Живые и мёртвые

IV

Когда отец ушел спать после обеда, Шарлотта робко и осторожно пробралась в большую «приемную» комнату. Ей предстояло трудное дело. Надо было найти номер могилы Альберта Рено. Шарлотта понимала, что иначе все ее вопросы о том, кто это, когда схоронен, часто ли бывают родные – не приведут ни к чему. Отец знал только номера.

«Решетка и крест, – думала Шарлотта. – Зимой трудно ставить памятники, весной – вряд ли, земля была бы разрыта, а там трава. Надо искать осенью».

В сентябре она еще сидела часто на крайней дорожке. Разве в самом конце? Но в сентябре ничего не оказалось. Она принялась за октябрь. Книги были тяжелые, громадные, тоненькая ручка Шарлотты едва переворачивала толстые листы с рядом имен и цифр. Как трудно! Нет, она никогда не найдет. Даже в глазах зарябило. Кроме того, Шарлотта беспрерывно оглядывалась, боясь, что кто-нибудь войдет и помешает. Она не знала, чего, собственно, боится, отец был, хотя вспыльчив, – добр, да и что за беда посмотреть в книги? Однако сердце ее сжималось, точно она воровски делала что-то запрещенное.

Вдруг в конце страницы мелькнуло знакомое имя. Каллиграфическим почерком отца было выведено: 20 Oct. Albert Reno № 17311.

Теперь работа была легче. Шарлотта сейчас же посмотрела в приходных книгах. Против номера 17311 стояло: «Прислано тридцать рублей. Фиалки».

Прислано! Значит, сами родные не были, а только прислали деньги. Все-таки отец что-нибудь знает. Верно, какие-нибудь очень богатые люди. А сами не навещают.

Шарлотта в глубокой задумчивости сошла на террасу и стала приготовлять обычный шестичасовой кофе. Вечер был совсем летний, теплый, мягкий. Ползучие растения еще не успели обвить столбы террасы, но купа малорослых, густых деревьев за цветником, беседка, зеленый забор – скрывали от взоров даже ближайшие кресты. Аллейка из подстриженных, распускающихся акаций вела вдоль главной ограды из кирпича к воротам, таким же красным кирпичным, высоким, с колоколом наверху. Там, под прямым углом, ее пересекала главная аллея кладбища. Но отсюда, с террасы, нельзя было видеть ни ворот, ни крестов. Сад казался простым садом.

Иван Карлович вышел заспанный, с крошечными глазами, с багровыми полосами на измятом лице. Неожиданно явилась сестра Каролина с супругом и полуторагодовалым мальчиком. Трехлетнее замужество согнало розы со щек Каролины. Она уже не хохотала, а стонала и жаловалась. Часовщик, за которого она вышла по любви, оказался человеком крайне болезненным, припадочным и угрюмым. Он сидел за кофеем зеленый, с убитым видом. Дитя от него родилось еще более зеленое и болезненное, готовое испустить дух при каждом удобном случае.

– Поверите ли, папаша, – говорила иногда Каролина с отчаянием, – не живу, а точно в котле киплю. Каждый день жду несчастья. Кашлянет он, вздохнет – ну, думаю, вот оно: готовься к несчастью. Ребенок тоже чуть жив: доктора у него семь болезней находят. Иной раз так сердце изболит, что думаешь: эх, уж скорей бы! сразу бы! Авось легче станет.

Отец не понимал жалоб и отчаянных желаний Каролины, делал строгое лицо, читал нравоучения, но безмолвная Шарлотта понимала. Она смотрела на часовщика, его зеленого сына – и радовалась, что не связана цепью любви с этими утлыми сосудами. Ее друзья были вечные, надежные, неизменные. Сегодня часовщик чувствовал себя лучше, произнес несколько слов, и Каролина казалась веселее. Она даже дала своему младенцу два бисквита.

– Что это, Лотхен, ты все молчишь? – обратилась она к сестре. – Слава Богу, ты здорова. Молодой девушке надо быть веселой, ей нужно общество.

– Ну, общество! – проговорил Иван Карлович. Он с детьми и дома всегда говорил по-русски и чрезвычайно любил говорить по-русски. – Мы знаем, что Лотхен нужно. Лета возмужалые подходят, это вполне натурально! Добрый муж, пара детей… Бледности этой сейчас же и меньше. Хе, хе, хе! Знаем кой-кого, кто на нас заглядывается!

Он подмигнул глазом, стараясь изобразить в лице лукавство.

Шарлотта помертвела. Она понимала, на кого намекает отец. Иоганн Ротте, старший сын очень богатого мясника в самом конце Немецкой улицы, просил ее руки. Иоганн был дельный, разбитной парень. Отец не допускал и возможности отказа. Но так давно не говорили об этом, Шарлотта уже стала надеяться, что Иоганну присмотрели другую невесту – и вдруг опять!

– Я еще не хочу замуж, – вымолвила Шарлотта чуть слышно. Она была робкая и покорная дочь, но мысль о свадьбе с Иоганном повергала ее в трепет.

– Но, но, но! – произнес отец, поднимая брови, которых у него почти не было. – Это нам знать, хочешь ли ты замуж. Наша дочь должна соображаться с нашими желаниями. Молодая девица в возрасте всегда хочет пристроиться.

– Совершенно верно, – глухо произнес часовщик. – Девушки – такой товар. Да и смотреть нужно.

– Я не могу усмотреть, я не могу усмотреть! – вдруг заволновался Иван Карлович и лицо его побагровело. – Как я усмотреть могу? Натурально, замуж надо молодых девиц.

– Не волнуйтесь, папахен, – произнесла Каролина и поцеловала отца в голову. – Шарлотта умная девушка, она понимает. Отец Иоганна такой богач. А сам-то Иоганн! Кровь с молоком. Какая девушка от него откажется!

Шарлотта, глотая безмолвные слезы ужаса, подала отцу длинную трубку. Разговор мало-помалу принял мирное течение.

Шарлотта набралась смелости:

– Папаша, – спросила она. – Чья это могила под номером семнадцать тысяч триста одиннадцатым? Я ее прежде не видала. Там скамейка была прежде. А теперь прихожу – решетка. И фиалки такие чудные.

– Гм… Семнадцать тысяч триста… – отозвался Иван Карлович, попыхивая трубкой. – Фиалки, говоришь ты? А что, хороши фиалки? Пусть приедет эта мамзель графиня, кузина или невеста его, что ли, пусть увидит, добросовестно ли исполняет свои обязанности смотритель Бух! Тридцать рублей послано – зато и цветы! Не едет – мне все равно. Смотри иль не смотри, деньги есть – цветы лучшие есть!

– А кто это, папа? – спросила Каролина. Шарлотта сидела немая и бледная.

– Это… Это один… Молодой человек, подающий большие надежды, как мне говорили. И вдруг – ein, zwai, drei!^[1] – готово. Ein Maler^[2], – прибавил он, не найдя русского слова. – А? Хороши фиалочки, Лотхен?

И он грузно рассмеялся.

Каролина с семьею давно уехала, отец ушел к себе, в доме все затихло. Шарлотта поднялась наверх и зажгла свою лампу. За окном теперь был туманный мрак безлунной апрельской ночи. Шарлотта хотела кончить работу, большой венок из красных маков, но не могла. Мысли мучили ее. Альберт, ein Maler, живописец… У него кузина, невеста… Отчего она не ездит к нему? Любил ли он ее? Какая она?

И Шарлотта улыбнулась, подумав, что хоть эта кузина и богачка, и графиня, а все-таки Альберт теперь не с нею, а тут, близко, и навсегда близко, и не графиня, а она, Шарлотта, будет сидеть завтра около него, принесет целую лейку воды для фиалок и сплетет, если захочет, нежный шелковый венок из очень больших и очень бледных незабудок…

Вдруг сердце ее ударило тяжело. Она вспомнила Иоганна. Неоконченные маки посыпались с ее колен. Она вскочила, разделась, спеша, погасила лампу и бросилась в постель. Скорее спать, чтобы не думать!