В подъезде старой советской девятиэтажки пахло разложением кого-то заживо – чем-то прогорклым и ещё слабо, но раздражающе, мерзким, сладким, перестоявшим человеческим чесночным духом. Между первым и вторым этажом, на площадке перед затёртыми серыми мазками грязного налёта окнами, настороженно вглядываясь в них, словно ища скрытых предсказаний в неповторимых узорах пыли и прочей дряни, налипшей на стёкла, стояли два мужичка. Один из них ростом ниже среднего, с худым лицом, облагороженным глубокими морщинами раздумья на лбу и ярко выраженными носогубными складками, шмыгал длинным с тонкой переносицей носом уточкой, постоянно наклонялся вперёд к своему собеседнику и пытался втолковывать ему столь очевидные для него самого вещи. А тот – заплывший жёлтым жиром толстяк, вертел красной шеей и пучил маленькие глазки, то ли восхищаясь приятелем, а то ли ни в чём с ним не соглашаясь.

Первый мужичок был одет в коричневый тканевый лёгкий плащ, клетчатую рубашку, затрапезного вида старые брюки. Второй кутался в чёрную куртку, на правой стороне груди которой было схематически изображено кладбище – пара крестов, набросок часовни и надпись на английском языке – Сemetеry. В переводе «Cementry» – кладбище. Некоторое время назад какой-то особо хитрый бизнесмен завёз значительную партию таких курток и, пользуясь безграмотностью, а пуще используя рычаг дешевизны, наполнил рынок Москвы такими вот сомнительными кладбищенскими шмотками. Любопытному англоязычному иностранцу, приехавшему к нам в качестве туриста, могло показаться, что у нас половина населения работает могильщиками.

Два пятидесятилетних человека уединились в подъезде не случайно, они пришли сюда с довольно банальной целью – выпить после работы. Оба мужчины работали на металлообрабатывающем заводе, который не успели съесть лихие девяностые и растащить по частям жулики акционеры. Потеряв более половины своих производственных площадей, завод выживал только за счёт редких государственных заказов и денег, получаемых от аренды принадлежащих ему помещений, используемых различными фирмами под офисы и склады. Худой мужчина с лицом аскета работал на заводе двадцать пять лет инженером, а его собеседник был вот уже десятый год начальником цеха. Разлив остатки дешёвой водки из бутылки с криво наклеенной этикеткой «Хлебная» и выпив, цедя её в себя из пластиковых стаканчиков, приятели крякнули, закусили плавленым сырком. Худой, прожевав и проглотив нехитрую жирную закуску, продолжил убеждать собутыльника:

– Паша, ты понимаешь, мы так много пьём только потому, что так много умеем. Все наши недостатки обратная сторона достоинств. Да и пьём мы не так много, как это хотят преподнести народу наши либералы с подачи их заокеанских хозяев. Русские – народ победитель! Нам в отличие от многих, действительно, есть чем гордиться. И нам не приходиться, как американцам, мировую историю фальсифицировать. Понимаешь?

– Это всё слова. Ты оглянись вокруг – как мы живём? Никому ничего не нужно. Ты сколько зарабатываешь, Петя?

– Да, я о другом. Бог с ними – с деньгами. Не это главное в жизни. У нас другие установки. Душа, а не рубль, или там доллар. Душа, а не жопа, как у них там, в благоустроенной Европе и Америке. Понимаешь? Мы любого самого богатого и сильного агрессора победить можем.

– Не уверен, что сейчас можем, при Союзе могли, а теперь – вряд ли. Да и что тебе с этого? Хочешь своим собственным сыном ради непонятно чего пожертвовать? Родина? А что она, – эта родина, для тебя сделала? Государство взяточников. А дороги? Был бы помоложе, свалил бы отсюда на хрен.

– Да кому мы там нужны! За границей нас не любят. Там только те в цене, кто грязь на Россию станет лить. Выжмут и выкинут. Мы все для них люди второго сорта. Понимаешь ты, или нет? За одну и ту же работу тебе будут платить по ставке, которая ниже, чем у самого их последнего негра. Русские мужчины для них рабы, а наши женщины проститутки, причём дешёвые. Там, Паша, ни тебя, ни твоих детей никто не ждёт. Здесь надо жить, поднимать страну, детей растить. Всё что в нас с тобою есть хорошего – дала она – наша страна, а всё плохое это мы сами насосали. А друзья? Вера в справедливость и общее счастье? Мы первые решились на великий социальный эксперимент, назвав его СССР.

– Да, и заплатили за это миллионами жертв.

– А хорошее? Ведь хорошего же было больше, Паша!

– Чего хорошего? Ты вон до сих пор в малолитражной хрущобе живёшь. Ни машины, ни дачи. Да и вообще…

– Нам с тобой дали бесплатное образование, медицинское обслуживание, счастливое детство. Или не так?

– Такая медицина и у них бесплатная.

– Ты ещё про пиво баварское скажи, которое мы бы пили, если бы немец победил. Всё, о чём ты говоришь, есть всего лишь временные трудности. Будущее за Россией, за обществом достижений, а не потребления. Ну ты сам подумай: какой смысл в бесконечном накоплении денег? Зачем? Жить для того, чтобы жрать? Оценивать человека по толщине его кошелька? Нет, не для русских это. Мы живём мечтой о всеобщем благоденствии, торжестве духа над слепой и жадной материей. А исключения лишь подтверждают правила.

– Сколько лет я тебя знаю, не перестаю удивляться твоей наивности. Люди только о себе заботятся, никто за других лоб подставлять не собирается.

– Посмотрим, история нас рассудит. Россия станет первой державой мира и объединит его в единое целое, сотрёт границы и создаст мировую республику. И не как тиран, указывающий – что делать, а как первопроходец, на своём примере показывающий правильность выбранного нами пути. Понимаешь?.. Ну что, на посошок?

– Давай. Тебя не переспоришь.

Они разлили остатки водки и, морщась от специфического неприятного вкуса спирта, выпили. После чего попрощались, и Паша пошёл к себе домой, благо его квартира находилась в этом же подъезде, только тремя этажами выше. Пётр же, проводив друга до лифта, ещё немного потоптался на месте и зашаркал вниз. Выйдя из подъезда, он очутился внутри противной мороси дождя конца октября. Начинало темнеть, а ему ещё надо было добираться до дома на автобусе не меньше получаса.

Пётр Георгиевич Царёв, прибывая в состоянии приятного лёгкого подпития, неспеша пошёл к остановке. Завернул за угол: уже на подходе к подземному переходу ему навстречу вырулили из сумерек пять тёмных фигур, похожих друг на друга, как близнецы-братья. Одетые в короткие куртки, чёрные брюки, блестящие ботинки на плоской подошве, от души надушенные, они шли, занимая всю ширину проулка. Проходя мимо, один из них толкнул Петра Георгиевича локтем в плечо. Случайно. Прохожий повернулся к своему спутнику, хотел что-то сказать и просто не заметил инженера. Натолкнувшись на Царёва, мужчина остановился и с заметным кавказским акцентом, раздражённо процедил сквозь зубы:

– Эй, смотры куда прёшь.

– Так это вы меня толкнули, – не подумав, сказал в пьяной запальчивости инженер.

– Чтооо? Что ты сказал, баран рюсский?

Дальше началось избиение. Бам, бам… бам! У инженера потемнело в глазах, а в голове захрустели синие вспышки молний, он проспал первую пару ударов и потом пропустил ещё один по печени. Не удивительно, драться он никогда не умел, и защищать себя ему последний раз приходилось в восьмом классе. Кавказцы, больше не говоря ни слова, ещё двумя сильными ударами свалили его на землю и около пяти минут с редкостным остервенением втаптывали в податливую, ставшую влажной от ежедневных дождей последней недели, чёрную качественную отечественную грязь.

Царёв умер не сразу, хотя сознание потерял уже где-то на десятой секунде избиения. Его мозг слабо светился угасающей жизнью ещё долгих десять часов. На тело, лежащее на земле, около кустов, никто не обращал внимания до самого утра. Люди проходили мимо, оправдывая своё бездушие тем, что пьяницам всё нипочём; ничего с алкашом не случится, а они спешат домой – им некогда.

В справке о смерти, выданной через три дня его жене Людмиле, было написано, что смерть наступила в результате перелома основания черепа и обширного кровоизлияния в мозг. А проще говоря, её мужу мозги наружу выпустили. Так внезапно она – жена и мать, лишилась кормильца и осталась с тринадцатилетним мальчиком Глебом на руках.

Убийц так и не нашли, хотя через два дня на ближайшем от места происшествия рынке милиция задержала двоих из тех, кто участвовал в избиении Петра Георгиевича. Вроде как и дело завели, но потом, всего через неделю после начала следствия, дело закрыли и убийцы вышли на свободу, за недостаточностью улик…

Глава 2

В непроглядной угольной темноте стоял одинокий фонарь, причудливо подстраивающийся под пародию на аутентичную вещь середины девятнадцатого века. Фонарь излучал тёплый, манящий, своей непорочной чистотой, девственно белый свет. Глеб тянулся к нему, вытягивался, удлинялся и всё никак не мог прикоснуться к источнику света. И дойти до него он тоже не мог. Его не пускала густая кровавая трясина, животной страстной вульвой засосавшая в себя Глеба уже по пояс. Оплетая тело коричневыми жгутами, Глеба тащило вниз, всё далее отдаляя, уводя его от света. Он не мог идти и болезненно переживал то, что он никогда не взлетит, как Икар, и не сможет со спокойным сердцем сгореть в электрическом пламени фонаря. Единственная альтернатива – это ползти, ползти по грязи и достичь, добиться, поселиться… но уже не в свете, а во тьме. А Глеб ужасно не хотел становиться червём или змеёй, но другого выхода кроме смерти он не видел. Постепенно трясина побеждает, поднимается к горлу, душит, душит, наползает на лицо и блаженный желанный свет меркнет…

С мерзким ощущением безысходной тревоги Глеб поднимает веки… Он проснулся. Утро не в меру разволновавшимся и зарумянившимся солнцем заглядывает в окно. Штор в комнате на окнах нет, и Глеб обычно встаёт с первыми солнечными лучами. Ему этим апрелем исполнилось семнадцать лет. Сейчас осень, он второкурсник текстильного института. Его отец погиб почти пять лет тому назад. А этот проклятый сон ему снится вот уже несколько лет подряд – минимум раз в неделю, а бывает, что и через день накатывает. И, наверное, это всё началось вскоре после смерти отца, но по большому счёту ему плевать – когда и почему. Так легче. Забыть он не может, значит, надо наплевать. К этой жизненной аксиоме он шёл долго и теперь дал себе слово беспрекословно её чтить. Конечно, такую дыру в душе просто было не заткнуть, не забить, не заполнить. Потеря и последующая гложущая ненависть в период переломного возраста полового созревания изменили его, превратив из простого обывателя в живущего в постоянном беспокойном поиске в себе зародыша героя будущего (в его тайных представлениях) мира.

Глеб посмотрел на себя в зеркальную дверь шкафа. Сидящий на постели хорошо развитый физически молодой парень, в зелёных трусах, похожих на плавки, с обнажённым торсом, широкоплечий, в меру мускулистый – неужели это он? Лицо вытянутое и от этого казавшееся с утра особенно осунувшемся, под глазами – синие мешки, как у беспробудно бухающего третью ночь подряд клубного тусовщика. Глаза серые, острые. Взгляд уже стал бодрым, сверкающим непримиримым поиском смысла дальнейшего существования. Большой мужской рот с бледными губами, пристёгнутый над выдвинутым немного вперёд подбородком. И над всем над этим вполне заурядным богатством черт, как на дрожжах, взрослеющего юноши возвышалась, как корона, копна спутанных после сна тёмно-каштановых волос: ушей волосы не закрывали и не казались длинными, весь свой буйный пышный рост направляя в стороны, закрывая череп наподобие каски. Глеб наблюдал себя отстранённо, словно отсматривая в зеркале, как на экране, хронику жизни не очень хорошо знакомого ему человека. Внутренне он никак не мог объединить воедино свой внешний вид и свое внутреннее представление о себе. Диссонанс.

Мысли ворочались с трудом, перетираясь между собой подобно серым валунам. Для Глеба утро было не лучшим временем суток, он всегда лучше чувствовал себя вечерами. Тогда, когда на улицах города темнело, ему легче думалось, он мог в деталях представлять себе путь будущего восхождения к пьедесталу героя. Мысли о подвиге стали для него некой идеей фикс. Подспудно геройство означало для него взросление. Неосознанно. Если ты способен на поступок, значит, что-то из себя представляешь – что-то настоящее, которое не купишь и не выклянчаешь, а только заработаешь трудом, потом, кровью, болью.

А пока Глеб – всего лишь нищий студент на иждивении престарелой матери. В сорок восемь лет мама казалась ему глубокой старухой. Он её любил, жалел, но постоянно с ней ругался по причине её необычайной опеки над ним. Наверное, ей казалось, что и его – её единственного ребёнка – могут также внезапно забрать у неё в вечное забытьё, как это случилось с её непутёвым, нелепым, но всё же честным и добрым отцом Глеба. Мать работала на двух работах и кое-как обеспечивала семью из двух человек едой и одеждой. Но бросать учёбу и устраиваться на настоящую работу для Глеба было не вариантом. В их семье все до третьего колена имели высшее образование. Звёзд с неба не хватали, однако и классическими люмпенами никогда не были. Оставалось учиться и ждать.

Денег не хватало. Он иногда подрабатывал на промо акциях и выставках, насколько это позволяла учёба, но зарабатывал сущие копейки – на пиво и то с трудом хватало. Ему ещё повезло, что у него была девушка. Звали её Оксана Маслова. Красивая, с виду скромная девица, со взглядом томным, всегда поблескивающим через полуопущенные длинные ресницы. Оксана чаще смотрела в пол, чем на окружающих, но умела замечать любые нюансы, оценивала людей точно и зачастую зло. Прямые волосы до плеч натурального лампового коричневого цвета классической шатенки подходили ей как нельзя лучше. Ноги немного полноватые, но зато переходящие в по-взрослому оттопыренную попку. Грудь второго размера, идеальная для ладоней Глеба. Двигалась Оксана так плавно, как умели лишь немногие актрисы фильмов для взрослых. Кошка. И она всегда прятала свои кисти рук, натягивая на них рукава различных и неизменных своих вязанных кофт, к которым она питала непонятную слабость. Прятать руки, словно с холода, или они у неё будто запачкались чем-то, это была у неё такая, отличающая её от всех прочих девчуль, привычка. Наедине Оксана могла быть капризной, взбалмошной и упрямой настолько, что могла свести с ума кого угодно. И с лёгкостью сочетала она свои эмоциональные заскоки со вполне спокойной манерой общения. Оксана умела взрывать мозг не повышая голоса.

Что хотела Оксана в данную конкретную минуту, да и вообще по жизни, определить любому половозрелому мужчине-то было бы сложно, а уж занятому постоянными размышлениями на отвлечённые темы незрелому разуму Глеба и подавно. И всё же после неминуемых ссор с Глебом, Оксана быстро отходила и инициатором к примирению всегда выступала она. Почему? Почему она первая шла на уступки? Для Глеба это такое её поведение оставалось загадкой, да и для неё – тоже. Он верил ей. Оксана была первой взрослой любовью Глеба со своей достаточно продолжительной историей, от этого острой, порой эгоистичной, не умеющей себя контролировать и наверняка обречённой на гибель. Наверное, она тоже его по-своему любила, раз не обращала внимания на такие мелочи, как отсутствие подарков – милых безделушек приятных сердцу любой девушки, или имеющих место в их отношениях тех дней, когда Глеб пропадал неизвестно где и не звонил ей сам, не брал трубку, не писал сообщений. Он уходил в загул своей сходящий на нет, но всё ещё кусачей и болезненной подростковой депрессии. А она терпела и мстила ему тоже по-своему, по-женски, но он об этом не знал наверняка, а только догадывался.

Сегодня была пятница, Глебу предстояло идти на лекцию, чего ужасно, само собой, не хотелось. Преодолев себя, он крючком сел на постели, свесил ноги. Побаливала пятка. Из неё явно рвалось нечто наружу и никак не могло найти выход. Втянул носом перебродивший за ночь воздух и угрюмо взглянул в окно. Их квартира находилась на двенадцатом этаже, в доме, стоящем на окраине города и поэтому, кроме умеренно голубого неба над головой и восходящего шарика солнца слева от окна, он не увидел ничего примечательного, ничего не внушающего оптимизм. Такая картина его не впечатлила и он, прыгнув на прохладный линолеум, встал, потянулся до хруста и пошёл в ванную. Новый день традиционно начинался с хлорированной воды, детского мыла (другое в доме не водилось), мятной пасты.

До института Глеб добирался на метро. На всю дорогу от дверей и до дверей, он тратил час времени утром и час – вечером. Его группа была закодирована под номером Е 220. Внутри группы сложилось несколько своих компашек, ни в одну из которых он не вписывался со своими экстремальными взглядами на жизнь и беспокойным характером. Всё общение с одногруппниками ограничивалось взаимными приветствиями или, на крайний случай, переписыванием конспектов. Глеб с ними скучал. Всё их разговоры сводились к обсуждению тех или иных материальных благ. Парни судачили насчёт женских прелестей (сисек и жоп), а девушки обсуждали состоятельность их кавалеров, исходя из толщины их мошны. Не густо. Совместные вечеринки с ними Глеба не интересовали, учился он по инерции – все предметы давались ему легко из-за данного природой пытливого ума и способности аналитически рассуждать. Единственным, с кем он мог периодически общаться, – был Никита Воронин. Начитанный и интересный собеседник, особенно на отвлечённые темы, но, к сожалению, не практик, а Глеб хотел действовать, только не знал – как. Он уже довольно долго (неприемлемо долго для него) оставался в активном поиске.

С Никитой приятно было поболтать, пошутить и попить пива. Должен же Глеб был с кем-то общаться в стенах своей учебной альма-матер. А то странно как-то. А Никита радовался умному собеседнику, прощая невнимательность, задумчивую грубость приятеля и считал его своим самым, что ни на есть, настоящим другом. Он не знал, что у Глеба настоящих друзей не может быть в принципе, он, обреченный своей судьбой – одиночка, могущий рассчитывать разве что на боевых товарищей – на людей, слепо верящих в общее дело и готовых идти к цели сквозь мрак, горе и смерть, в том числе и свои собственные мрак, горе и смерть.

Зайдя в лекционную аудиторию, – современный зал с доской и маленькой сценкой, отделённой от студентов тумбами стола, – Глеб посмотрел наверх. Студенты растекались по залу, рассаживаясь на скамьи за длинными партами, соединёнными между собой и образующие ряды, поднимающиеся ступеньками почти под самый потолок. Внешняя доска верхних парт служила спинкой для сидящих внизу студентов. Всё просто и предельно функционально, но также и предельно неудобно и опасно для осанки ещё не до конца закостеневших позвоночников молодых людей.

Глеб нашёл глазами скопление знакомых ему студентов, поднялся по ступенькам до пятого ряда и уселся рядом с Никитой. Сухо с ним поздоровался, обошёлся без рукопожатия и начал вытаскивать из своей сумки, похожей на приплюснутый кубик, обтянутой поддельной кожей несуществующей рептилии, письменные принадлежности. Лекция началась через минуту и в этом промежутке сидящий рядом Никита успел его спросить:

– Ты чего такой угрюмый сегодня?

– Я не угрюмый, а нормальный. Не вижу повода для веселья.

– Что есть повод для печали? – хитро прищурившись, спросил Никита.

– Есть. Утро. Не лучшее время суток для меня.

– Что, опять мучили кошмары? – спросил Никита, зная по прошлым рассказам Глеба о его повторяющихся неприятных снах.

– Ты жаворонок, тебе не понять. Утренняя суета и запахи варящихся щей в студенческой столовой навевают на меня тоску.

На этом их разговор сам собой прервался. В лекторий вошёл преподаватель и учёная нудятина началась, незаметно отнимая у всех присутствующих два часа из их единственной и неповторимой жизни и не давая большинству из них ничего существенного взамен, кроме вселенской скуки и конспекта пригодного разве что для сдачи будущего экзамена и подтирания, – за неимением ничего более мягкого и подходящего подобающей ситуации, -страдающих студенческих задниц.

Через час, без малого, был объявлен перерыв и студенты массово, за исключением особо ленивых или отверженных от общества лошков, потянулись в коридоры института пообщаться и прикупить газировки, пиццы или беляшей. Глеб и Никита тоже вышли. У Глеба, как всегда, не оказалось денег, а Никита, как всегда, не обращал на это внимания и, купив себе пирожок с капустой, ел его, уподобляясь зайцу (как про себя думал, ассоциируя его с пушистым грызуном, Глеб), даже не предлагая другу откусить кусочек. Глеб, конечно, отказался бы, но не в этом дело. Никита был добрый, но жадненький.

Что серьёзно напрягало Глеба в институте, так это некоторое количество студентов с Кавказа. Об этом не принято было говорить, но они действительно напрягали и не только его – немного, но всё же. Кавказцы придавали особой колорит учебному заведению. Особенно выделялись дагестанцы. Их и было-то всего пятеро. Они по неизвестной причине выбрали именно это учебное заведение для получения диплома о высшем образовании. Вели они себя можно сказать сносно. Может, только через-чур шумно здесь, но вот в общежитии и на улице их агрессивные таланты раскрывались вовсю. Ну а в институте они иногда, правда, очень редко, вели себя вызывающе дерзко. Смотрели нагло, не прочь были задеть локтем, галдели на своём горловом клокочущим наречии вслед девушкам и скабрёзно посмеивались. Глебу это не нравилось, но прямых столкновений ни с кем из них у него еще ни разу не случалось.

Что удивляло Глеба в пришельцах с гор в принципе, так это то, как они, априори гордящиеся своим мужским началом, могли, не испытывая ни малейшего неудобства, принимать на протяжении двухсот лет спонсорство государства российского. Глеб, пытаясь быть беспристрастным, рассуждал так – «Им всем давно бы пора научиться вносить свой не абы какой, а по-настоящему весомый вклад в общие дела нашей великой страны». – Единственное, в чём он не мог им отказать, так это в спортивных достижениях на ниве разнообразнейших единоборств.

Он много размышлял над тем, как можно было бы изменить ситуацию, складывающуюся десятилетиями, и пришёл к парадоксальному выводу: чтобы помочь перейти на следующую ступень социального развития горцам надо было вплотную заняться их образованием. И чем больше среди них будет появляться культурных людей с настоящим высшим образованием, полученным ими на местах, в своих республиках, тем спокойнее они станут. При всём этом требовалось обеспечить большую часть населения северокавказских республик стабильной работой, вот тогда образование вкупе с работой могло исправить положение. Но покуда они приезжали сюда в таком первобытном виде, им требовалось оказывать отпор, учить с помощью кулаков, только такой язык брутального насилия мог внушить им уважение и удержать их в рамках нормального поведения.

Жестокая сила горцев состояла в том, что они были при столкновении готовы на большее насилие, чем их оппоненты. Допустим, вас толкнули, возможно – намеренно. Славянин сначала бы сделал замечание, горец сразу бы полез в драку. Если же славянин начинал драться, то человек с Кавказа доставал нож. Ну а если он проигрывал, то на следующий день приходил с толпой своих соплеменников. Честных драк, как правило, не получалось.

Несмотря на количественный перевес в победах при уличных столкновениях, кавказцы были духовно слабее русских – думал Царёв. Глеб рассуждал следующим образом: русский мог пережить поражение, проиграв не сдаться и стать сильнее. Они же зачастую уже после первого проигрыша ломались, и во многом теряли свои бойцовские качества, что, впрочем, они с лихвой компенсировали жестокостью, а иногда и откровенной уголовщиной. Глеб глубоко переживал кажущуюся ему свою неполноценность в этом вопросе – неспособность быть таким же жестоким. Неготовность перейти черту. Врагов надо было унижать, топтать, не давать им шанса подняться, а он не был к этому способен генетически. Он искал выход и пока не находил. Всё-таки во многом он был ещё домашним мальчиком, несмотря на своё спортивное прошлое, а не уличным бойцом. В других обстоятельствах таким бы он и остался, не будь в его жизни трагедии преждевременной потери отца.

Сейчас он стоял около окна с Никитой и на автопилоте наблюдал за тремя дагестанцами, о чём-то вальяжно переговаривающимися между собой, приятеля же он почти не слушал. Никита, уловив недостаток внимания со стороны собеседника, прожевав последний кусок пирожка, торопливо проглотил его и, чуть громче обычного, произнёс:

– Ты что, меня не слушаешь совсем?

– Слушаю. Ты балаболишь без умолку, слова мне вставить не даешь.

– Ну и что ты думаешь по этому поводу?

Никита имел в виду ситуацию, сложившуюся на прошлой сессии, когда ему пришлось пересдавать один из экзаменов. Глеб всё прослушал, ничего не запомнил и поэтому решил ответить грубо:

– Нечего мне думать, тема не стоит нашего с тобой внимания. Пошли, лекция начинается.

12 3 След.

СкинАрмия

Глава 1

Глава 2

С этой книгой читают