Добрые люди

© Эльдар Алихасович Ахадов, 2018

ISBN 978-5-4490-5195-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эльдар Ахадов

От автора

Эта книга – мой поклон добрым людям и напоминание: о добром забывать нельзя.

Где бы я ни находился, где бы ни жил, повсюду мне чаще всего встречались добрые отзывчивые люди. Добрыми людьми я считаю своих близких и своих предков. Я вырос среди добрых людей. Добрых и открытых людей помню я и в Баку, где родился, и на пензенской земле, где провёл большую часть детства… Добрые люди поддерживали меня в Ленинграде, когда я учился… В Северной Осетии, в Белоруссии, на Большом и Малом Кавказских хребтах, в Саянах, в Эвенкии, в Тыве, на Урале, в Москве, на Байкале, на Енисейском Кряже – всюду, где я работал, рядом были добрые люди. Их всегда было гораздо больше остальных. Для доброты национальность не имеет значения. И у якутов, и у ненцев, и у эвенков, и у татар, и у селькупов, и у китайцев, и у аргентинцев – во всех народах есть добрые люди… И всюду их – большинство. Нет в этом никакой зависимости ни от профессии, ни от вероисповедания, ни от возраста, ни от чего либо ещё. Доброта – вне времён и пространств. Как любовь.

Люди добрые

Во всякой земле у человека свой особый склад характера получается. Учёные давно говорят, что та местность, те природные условия, в которых находятся люди, непременно оставляют неизгладимый отпечаток на их поведении, на речи и на привычках.

Разные люди живут в Сибири. По-разному они себя ведут… Но когда-то произошли в моей жизни два случая, которые, наверное, могли случиться только здесь. Время от времени в суете своей и ожесточенности людского бытия вспоминая о тех случаях, я и сам себя переспрашиваю: «Да было ли это? Можно ли даже представить себе такое в нынешнюю-то пору?» А ведь было.

Однажды ехал я в летнем пыльном переполненном автобусе из Саяногорска в Черёмушки. Есть такой поселок городского типа, построенный для семей строителей Саяно-Шушенской ГЭС.

Духота в автобусе стояла неимоверная. Ехал я в командировку, в первый раз в те места. Руки у меня были заняты поклажей. Стоять приходилось на ногах всю дорогу, ощущая, как со всех сторон потная людская огнедышащая масса сплющивает тело. В общем, натуральные «шпроты в банке», даже ещё хуже, потому что вряд ли кто-то станет так трясти и швырять из стороны в сторону консервы, как это делают с людьми в старом рейсовом автобусе. И, хотя природа за окном поражала великолепием: мощные горные обрывы из прекрасного белого мрамора, тихая изумрудная река и бесконечные, поросшие пышным лесом горы с обеих сторон, – настроение и состояние моё было очень и очень неважным.

Наконец, мучения завершились. Двери автобуса после некоторого усилия разжались. Народ мгновенно хлынул наружу. И в этот момент ко мне подошла женщина и вдруг спросила: «Вы окрошку хотите?». Я до того вымотался, что не удивился и не стал ни о чем спрашивать, а ответил утвердительно и пошел за ней. Женщина привела меня в свою квартиру, тоже ни о чем не спрашивая. Там я прошел на кухню, сел за стол. Она налила мне тарелку окрошки. Тут же пришли с улицы её муж и дочка среднего школьного возраста. Они тоже сели возле меня и стали есть окрошку.

Поев, я встал, поблагодарил за угощение и ушел. Больше мы никогда не виделись. Вроде бы ничего особенного, если не учитывать того, что я совершенно не знал и не знаю ничего об этой женщине, а она видела меня в первый и последний раз. И ей, действительно, просто захотелось угостить меня окрошкой. И мы оба не догадались даже про имена друг у друга поинтересоваться. И ничего более не было, понимаете?

То есть, на самом деле произошёл нормальный случай, когда человек просто так сделал добро для другого человека! И никакой корысти в этом не было никому. Просто душа захотела добра…

Второй эпизод случился в деревне под названием Орье на берегах реки Кан, в верхнем её течении. Дорога до деревни тогда уже была. Плохонькая. Проселочная. Вдоль дикого берега, через тайгу. Но была. Приехал я на вездеходе гусеничном с товарищами по экспедиционным делам, лесника искали.

А время – сенокосное. Солнце палит нещадно. Полдень. Народ весь – от мала до велика – на покосах. Ходили мы, ходили по деревне – от двора к двору. И ничего понять не можем. Кругом – ни души. А все калитки во дворы и двери в избы… не заперты. Заходи – живи, делай что хочешь. Пошли в магазин: пить захотелось, жарко. И в магазине всё открыто, а никогошеньки нет! Что за чудо такое? На полках – съестное, спиртное, всё что угодно, а людей нет. Мы, конечно, не взяли ничего, раз тут такое доверие. Вышли из магазина и из колонки ведро воды набрали, утолили жажду… Оказывается, в этой деревне никому в голову не приходило никогда запираться! Не боялись люди людей. Знали, что никто чужого не возьмёт. Никто!

Вот, собственно, и всё. Как только назвать мне такое? Наверное, просто: открытое сердце.

Живут эти люди с открытым миру сердцем. И в силу сердец верят безоглядно. И зла ни на кого не таят и не ждут ни от кого никакой пакости.

Низкий вам поклон, ЛЮДИ ДОБРЫЕ…

Облако воспоминаний

Облако воспоминаний приходит ночью, возникает из безмолвного небытия, прячется мелкой росой в траве забвения, окутывает сердца метелью снов, змеиной позёмкой скользит по артериям и венам, бередя сонную душу запахом тлеющего времени, подступая к горлу комом несбывшихся судорожных ожиданий.

Возникают из былого и безмолвно рушатся вдали древние горы, напоминая бушующие волны неспокойного океана. Блуждающие огни незримых городов проносятся сквозь изумлённое тело. И давнее горластое счастье снова зовёт тебя в еле слышное детство…

И нет тебя здесь. Ты – там, пока не покинуло твой дом облако воспоминаний, оставив лишь несколько дождливых росчерков на предутреннем оконном стекле.

Лапшин

Этой ночью снился мне странный сон… Огромные-преогромные врата посреди неба. Резные, вроде как из наиценнейших пород деревьев: и черного, и красного, и коричневого, и белого, и желтого – всех цветов и оттенков, какие только бывают. Резьба искусная, тонкая, всё до самых мелких деталей разглядеть можно: тут и виноградные лозы с гроздьями, и львы рычащие, и медведи, и зайчики, и птички поют, и леса широкие, и реки текучие, и горы высокие, дальние, серебристые… Стал я вглядываться: а оно всё живое и есть! Шевелится, дышит, ветрами шумит…

А перед вратами теми облака белоснежные клубятся, и выглядывают из них отовсюду, как из кустов, малыши-ангелочки. Видно, что много-много их там. Выглянут и снова прячутся.

– Да, что ж это делается, куда вы поразлетелись, поразбежались-то опять, а?! Ну-ка, быстро сюда! Эй, малышня! Хватит копошиться, в кошки-мышки играть, а то я сейчас уже рассержусь!

Громыхая зычным голосом, прохаживается вдоль врат насупленный здоровенный дядька с широкой стриженой бородой и зорко посматривает на ребятню. Раз! Ухватил одного, который зазевался, приоткрыл врата и подбросил его легонько туда. И полетел малыш, ревя и посверкивая крылышками, полетел на землю, в новую свою жизнь…

Чей же это голос был? Знакомый же, а вот спросонья не разберу никак.

– Ах, вы курвы такие! И как это вам на ум такое взбрело! Уволю! Завтра же заявление на стол и вон из роддома в… дальнюю даль! Кольца, серьги нацепили, косметики килограмм на рожи свои бесстыжие! Это ж родильное отделение, а не бордель! Совсем ума нет!!! Какие вы медработницы?! Бабьё натуральное! В родильном отделении всё должно быть стерильно! … Вам же русским языком сказано было!

Разъярённый главврач Лапшин выпроваживает из родильного двух дамочек в халатах. Обе в слезах. Новенькие. А ведь действительно говорил он им обо всём при приеме, предупреждал, но дамы видимо решили, что указания местного начальства можно корректировать по своему усмотрению. Ошибочка вышла. У Лапшина с этим строго. Не порезвишься.

Вот он большой, как самовар, стоит со стаканом горячего чая перед окном в своем кабинете и смачно ругается уже по другому поводу. Лапшин – в матерщине мастер уникальнейший. Как закатит «соловьиную руладу» – залюбуешься разнообразием могучего русского языка. Сколько же в нём нюансов и коленцев неведомых кроется!

Мат я как бы пропускаю, но в остальном смысл произносимого примерно таков:

– Вот же какие девчонки нехорошие, нехорошие, совсем очень нехорошие! Это ж надо! Я их только что в туалете поймал курящими, нехорошие они такие, и выпроводил на нехорошо! Их, нехороших, сюда на сохранение привезли, обеим семнадцати нет, вместо мозгов одно нехорошее, а они, глянь, курят, стоят за уличными дверями! Нехорошо! Нехорошо, нехорошо! Попростужаются же, нехорошие такие девочки!

Какие из них будущие матери? Как они детей растить будут? У обеих на локтях синё, поистыкано уже с такого возраста, да и по глазам нехорошим видно, чем занимались.

Вот эта, нехорошая такая, отказную хочет написать на младенчика своего. Ещё не родила, а уже отказывается, ах, какая же она нехорошая матушка!

Девушки в махровых халатах с большими выпирающими животами тем временем накурились, намерзлись на осеннем ветру у порога роддома и, разговаривая друг с другом, вальяжно зашли обратно. Им-то не слышно…

В роддоме номер четыре обычного сибирского города, в котором служил врачебную службу главврач Лапшин, пусть было также бедно, как и везде у бюджетников, но, по крайней мере, чисто и ответственно по отношению к роженицам и малышам.

Здесь невозможны были ситуации, чтобы женщину в предродовой оставили одну, чтобы кому-то сделали кесарево сечение и забыли убрать послед, чтобы шов на матке нечаянно подшили к тканям мочевого пузыря, чтобы кого-то случайно заразили лишаем или чем-то ещё, чтобы родившую вывезли в коридор и оставили там на полдня зимой под открытым окном, чтобы кормящим матерям давали гороховый суп или салат с огурцами, чтобы посетители проходили прямо в палаты в верхней одежде и грязной уличной обуви…

Вроде бы так и должно быть, но если честно, без вранья: всегда ли и везде ли у нас по жизни есть то, что должно быть?

Да, Лапшин ругался, да, устраивал жуткие разносы персоналу, если находил за что. Да, в райздраве он вырывал «свое» для роддома, за каждую бюджетную строку боролся до последнего, и потому всегда был «неудобным» для любого начальства. Начальство его, естественно, не любило, но, хотя придраться, чтобы уволить, у нас можно и к забору, Лапшина не увольняли, потому что охочих на его место почему-то всякий раз не находилось. А ещё потому, наверное, что у роддома Лапшина были самые низкие показатели детской смертности и заболеваемости во всем регионе.

Лапшин любил порядок на своём «корабле». Однажды, по какой-то сантехнической причине поздно вечером сломался душ. Ну, как в роддоме без душа? И работники районного ЖКХ, попытавшиеся сопротивляться отговорками про то, что «давайте, утром разберемся», познали на своей шкуре смысл выражения «вальпургиева ночь». Слово за слово и – Лапшин учинил им драку. В самом прямом смысле. С приездом милиции и прочими разборками. Тут уж все думали, что его уволят…

И случилось-таки два чуда. Первое: к трем часам ночи душ работал как часы. Второе: Лапшина оштрафовали, лишили премий, дали строгий выговор, сделали наипоследнейшее предупреждение, но главное… всё-таки оставили на работе.

А вот он коллег щадил не всегда. Раз довелось ему услышать в операционной, как молодой ассистент смачно называет кричащего, только что родившегося красного младенца кусочком мяса. Через два часа мрачный, как осенняя туча, Лапшин в своем кабинете нарочито вежливо предложил юноше написать заявление об увольнении по собственному желанию. Никакие извинения приняты не были.

– Молодой человек, нам с Вами не по пути, у нас тут есть только люди. Большие и маленькие. А мясо ищите, юноша, в мясных лавках. Мы не сработаемся. Прощайте…

У главврача, который кроме всего прочего еще и сам частенько принимает роды и делает операции, свободного времени не бывает. Но если каким-то чудом оно возникало, то помимо общения с семьей, где его с радостью ждали жена, дочка и маленький внучок, любил Лапшин подремать с удочкой где-нибудь на озерке или речке, коих в сибирских краях превеликое множество.

Ну, и выпить дома, как всякий русский, он мог, конечно. Иногда. И закусить, естественно. И неплохо закусить, поскольку и жена, и дочка готовили отменно. С годами, к сожалению, стал одолевать лишний вес. Перешел на диету. Шутил, что вместо ожидаемого похудания живота первым похудело то, что поправилось последним – лицо. Из спиртного в кабинетном сейфе всегда имелся хороший коньячок. Нет-нет, сам Лапшин на работе никогда не употреблял, исключительно для гостей…

Никто ни разу не видел его плачущим. Лишь однажды, после многочасовой борьбы за жизнь новорожденного, когда врачам пришлось всё-таки отступить, из операционной громыхая матами на всю больницу, вышел в коридор усталый Лапшин с еще неснятой повязкой на лице. Он кричал и грозил неизвестно кому, потрясая немытой окровавленной перчаткой… а глаза его над повязкой как-то странно влажно блестели и такая неизбывная боль в них была, словно ушел из жизни не маленький безымянный чужой человечек, а кто-то очень родной и близкий.

Что могло стать последней истинной причиной его ухода – так и осталось неизвестным, может быть, вся эта дёрганная, взбалмошная, какая-то неправильная жизнь, но в пятьдесят три года сердце Лапшина остановилось…

Прощание с доктором Лапшиным проходило в огромном зале местного Дворца культуры при громадном стечении народа. Пол возле покойного был покрыт алыми цветами вровень с гробом, в котором лежал вроде он, а вроде уже и не он, черты лица его заострились, и исчезло с них то, что делало его знакомым громыхающим Лапшиным.

Более же всего поражало воображение количество детей, пришедших на прощание со своим первым в жизни Главным Врачом. Их были многие и многие тысячи, их невозможно было сосчитать и даже увидеть всех сразу… Кого-то вели за ручку, кого-то везли в колясках, но были и те, кого просто несли на руках…

– Мама, а кто это такой там лежит?

– Дяденька Лапшин, сынок.

– А зачем мы здесь, мам? Тут так тесно, столько народу…

– Сейчас пойдём, сынок. Попрощаемся с доктором и пойдем, потерпи.

– А он что: уезжает куда-то?

– Да, сына, уезжает…

– И куда? В Африку?

– Дальше, сынок, далеко-далеко, там его ждёт много-много детишек, которым он должен помочь. Он уходит для того, чтобы они появились на свет… и пришли к нам…

Фуражка

В пронзительно синем небе гуляет радостное чириканье невидимых воробьёв. На широкой площади возле танка-памятника очередной ежегодный митинг по случаю Дня Победы. Возбужденно суетятся телевизионщики, невдалеке играет бравурная подобающая такому случаю музыка. Гремят литавры, сверкают на солнце трубы.

Микрофон, как всегда, в самый неподходящий момент «фонит» до рези в ушах. Местный холёный депутат недовольно морщится: «Ну, сделайте немедленно что-нибудь с этим безобразием». За спинами взрослых бегают друг за другом дети с шариками и флажками. Бегают, балуются, визжат, ни на что не обращают внимания. Даже на депутата: дети есть дети…

Отзвучали речи с временной трибуны, собранной по случаю праздника возле танка. Какие-то люди с дежурными повязками на рукавах деловито формируют людей в колонну для шествия к центру города. Всё как всегда. Впереди реденькая группа ветеранов, следом важные лица города… ну, и все остальные за ними. Группа офицеров докурила в сторонке и, оживлённо беседуя, пристроилась сбоку к колонне. Маленькая девочка плаксиво требует мороженого. Молодая женщина отчитывает её. Затем сдаётся, и они устремляются к лотку с мороженым. Потом – догоняют движущуюся людскую массу.

И вот колонна по широкой улице приближается к центру. Девочка давно доела мороженое и теперь, удерживаемая материнской рукой, вертит головой, пытаясь куда-нибудь ускользнуть, потому как ей скучно.

«Мам! Ну, мам!! Смотри: фуражка! Фуражка!!!» – резко и звонко закричала девочка, тыча сразу всеми пальцами свободной руки куда-то вверх. Все стоявшие рядом невольно задрали головы.

Действительно, впереди на балконе третьего этажа жилого здания, мимо которого собиралась пройти колонна, стояла девушка лет шестнадцати. В вытянутой вперёд и вверх руке она держала обыкновенную солдатскую фуражку. Рядом с ней находилась женщина в черной косынке, по-видимому, мать. Женщина эта держала лицом к колонне большую фотографию с траурной черной ленточкой в уголке. С фотографии на всю улицу улыбался молоденький ушастый парнишка в гимнастерке. Обе женщины, молча, не шелохнувшись, смотрели на приближающееся шествие.

Ветераны, находившиеся во главе колонны, вдруг, сами того не осознавая, остановились напротив балкона. Следом за ними встала и вся колонна. Офицеры, глядя наверх, один за другим потянулись к козырькам своих фуражек. Словно осеклась, смолкла бравурная музыка.

Наступившую заминку оборвала та же капризная девочка: «Мам! Ну, мам! А чё все стоят?! Ну, пошли, мам!»

– Да, тихо вы! Слышите! Тихо! – послышался в ответ чей-то негромкий, прерывающийся от слез, голос.

Суетливые люди с нарукавными повязками, очнувшись, ринулись к стареньким ветеранам. Начальствующие недовольно поморщившись закивали на свои дорогущие деловые наручные часы… И всё двинулось дальше.

А позади удаляющейся колонны под тем же чистым пронзительно синим небом продолжали стоять на своём балконе юная девушка с фуражкой в руке и взрослая женщина с большой фотографией стриженого улыбающегося паренька.