшим от Ливии до Аравии и от моря до Нубии, занятым крепостями и всем известным… Этих пять, что громят врага, да ещё пять, вздумал вдруг генерал, резерв пять тысяч, вместе пятнадцать, – и он дойдёт до Тира либо до Библа. Но не со зла дойдёт – а явить мощь Нила…

Словно мираж, тряслась цепь идущих вспять воинов… Приближались, ведя в ковах шейхов в шкурах да азиатов в ярких одеждах. Военачальник, встав, обрядился вновь в линоторакс², в шлем, взял меч, повернулся, чтоб стать профилем, маскирующим вдавленный смешно нос. Впрочем, кто б стал смеяться над тем, кто знаем был повсеместно?

– Меч царя! – крикнул главный пришедших, мощный огромный юноша. – Вот вожди врагов.

Связанных повалили.

– Славен наш принц Джедефра! – вымолвил Петефхапи. – Славься, сын царя… Шейхи где?

Пять выползло на коленях, обдав смрадом тел своих и крича: им, дескать, врали, что, мол, в Египте «нет царя», и пришли они, коли нет царя, «за своим, чем владели».

– Как это «нет царя»? – вёл воин. – Есть царь… А вы погибли. Вторгнувшись в земли бога живого, вы обрекли себя. Я вас казню, проклятых… – Он смолк, не любя речей, зная обман войны, делавший правым лишь победителя. Казни же не хотелось, кровь надоела. Он после битв терял ярость и оставлял правёж палачам, коих здесь сейчас не было, и казнить за разбой должен он. – Ступайте… – буркнул он. – Убирайтесь, ради богов! Идите… Знаю, кто вас подбил на зло.

Шейхи встали, попятились, после вдруг побежали в пески, алчные и коварные, мстительные, как звери.

– О, это племя нам досадит ещё… – он вздохнул.

С азиатами он был строг.

– Из Тира? – начал он. – Не скажете, вырвут вам языки, нос сплющат, будет страшней, чем мой, – шутил он.

– Меч царя! – выли агенты города торгашей. – К вам мы!! Ибо до нас дошло, до стран наших, царь Хеопс – ему слава! – умер. Мы пошли отдать честь царю, величайшему. Но эти шейхи нас захватили и… Славится твоя слава! Спас нас!! Дарим тебе невольниц моавитянок, царского лазурита короб, о, наш спаситель!

– Лжёте… – Военачальник вновь сел на камень: шпионам он респект не оказывал. – С вас спустят шкуру, – бросил он. – Кара вам от того, кто гнёт выи, кто разит миллионы… Вижу насквозь вас. Вы урезонили шейхов выступить и вернуть рудники и копи, чтоб по дешёвке брать руду и опять продавать её в Киш и в Мемфис… Ради Молóха, вашего бога, и ради мемфисской Эннеады, вы пожалеете. В путах пойдёте в Мемфис. Страшен он, суд царя! Ибо Хор жизни – жив царь.

Тирцев за шеи примкнули к жерди под одобрительный ор солдат.

– Дальше, – рек генерал, – в честь бога, чей шаг как Нил! кто видит за край вселенной! кто вырывает бивни из ртов слонов! чей голос ввергает в ужас! Ради царя Двух Почв! Отдохнём – и пойдём к рудникам Атека да к Стене Снофру, коей он отделил Азию от великого дорогого Египта. Вернём царю, чем владеет, грозен урей его! Отдыхайте.

Воины, кланяясь клетке с дремлющим Небти-Чебти, двинулись в тень. С ослов раздавали воду и пищу. Там пил Джедефра, принц, сын Хеопса, мощный и чернокожий. Лекари сели к раненым.

Рос шатёр генерала, кой следил азиатов, брошенных на пески поодаль.

Вдруг, потеснив всех, в маленьком парике, в схенти, чуть прикрывавшем пах, взялся гонец со свитком. От града Мемфис двести их с эстафетой мчались.

Текст прислал Хамуас, «Друг Царя», Главный Царского Дома, главный чиновник, чати, или же канцлер. Он заклинал вернуться из-за «немалых сложностей», взяв с собой «Сéнмута», офицера. Он мог настаивать, первый после царя, кроме цариц и принцев. Но он – просил. Рангом, ратною славой Главный Дома Войны, «Друг Отца Царя» и «Единственный Друг Царя», Петефхапи был выше… Сняв линоторакс, взяв чашу с пивом, он прошёл в щель в горах. На солнце хоть жарь яичницу – а в щели дул сквозняк, привёдший ум в норму. Генерал мыслил. В дне пути – копи, занятые врагами; надо спасать их. Но Хамуас – он умный. Требуя Петефхапи, он, видно, чует: лучше Синай отдать, чем утратить что-то там важное в самоё стране… Прав он. Истинно прав! Корень синайских бунтов – в странностях фараона.

В шатре потом он писал: «Выслал я рать в Атек, где враг в рудниках царя, Хора в славе, будет он здрав, царь! Пленников, тысячи их голов, медь также долины, мной взятой, шлю я в Египет. Сам спешу в Мемфис с принцем Джедефрой и также Сéнмутом. Славен царь!»

Припечатав воск, дав письмо скороходу, тут же умчавшему, генерал, взяв с собой ветеранов, двинулся Путём Снофру: прежний царь столько сделал, что была присказка: «этого не было и при Снофру». Крепости в стратегических точках служили к отдыху, и последняя, Джару, была в Египте.

В носилки Главный Дома Войны не сел – месил пыль пешью. За это его любили. А Небти-Чебти, Победодарителя, несли следом. За клеткой шагал Джедефра, чёрный, будто нубиец, с мечом на поясе. Сéнмут, среднего роста, с рубленым волевым лицом, также шёл.

В колоссальной усадьбе к югу от Мемфиса, на о. Снофру, сгорбленный, с хитрым лицом чин шастал близ дворца взад-вперёд; в схенти били колени, острые и кривые; с огромного парика текло масло для благовоний; глаз бегал от плиточной мостовой к пруду, где плавал лебедь. Зной был предельный.

Лишь зазвучал гонг, чин бросился в финиковую аллею, вспугнув птиц, к портшезу с маленькой свитой.

Он вмиг склонился, едва нога выступила из дверцы.

– Чистая! Дева Чести! Исида в семнадцатом поколеньи! Да проведёт над тобой Нут вечность! Склонит Хатóр пред тобою главу свою!

Вышла дама, светлей Хеопса, хоть и сестра ему, с лицом тонким, правленным макияжем. Парик её, алость губ, серьги в ушах, одежда, длинные ногти – всё было царски сверх элегантно.

Се была Хенутсен, царица.

– О, Хамуас, напрасно ль я претерпела зной? Что ты позвал меня? Что затеваешь в час, когда вянут цветы и листья от ока Ра? – рекла женщина, между тем как уже опахальщик её овеивал. – Истинно, ты богаче всех, вижу… – Она осматривалась. – И у нас нет садов таких; у царя нет дворцов таких… Остров Снофру, что ж, весь твой?

– Всю негу мира, о, величайшая, на твой лик, и на перси и рамена твои!! – вёл Хамуас на древнем языке Дельты, чтобы не поняли остальные. – Звал тебя, да простится мне! Зной, царица, что испытаешь здесь, Ра свидетель, вовсе не так вредит, как утраты, что, верно, стались бы, если б ты не пришла. Царь, жизнь ему…

– Хватит! – вдруг взорвалась она, прянув аллеей, и все пошли за ней. – Пусть рок смирит царя! Знать видит, чернь видит, как он торчит там с этой… ливийкой… Мне что? Да!! Что мне?! Пусть он торчит там! пусть даже буря снесёт его на край света в бездну!!

– Чистая! Матерь Египтов, Верхнего с Нижним! – нёсся вслед канцлер. – Дело ведь плохо! Вызван мной Петефхапи.

– Это не он там? – стала вдруг Хенутсен.

Вдали той же самой аллеи шли копьеносцы, ноги их шлёпали… Близ отряд замер… Друг в друга вперились: грязные и оборванные после марша, в рубцах, в пыли ветераны – и в белых схенти свита с незнавшими битв мечами, чистая и душистая.

С шумом, резко, на плиты вдруг опустилась клетка с муркнувшим Небти-Чебти. Воины пали ниц.

Петефхапи, шагнув вперёд, поклонился, сыпля пыль.

– Царица! Кот глас шлёт. Его крепкой помощью взят Синай. Правда, не весь пока. Ибо вызван я с поля боя… Знал бы, будешь ты – вымылся бы, оделся.

Дама сказала: – Меч царя! Небти-Чебти, внуку Львиноголовой Сóхмет и внуку Бáстет, кошек-богинь, пришлют с моего стола рыбу, и молоко, и сыр. Тебе ж дар – Египет, тобой спасаемый много лет.

– Твой весь! – Воин повёл искалеченным носом и отвернулся к канцлеру. – Пищи б им, Хамуас, мудрейший. Где разместиться им? – Петефхапи снимал шлем и меч, совал их в бок, денщику.

– Где? На лужайке… Там… – махнул чати и после видел, как солдатня мчит к пруду, с ходу валясь в него. – Славно… – выдавил он, скрыв тягу перепороть их и отдать в рабство. Сéнмута, офицера, он послал в дом свой. – Идём же, – звал он, – в дом мой, в прохладу. Чтó я скажу – тревожит.

– Здесь скажи… А вы прочь! – Дама велела свите, чуя смысл встречи и не желая лишних.

Хамуас начал: – О, цвет Египта! О, ты, царица! Я, быв на море, плавал на барку, чтобы царь внял мне, будет он, вечный Хор и Хорахти…

– Хватит! – вскинулась дама, звякнув браслетами. – Пусть просто будет, или не кончим за славословием.

– Истинно! – отступал в тень пальм Хамуас. – Не так давно я был в Дельте, где тот Ра-Кедит. Сев в лодку, я приплыл к барке. Но мне не внял царь. Он сказал, сойдёт с барки, коль будет чудо… А почему я был? Почему терял время, нужное для правления? Ибо чин мой велик царской милостью, но и гнев царский страшен, коль возгорится!

– Так! – кивнул Петефхапи, держась от них дальше пахнущим телом, хоть никто не давал знать, что страждет. – Сотник плошает – горе. Чати³ плошает – может пасть царство.

– Истинно! – Канцлер тронул плечо его. – Истинно ты сказал, друг! Ра клянусь, Птахом, что дела плохи! Без царя сиры мы!

– Вздор… – Хенутсен сломила висшую с пальмы ветку. – Он сделал выбор: он выбрал море и свою шлюху, эту Эсмэ… Поёт она ему там? Пускай! Египет как-нибудь проживёт. Чернь вырастит хлеб, как раньше, жрецы поднесут богам, Петефхапи сразит врагов… Ты, чати, правь страной. И… я наставлю Хефрена, сына-наследника, пусть правит тоже. Ибо его трон. Царь же пусть ждёт чудес. Сойдёт с барки, коль будет чудо? Так сказал?

Хамуас оглядел тайком и её, и воина и поморщился, слыша визг Небти-Чебти, моемого в пруду, где плавали золотые рыбки… что теперь сдохнут. Челядь уже несла блюда и, ясно, пиво. В зной солдатня, знал канцлер, пьёт это пиво, а после мочится и рыгает… Он подавил злость, в том числе на гостей: ум – детский, не видят дальше себя и внешнего. Дел-то всего для них, что Хеопс сидит год в той барке. Не видят, что происходит. А – происходит.

– Враг жизни! – крикнул вдруг он рабу, что обрезáл куст. – Ты станешь падалью для гиен, клянусь! Режь выше!.. – Он поклонился. – Прости, царица. Частности – образ общего. Кавардак в стране… Объяснить надо много, а ты не хочешь в дом, где сесть бы и обсудить дела… Может, в аллею нильских акаций, в аллею миртов или оливок? Там павильоны. И тамариск цветёт: вон тамарисковая аллея…

– Мудрый, – встрял Петефхапи, – твои сады больше царских, и мы до вечера не пройдём их. Я, бросив войско, шёл к тебе день и ночь. Скажи, не с царём ли что?

– Слушайте, цвет Египта, – начал тот, не томя их. – Докладывают о сходках в Мемфисе. Чернь и знать неспокойны. Минул уж День Кормлений Áписа в его храме. Но царя нет, бык голоден в смысле сакральном. Бык ведь сей – облик Птаха, бога богов, Творца. Царь же есть длань богов. Связь с Птахом рвётся, мнит люд, коль забыт Áпис. Царь – и никто иной – кормит Áписа. Мелочь ли – пропустить обряд? Капля, знаем мы, камень долбит, – горбился и оглядывался на шумливую солдатню хозяин. – Мелочи ценны. Каждый шаг важен. Цепь шагов вяжет путь, цепь обрядов – традицию как путь жизни. Ты, о, царица, вздрогнешь, если вдруг день затмится, ибо привыкла к свету. Ты, меч царя, заплачешь, если вдруг смоется Небти-Чебти. Чернь же слабей нас. Если сто лет, и триста царь кормил Áписа и не стал – люд в ужасе. Ибо путь – прерван… С малого и растёт разлад. Жизнь Египта – цепь из обрядов. Нет одного – цепь рушится. Нет обряда – и люд не чувствует крепость жизни, видя провал в ней. Люд задаёт вопросы и хуже трудится и воюет: мысль отнимает силы, мысль ослабляет люд… Я, – канцлер кашлянул, приложив к рту платок, – вижу, как без царя страх ширится, чернь томится и чин сбивается. Эти, что на пруду, – сдержался он от слов грубых, – завтра же, протрезвев, заспорят: где царь? чтó пропустил обряд Дня Кормлений? жив ли вообще царь и кто днесь правит, если царя нет? Толки витают, множатся. Без царя слаб Египет, мнят и нубийцы, и азиаты. Поэтому и отпал Синай, где, меч царя, воюешь. Рейды ливийцев из их оазисов участились. В Нубии беспорядки. Это всё – оттого что царя нет. Двор – зеркало, в коем видит себя Египет. Двор – корень древа Египта. Корень слабеет – рушится древо…

– Из-за Эсмэ! – вспыхнула Хенутсен. – Она виной! И её сын, Джедефра!

– Нет, – ляпнул воин. – Род Эсмэ – он у моря; род её с Крита. Грабят нас из оазисов. А Джедефра – он воевал со мной. Храбр он…

– Да, – прервал канцлер. – Пусть, пусть критянка… Но мы всё к западу кличем «Ливия», и всех к западу звать «ливийцы», будь они хоть из Библа. Варвар имён не стоит… С Нубии весть: там засуха, все бегут к вождю Бсу, а он враг наш. Южные крепости видят варваров и сраженья их. Послы спрашивают, где Хеопс. Князь Нубии, друг наш, боится Бсу, ищет помощи, спрашивает царя, – вёл канцлер. – Царь – слава ему! – наш щит от хаоса. Главное, что нам нужно…

– Зной, Хамуас. Скорей! – встряла царица, крикнув, чтоб дали веер.

Небо сияло. Ни ветерка, хоть в конце этой длинной аллеи тёк Нил. Запах мирта, роз, мальвы густел до спёртости; слышался звон цикад… Хамуас в мыслях клял свою гостью, вынудившую быть в пекле, а не пойти в дом в прохладу. Его благовонья прели, и он смердел почти. Но и ведь у неё из-под синего парика текло… Гляньте, спешит. Выслушает – и в Мемфис краситься…

– Для чего я позвал вас? – вёл он. – Чиновники из Фаюма пишут: там хают Мемфис, сбавили подать и учат войско. Также и в Дельте, где Себенит. Фаюм с Себенитом – номы лишь по названью. Это два княжества. Снофру – счастлив он в склепе! – когда утверждал династию, взял власть уступкой. Ведь себенитский Дэн мог вредить ему: себенитский Дэн грезит прошлою волей Дельты. А Сехемхет из Фаюма стал бы законный царь как принц прежней династии. Снофру дал права княжеств этим двум номам, чтоб угодить им. Внутренний враг страшней, клянусь, чем ливийцы с нубийцами и синайцами! Нет царя – появляется мысль сменить царя. А Фаюм – он велик, как царство. Дельта ж – Нижний Египет – слушает Дэна, внука царей своих. Также есть и Джедефра…

– Выродок?! Что с ним? – замер царицын веер. – Что этот плод Эсмэ сделал? Он ведь был на Синае!

Хамуас мялся. Зной темнил разум, сердце стучало, и он не знал, стоит ли говорить о принце. Да, принц бастард и трон не ждёт его. Но – принц силён, скор, мстителен, любит власть. Он везде, где дело, он вечно с планами. Он воюет, был с Петефхапи, приобретает опыт и любовь войска… Да, он не то что сын Хенутсен, Хефрен, наследник… Канцлер решился.

– Этот Джедефра, – начал он, – этот сын царя, – будет здрав наш царь! – и Эсмэ, встречается с Сехемхетом и ходит к Дэну. Знать бы, что говорят они… Между тем как Хефрен бездействует.

– Сын мой, – взъелась царица, – вовсе не должен ни суетиться, ни беспокоиться, раз его трон по праву.

– Так! – канцлер кланялся. – Истинно! Да прострёт к тебе милость Бáстет! Тобой говорит Исида!.. Но ведь шакалы без пастуха наглеют… Впредь да не будет новых династий! Этой Династии да пребыть в веках! Да не быть пятой новой династии от ливийки! – Он покосился, чуя, что Хенутсен задета (её отец Снофру сверг Третью Династию; могут свергнуть Четвёртую). Ради сына поможет. Ей наплевать на Дэна и Сехемхета, на пограничные схватки и на Синай, где бунты. Но, ради сына и чтоб вредить Эсмэ, поможет.

– Джедефра наглый! – несла царица, сжав складку платья длинными пальцами с длинными же ногтями. – Когда прохожу, бычится… Хочет убить? Холм мышц и мяса, чёрный, как негр, в Хеопса… Что тебе, Хамуас, и кончим спор! Срок действовать.

– Истинно! – вскрикнул тот. – Нужно плыть к царю и идти к царю! Да упросим его быть в Мемфис! Пусть видят его, пусть знают, что царь – в Египтах, что исполняются ритуалы, чины, обряды. Пусть День Кормлений будет! Пусть явится наш царь в блеске, как Ра-Светило! Вот что прошу я. Или не быть Династии.

– Славится окоём царя! – стукнул себя в грудь воин. – Я за него погибну.

– Действуем! – горбился Хамуас.

Дама пошла к портшезу. – Но ведь ты был у него в Ра-Кедите, я была, – бормотала она. – Не принял. Дважды была. Как быть?

– Здесь Друг Единственный Петефхапи, – спешил вслед канцлер. – Царь его примет. Сей титул носит лишь он. Мы все к царю! Царь не откажет, думаю, трём в стране высшим. Так ли, божественная Хенутсен?

– Воистину! – отвечала та, падая внутрь портшеза. – Он не откажет, но четырём высшим. Ты позабыл Хефрена. Вечером поплывём все, милость богов нам!

Канцлер склонился и с Петефхапи взглядами провожал свиту, шедшую к Нилу.

– Хефрена забыл ты. Зря. Он добр – Хефрен – рассудителен. Царь его любит… – Воин, вздохнув, зашагал к пруду, стаскивая с себя пыльный продранный линоторакс. У пруда, заставленного ковшами с пивом, он видел, как, стоя в лотосах, люд отталкивал друг к другу плававшего котище. Каждый умер бы за сего кота, знал Петефхапи, – что не мешало шалостям. Через лотосы, сломанные гостями, военачальник пробрёл к коту и, подняв его, молвил:

– Пойдём, Небти-Чебти, в Ливию воевать. Докучлива стала. Сóхмет пусть да исполнит тебя сил новых!

Отпущенный, кот, выплыв к берегу, замотал рыжим мехом, обдав всех брызгами.

– Всё, ко мне, друзья! – вылез и Петефхапи. – Вы испоганили Другу Царского Дома пруд его… Правда, он, без побед наших, не стал бы славным. Так ли, о, чати, главный из всех в Египтах?

Приблизившийся Хамуас хмыкнул. – Каждому велю выдать вам: кувшин бронзовый, тюк льна Дельты, тюк льна верхнеегипетского, рыбы семь корзин, чечевицы мешок, хлеба пять корзин, бычьих кож две. И – по рабыне всем.

– Будешь здрав! – выли пьяные.

Вскоре все, обнажённые, с копьями и доспехами через локоть, двинулись к Нилу, где ждали лодки. Прежде под пылью светлые, все теперь виделись в телах чёрных, белых и жёлтых. Несли в клетке с ручками Небти-Чебти. Многие отходили, чтоб помочиться… Канцлер терпел. Сей сброд – элита. Именно! Ведь элита – не та в красном гвардия из маджаев страшного роста, что берегла царя, а вот эти вояки, старевшие в битвах и на границах с детства. Любой из них стоил десять гвардейцев как поединщик.

Аллея вела к воротам, песок предварял ширь Нила. Усадьба – на острове. Вниз по течению был остров-собственность Петефхапи. Далее высился белизной храм Птаха и за ним – Мемфис, белый до слепоты в глазах.

– Меч царя! Волей царицы выплывем нынче, – вёл канцлер, пока люд влезал в лодки. – Жду тебя вечером. И, знаешь, этим своим скажи… – он приблизился к полководцу. – Пусть стерегут здесь Мемфис и две усадьбы… наши, твою с моей.

– Истинно, отдохнут пусть, пусть сберегают Мемфис. Ибо чтó ты сказал – тревожит, – сделался воин строгим.

Вёсла плеснули, и лодки прянули, вспугивая крокодилов, чаек да уток.

Тронув волну ногой, канцлер пошёл к воротам, где стражи пали ниц. Далее ждала челядь и мажордом в поклоне. Он хотел их распечь за мелочи: за несобранный птичий кал в аллеях и ветку ивы, сбитую ветром, за неподстриженный куст жасмина, паданцы смокв и фиников и – вообще за всё. Пахло мочой. Он сморщился и прибавил шаг впереди раба с зонтиком.

Подле пруда он стал, трясясь, чуть не плача. Вспугнутый лебедь плыл вдали; лотосы были смяты и сбились в кучи; муть поднялась со дна; рыбки плавали брюхом вверх… Челядь кинулась исправлять всё. Но он, в отчаяньи, плёткой стегал без слов обнажённую женскую и мужскую плоть, бегавшую безмолвно. После он оглядел дворец: очень большой… огромный! розового гранита! У царя в Мемфисе, у любого из знатных дворцы – из глины. Верно рекла царица: усадьба богаче царской… Он жил не видя, как он богат. Ревнует царица – что ж остальные?

Он взволновался и оглядел усадьбу с дворцом в средине, с прудами с запада и востока, с юга и севера, с пальмовыми аллеями, с рощами сикомор, ив, миртов и тамарисков, с клумбами мальв, нарциссов, роз и сесбáний. Остров был точно княжество.

Ни при Джосере, ни при Каа, Унеге и Нубнефéре, Хýни и Снофру – ни при каком из них, царей прошлого, он не жил бы так. Не стал бы вообще богат! Хеопс, до сих пор дитя, Хеопс, хладный к миру, слепой к земному, именно вот такой Хеопс дал ему превзойти всех. Если царь не вернётся и будет новый царь, он, Хамуас, падёт. Зависть сломит его… Она есть, он знает! Он сам завидовал всем хоть в чём-то, пока в любой мелочи не затмил всех… даже царя, выходит?! Ему не простит царица и принц Хефрен, коль станет царь… Тем более Сехемхет, коль сменит династию… Испоганенный пруд сей – вздор! Он, жрец из Дельты, попавший в чати, может лишиться жизни…

Царь скрылся в барке от недовольства, стало быть, делавшимся в Египте?! Но ведь ответственный за дела – он, канцлер. Царь, получается, от него уплыл?! Ждать указа, кой свергнет его, Хамуаса, в бездну?! Снофру б казнил его. А Хеопс лишь обиделся, как дитя, сел в барку – и уплыл в море… Но всё меняется. У мечтателей просто из грёз вдруг – в подлинность, да такую, что жуть берёт… Раздор ожил, зависть растёт. Ответ держать Хамуасу… И его остров пойдёт на дно, голова, рухнув с плеч, покатится, погребальный лён его минет… У канцлера затряслись колени.

– О, Áкер, стражник Дуáта! Амаунéт из Хéджу! О, Геб из Óна! Квебехсенýф Египта! Мин из Хент-Мина! Нейт из Мерида! Шу из Эш-Шабта! Птах Мемфисский! Хнум Фиванский! Тóт Всемудрейший! Хапи из Бýто! О, Эннеада! – воззвал он к древним богам и новым.