Сочинения. Том 9. Антидепрессант

© Эмануил Бланк, 2021

ISBN 978-5-0055-2433-1 (т. 9)

ISBN 978-5-0053-2542-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАЗГОВОР НА АРБАТЕ…

Мы с Владленом люди солидные. На дворовых скамейках не распиваем. Берём в угловой кафешке для прикрытия бутылку минеральной, пару стаканов и занимаем место на Старом Арбате, рядышком со стариком Окуджавой.

Бард вполне зримо присутствует при разговоре и кажется сам выступает в качестве третьего. Причём присутствует довольно гармонично. Не мешает.

Владлен старше. Поэтому коньяк разливает он. Спешить некуда. Из своей плоской металлической фляжки, которая всегда наготове, он цедит немного, грамм по двадцать. Вернее, разливает не коньяк, а молдавский брэнди. Тот гораздо мягче и ароматнее настоящего французского. И намного вкуснее.

Во французской Гранд-Шампани, каждый год, постоянно бодяжат – разбавляют все прежнее и зрелое более молодым спиртом. Компенсируют, видите ли, то, что за год испарилось из старых дубовых бочек.

Поэтому и воздух в Коньяке – небольшом городке, давшем название дорогому напитку, насквозь пропитан «данью ангелам». Так называют дух, вырвавшийся на свободу из скучных, тесных, хотя и довольно ароматных, но все же, тюрем.

Как ни крути, а молодежь везде, даже в спиртах, более импульсивна, не очень умна и довольно агрессивна. Несмотря на бесконечные усилия именитых технологов, она плюет на все благородство и мудрость старости, адаптироваться не хочет и придает смеси благородных виноградных грандов неумеренную жесткость и суету.

Более легкие молодые спирты сразу бросаются в атаку и первыми обжигают чувствительные вкусовые рецепторы, отбирая у нас добрую половину удовольствия.

– С умным видом лягушатники замешивают вместе все, что есть в их знаменитых коньячных домах и дурят-дурят голову всему миру. Вместо реального качества, одни маркетинговые достижения и рекламные инъекции

– Самому старому коньяку из знаменитого бленда более ста лет, – замогильным голосом хвастает очередной сомелье, за баснословные деньги втюхивая следующее тысячеголово-тысячеголосое пойло

– Потребление смеси похоже на групповой секс. Вместо Любви, единственной и неповторимой, красиво упакованный суррогат из разных тел и характеров

– А представляешь, как было бы здорово, не нарушать в тех бочках волшебную тишину? Все солнечные лучи, накопленные столетними Лимузенскими дубами в колдовском лесу Тронсе, все удивительные сказки, легенды и истории, что они ласково нашептывали и передавали бы своему драгоценному содержимому

– Да, – блаженно щурится Владлен, смакуя мягкий молдавский аромат, – чувствуется, что выдержали в одной бочке, не вскрывая, лет двадцать, как минимум. Смотри, какие маслянистые толстые ножки растеклись по стеклу? Какого цвета набрался напиток? Потемнел, подобрел. Горло смазывает как настоящая амброзия – напиток богов. А запах? Запах какой. Просто волшебный

– Ты слышал о Шабо?, – вспомнив о чем-то, неожиданно спросил Владлен

– Из книжек помню, что в этих местах бывал Александр Сергеевич. Липранди писал в своих дневниках, что с Пушкиным они были в Шабо, в только образовавшейся колонии швейцарцев. Их предводитель, входил с Пушкиным в одну Кишиневскую масонскую ложу. Называлась она – « Овидий»

В ссылке поэт старался отметиться во всех местах, где мог бродить опальный, как и он, древнеримский гений. Волновала общность судеб. Вероятно Пушкин чувствовал в этом что-то особенное? Ощущал, кто знает, возможность переселения душ через семнадцать долгих веков?

Да и Максим Горький, лет на семьдесят позднее Пушкина, бывал в тех местах, работая в Шабо на виноградниках. Полтинник в день зарабатывал. Во время того славного периода, он написал знаменитые Старуху Изергиль и Макара Чудру.

– In Vino veritas (лат) – Ин вино веритас – Истина в вине, – говорили древние устами Плиния Старшего

– В Шабо и мне удалось попробовать неплохого вина, – мечтательно произнёс Владлен…

СИМОН, САША И ВЕРА…

Не так давно, в Израиле проводили в последний путь Веру Глейзер. Ее отец, Симон Марамович, проведя сталинскую ссылку в Сибири, после амнистии, женился на моей Розе. По рангу она была тетей моей маме и родной сестрой бабушки Ривы. А в реальности, Роза была ещё одной моей любимой и заботливой бабушкой.

Небольшое скромное торжество провели на Розиной половине нашего огромного сокирянского дома. Проходил праздничный вечер не в большой зале, которая отапливалась довольно слабо, а в спальной комнате. Народу собралось немного. Все свои. Ведь женились люди, которым было уже за пятьдесят.

Стол возглавлял Янкель Вайнзоф – старший брат моих бабушек. Его жена Ита, как всегда, прошла обычную процедуру подначиваний. Все знали о ее фанатичной любви к единственному сыну.

– Ну, Ита, зуг а пур ворт (скажи пару слов, идиш), как твой сынок, Абраша?

– Пуцинэй, зол мир зайн фар зэй, – произносилось и немедленно продолжалось, – зол мир зайн фар даны бэйнер (чтобы все плохое за тебя досталось мне, идиш. Буквальный перевод первого выражения немного неприличен)

При этом, Ита начинала так самозабвенно обнимать и зацеловывать своего Абрашу, что слеза наворачивалась сама собой у всех присутствующих.

Были, конечно, Абрам Зицер со своей Марусей и доченькой Фаней. Я, как всегда, все упрашивал его очередной раз показать, пробитую на войне руку.

Она скрывалась за чёрной перчаткой. Работая билетёром в кино, вместо моей бабушки Ривы, ушедшей на пенсию, Абрам научился прижимать билеты обездвиженной ладонью и отрывать краешки здоровой рукой. Многим Сокирянцам он так и запомнился. С чёрной перчаткой и доброй улыбкой до ушей.

– Моряк-моряк!, – любил он называть меня после того, как мне купили настоящий морской костюмчик с бескозыркой, – запомни, я родной брат твоего деда Менделя. Жаль, что он погиб в гетто. Умный, юморной, всем нам он был большим товарищем

После первых же выпитых рюмок « бронфн» (водка, идиш), Абрам краснел на все своё круглое лицо с ямочкой на подбородке.

Он тут же становился главным рассказчиком и завладевал вниманием всех мужчин. Временами, он украдкой оглядывался на дам, болтавшим о своем, и частенько приглушал голос.

– А зойны фел! (такая проститутка, идиш). Смеяться он начинал первым, увлекая не только взрослых, но и меня. Я хорошо запомнил все контексты, где упоминались двусмысленные слова и выражения

Баба и Роза носились, подавая тарелки, как угорелые. Папа с мамой, как и положено молодежи, обсуждали последний фильм.

На мнение бабушек и прочих аксакалов, они дерзко заявляли, что старики, дай Б-г им здоровья, в современном кино, уже ничего не понимают

– Легко так говорить, когда тебе тридцать, – обижалась Роза

Симон был невысок, но очень кряжист и широк в плечах. Видимо сказался тяжелый физический труд на смолокуренном заводе. По его словам, он толкал там тяжеленные вагонетки.

Где-то через месяц после торжества, приехал Саша. Его сразу устроили в десятый класс. Был он очень энергичным, занимался гантелями и строго запрещал мне даже подходить, не то, что трогать тяжеленные железяки.

Симон легко справлялся с воспитанием сына. Тем более, что тот учился очень прилежно. Сколько я не наведывался на их половину дома, столько раз наблюдал, как Саша делал домашние задания и внимательно вычитывал гору учебников.

Только раз, помню, он привязал Сашу к столу и запретил выходить из дому. Я тут же вызвался помочь, предложив Саше тихонько развязать и освободить из заточения.

– Меня же папа наказал, – ответил парень с достоинством, – я и сам могу все развязать, но отец обидится. Ему итак нелегко жилось

Успешно сдав экзамены за школу, Саша получил аттестат зрелости и снова уехал в Сибирь. Закончил медицинский. Быстро защитил кандидатскую и докторскую. Работал в Иркутском институте эпидемиологии. Был экспертов ВОЗ и принимал активное участие в погашении эпидемий в Монголии и странах Африки.

Помню, уже после смерти Симона, он несколько раз приезжал к нам в Тирасполь. Останавливался у своей сестры Верочки, заходил в гости и к нам.

В семидесятом, его послали гасить вспышку холеры в Одессе. Они с папой, помню, выпивали красноватый подкрашенный спирт и долго гуляли вокруг нашей пятиэтажки. Саша с удовольствием рассказывал, как всего за месяц, работая круглые сутки, профессионалы справились с опаснейшей эпидемией. В Одессе погибло чуть больше ста человек, а в недалекой Турции, свыше сорока тысяч.

С гордостью читал, потом, об Александре Марамовиче скупые газетные заметки. Там эпидемиолог упоминался, вместе с другими героическими врачами, спасшими Союз от зловредных холерных вибрионов.

Веру, старшую дочь Симона, я встретил позже, когда они с Мишей и Розочкой приехали в Сокиряны. Моей сводной сестричке уже исполнилось четыре, а мне ещё предстояло дожидаться этого возраста до самого первого августа.

С Розочкой все возились, как с писаной торбой, как настоящим чудом. И недаром. В клубе ее усадили за старенькое пианино, пригласили Полянских – самых известных скрипачей и музыкантов. Те играли на волшебных скрипках и сопровождали все еврейские свадьбы.

– Быть такого не может, – воскликнул один из них, – такие техника и слух! И это всего в четыре года?!

– Я уже опаздываю! – печально заявила музыкальная принцесса, – Моцарт, к этому возрасту, уже сочинил своё первое произведение, – Миша Глейзер, как отец вундеркинда, просто таял от удовольствия.

Сам он был талантливым музыкантом. Его коллективы в Тирасполе всегда занимали первые места. Пару раз их даже посылали в Артек за высшие достижения в Молдавии

– Быстрее-быстрее, как вихрь, ворвалась Верочка, – мы опаздываем в кино! Надо ещё заскочить в магазин, потом успеть в парикмахерскую к Каплану!

– Миша, с твоей прической ты выглядишь, как цыган! Верочка не могла сидеть на одном месте ни минуты. Она носилась как угорелая и всегда частила в разговоре, опасаясь, что не успеет высказать и половины планов, которые роем теснились у неё в голове.

Раздав тридцать три приказания в секунду, Верочка остро и подозрительно посмотрела в мои глаза

– Милик, тебе можно доверить нашу дочь?

– Конечно, Вера, – уверенно ответил я, – предполагая, что речь уже идёт даже о замужестве. Именно так, в десятках фильмов, которые мне довелось просмотреть, готовилось такое серьезное предложение.

– Сейчас, мы с Розой, пойдём кушать чёрную шелковицу, потом розовую и, наконец, белую

– А где ты ее моешь?, – тон Веры стал суровым

Вопрос, поначалу, поставил меня в тупик. Я никогда в жизни не мыл шелковиц. Впрочем, как и все остальное, что произрастало прямо на деревьях

– Сегодня утром был сильный ливень, – нашёлся я, – все шелковицы блестят, как новенькие!

– Фима, у тебя умный сын, – иронично заметил Миша моему папе, – музыкантом, конечно, не станет, но учителем, как ты, вполне

В Тирасполе, Верочка преподавала математику в десятой школе. Уверен, что там Веру Семеновну прекрасно помнят сотни учеников

– Азырны коп (железная голова, идиш), – хвалили ее окружающие

– А сколько у неё энергии?! Это же настоящая электростанция!

Мишина музыкальность и ирония. Математика, неуемность и бесконечная энергия Веры. Все с Любовью передалось следующим поколениям

Верочка! Мы любим тебя. Ты прожила хорошую Жизнь.

Светлая Память…

САМЫЙ МУЧИТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ…

Тёплое солнечное воскресное утро тихо и приветливо сообщило о себе бормотанием листьев дикого винограда, ставших уже большими, ленивым переругиванием соседских собак и редкими сольными вкраплениями из важного курино-петушинного коллектива.

К тоскливому пиликанию на уроке мастерства игры на баяне, тяжеленном для такого худенького пятилетнего пацана как я, добавлялось и то, что мне предстояло туда еще добираться. До небольшого здания дома пионеров было довольно далеко.

Сначала, мимо соседней церкви, привычно скользя взглядом по красивому мрамору памятника печальной молодой женщине Марте, затем, вдоль любимого сокирянского кинотеатра, где уже вовсю готовясь к дневному детскому киносеансу, открывала большие двери и перекрикивалась с кассиром Васей моя дорогая бабушка Рива.

Далее дорога скользила мимо буфета, где хлебосольная тётя Ита, наверняка уже приготовила для меня пару барбарисок, стакан ситро и кирпичик бисквитного пирожного. Его нижняя часть, вся влажно-свежая от ароматной эссенции, была покрыта волшебной прослойкой кисло-сладкого джема и сказочной крышей, увенчанной удивительными цветками из вкуснейшего крема с" пимпочками» из потрясающих вишенок.

– М-и-л-и-ку! Зайди-зайди, перекуси, – есть отличное угощение, – нанесла первый удар бабушка. И, как назло, как раз в тот самый момент, когда сравнявшись с высокими ступеньками, ведущими на отчаянно манящую широкую деревянную веранду кинотеатра, я был готов уже решительно пройти мимо – пройти, прямиком в Дом Пионеров, на занятия с инструментом, ставшим, вдруг, особенно ненавистным.

– Ладно, – легко сдался я без всяческого сопротивления, – До баяна ещё целых полчаса. Успею

– Успеешь, конечно, успеешь, – в елейной интонации бабушки уже проскальзывала какая-то искусственная, легко ощутимая фальшь, с которой я ещё мог бы и не согласиться, мужественно выскочив из умело расставленных сетей. Однако, увы, – это уже не про меня

– Издеваются над ребёнком. И в воскресенье ему никакого покоя! Один раз в двенадцать часов показываем сказку" Конек-Горбунок», а этому Фимкалы (так она уничижительно называла своего зятя) обязательно нужно издеваться над «ингалы» (мальчиком, идиш)

– Зато, я буду уметь играть на баяне, – неуверенно вступился я за любимого папу

– Скажи, Иточка, зачем мальчику нужен этот «гойский» (нееврейский, идиш) баян?, – обратилась она к моей тёте

– Да, – немедленно подтвердила тётя Ита, – Мой Абраша, таки играет на аккордеоне

– Иди, ступай лучше в кино. Баян никуда не денется, а то этот Конёк-Горбунок, уже завтра, ускачет в соседнюю Окницу, – Шоб они там усе поздыхали. – Бабушка никак не могла простить соседнему городку позорного футбольного проигрыша недельной давности

– Мы никому не скажем. Никто, ничего не узнает, – нанесла тетя Ита последний завершающий удар. И я сдался. Побежал смотреть любимое кино

_________________

Конёк-Горбунок, конечно, был интересен, но, как оказалось, очень даже мучителен.

На протяжении всего фильма меня разрывали муки совести. Домой я добрался почти больным от самоистязаний. Неужели, попался в ад, человек так мучается?

– Вот он – самый несчастный день в моей жизни!, – сформировался в голове итоговый результат такого солнечного, веселого, для всех остальных, кроме меня, воскресенья

– Твой учитель сказал, что тебя вчера не было на занятии. Случилось что-то?, – удивлённо спросил отец на следующий день

С ужасом ожидавший раскрытия произошедшего, я густо и мучительно покраснел

– Что? Мимо не смог пройти? Вот, смотри-смотри, какую книжку я тебе принёс интересную, с картинками. Мама почитает. Он ласково и понимающе потрепал меня по волосам, утирая с моих щек предательски покатившиеся слезы.

– Ну-ну, перестань, ты же мужчина

______________

– Конёк-Горбунок, – громко и таинственно зачитала название детской книжки моя мамочка

– В некотором Царстве, в некотором Государстве, жили-были…

…МЫ С ВАМИ…

СТАРЫЙ ПАПИН АЛЬБОМ…

После семи лет службы на Тихом океане, папа привез с собой кучу фотографий. Аккуратно разместил их в огромном альбоме, где они поджидали моего рождения ещё целых три года.

Книжек с картинками тогда было ещё мало. Фотоаппарат был в наличии только у моего дяди Бориса Бараша. Но тот приезжал из Тирасполя довольно редко – от силы, раз в один-два года.

Поэтому долгие зимние вечера в Сокирянах я любил проводить за просмотром фотокарточек, где присутствовали бравые матросы, старшины и офицеры в красивой морской форме.

– Ого-го! Сколько друзей у тебя было!, – удивлялся я новым и новым дюжинам снимков. Одни были маленькими, другие занимали в альбоме целые страницы.

Папе это не очень нравилось, но я любил вытаскивать фотографии, предварительно освободив все четыре угла из специальных прорезей в плотных листах, имевших легкую светло-фиолетовую окраску. Любил украдкой пририсовать бравым матросам то роскошные усы, то раскидистые бороды.

После моих экскурсов, отцу приходилось, вздыхая, подолгу аккуратно складывать снимки обратно. Некоторые, он возвращал на место довольно ловко и быстро, но часть из них, вызывала ностальгию. Глаза затуманивались и отец, вспоминая, начинал рассказывать удивительные истории о настоящей морской дружбе.

– Прочитай-прочитай, что там, на Фотографии, написано!, – каждый раз, я заставлял отца, вновь и вновь, отрываться от бесконечных контрольных, щедро присылавшихся далеким Львовским университетом.

Папа учился там на заочном. До окончания было довольно долго, и отец очень любил помечтать, как в будущем, будет преподавать химию и биологию.

А пока? Пока отец служил учителем физкультуры и военного дела в сокирянской русской средней школе номер два. Домой возвращался только затемно. Быстро начинал приносить из колодца по паре вёдер воды. Буквально бегом, по свежему белому хрустящему снегу. Делал, при этом, две, а то и три ходки подряд.

До колодца, с небольшим старым навесом, надо было пронестись мимо домов Стоборовых и Зайцевых. Да ещё добрых пару десятков метров. Вода там была довольно глубоко.

Приходилось долго и терпеливо, придерживая вОрот, опускать ведро на длинной гремучей цепи. Затем, медленно-медленно, дабы не расплескать воду, крутить солидную ручку, буквально обжигавшую холодом на крепком морозе. Зато ворот был гладким и приятным на ощупь. Идеальная полировка достигалась ежедневными усилиями десятков и сотен натруженных рук.

Отец набирал воду, а я смотрел в небо, где ярко светили месяц и множество звезд. Из труб, к хорошей морозной погоде, бодро и строго вверх, стремился синеватый пахучий дым.

Из сарая папа мигом приносил охапки дров и ведро угля. Я любил, когда нам доставался настоящий антрацит. Он был очень красивым, блестящим и твёрдым. Легко, как орешки, набирался в ведро и удобно пересыпался лопатой. Но его продавали каждой семье совсем понемногу.

Основное количество составляла буроватая, кисловато пахнущая, угольная смесь, которую отец насыпал уже поверх антрацита. Тот раскалялся быстро и давал основное тепло. А бурый уголь, аморфный и рассыпчатый, с большим количеством пылевидных фракций, выполнял роль добавки.

Я любил поджигать дрова, предварительно подложив снизу несколько небольших газетных обрывков. Поленья начинали весело шуметь и потрескивать. Шум пламени от хорошей тяги становился громким и достигал апогея. Затем наступала очередь угля. Перед загрузкой его надо было слегка смачивать водой.

– Так горит дольше, да и печка не будет быстро охлаждаться, – пояснял отец, поправляя и разравнивая раскалённые угли

Только он, наконец, усаживался за контрольные, как я, тут как тут, начинал теребить его бесконечными вопросами.

– А как звали этого твоего друга?, – бравый старшина в бескозырке позировал на фоне огромного крейсера

– Этого звали Петя. Этого – Коля, – отец снова быстро переключался на свою бесконечную писанину

Зато его друга Васю было не перепутать. Огромная фотография и грозное выражение лица пугали меня ещё с двух-трёх лет, когда я только начинал впервые копаться во всем папином фотографическом богатстве. Эту страницу, чтобы не открывать и не видеть большое строгое выражение, я пометил, слегка надорвав по краю.

– Пап. Ну, пап, – надоедал я, – а здесь, сзади, что написано?

– Тысяча девятьсот сорок восьмой год. Дорогой Фима, не забывай друга Пашу и Тихий океан

– Ну все, дорогой. Мне работать надо. Давай последнюю карточку и топай к маме. Пусть она тебе почитает

– Вот, – решил я дать папе задание посложнее.– Покажи, где на этой фотографии ты?

Это было, на самом деле, непросто. На большом снимке был изображён марш сотни, а то и трёх сотен матросов. Фигурки и лица были очень маленькими. Отец провозился не менее пары минут. Еще тогда он был склонен к близорукости. Приблизив настольную керосинку с красивым зелёным стеклянным корпусом и подкрутив фитиль на увеличение пламени, папа довольно улыбнулся,

– Вот. Видишь? Это я, – на своей фигурке отец поставил ручкой крошечную чернильную точку. С тех пор, в том огромном строю я легко находил папу. Единственное, что было мне несколько неприятно, что отец располагался там далеко не в первых рядах. Не то, что я в детском садике. Видимо время гетто, пришедшееся на его раннюю юность, задержало рост и не дало возможности стать высоким

Идея составления нового фотоальбома пришла отцу незадолго до смерти. Он тогда, в далеком девяносто пятом, только переехал с мамой в милый сердцу Израильский Нетивот. Поступил в хор, стал председателем местного клуба Ветеранов Отечественной, постоянно выступал, рассказывая молодежи на идише об ужасах гетто и боевых действиях против фашистов.

– Хочешь использовать другие фотографии?, – спросил он маму, предложившую для нового альбома свои варианты, – заведи себе отдельный. Мама, конечно, обиделась.

В конечном счете, отец сотворил не альбом. Под стеклом, в солидной рамке, он расположил две дюжины фотоснимков и повесил над своей кроватью. Открывая глаза, он, с самого утра, мог видеть меня в детском возрасте, маму со мною на руках. На том снимке мне всего два года. Я крепко держу в руках большой полосатый мяч, а Мама прижалась щекой к моей счастливой улыбающейся физиономии.

Папы уже, давным-давно, как нет на этом свете. Только на пожелтевшей от времени старой фотографии сохранилась та микроскопическая чернильная точка, которой исполнилось более шестидесяти лет.

Там, еще молодой и бодрый, энергично вышагивает в марше бравый веселый старшина, у которого, все-все, ещё впереди…