– Да что ж, они только ручкой махнули. Ведь ничего не поделаешь. Ихнюю половину не тронули, на один-единственный кабинет Юрия Николаевича приказ, где они жительство имели. Человек их шесть народу. Господи, батюшка! Беда-то, беда!

– А почем ты знаешь, что арестовали?

– Уж знаю. Слышала. Барышня-голубушка, что ж это будет?

Литта, дрожа, хваталась то за чулки, то за рубашку, и все у нее падало из рук.

– А бабушка что?

– Не звонили еще их сиятельство. Не смеет никто доложить. В доме этакая вещь! Двое их, никак, в прихожей, у двери, сидят. Опрашивают. В девятом часу пришел тут с парадного из мебельного магазина главный, счета их сиятельству доставил. Так сейчас по телефону удостоверяются, точно ли он из магазина и к кому, не к Юрию ли Николаевичу.

– Гликерия, – сказала Литта спокойно, но побледнела так, что даже голые ножки у нее побелели. – Сегодня какой день? Вторник?

– Вторник. Барышня милая, да извольте вы одеваться. Уж десятый час.

– Десятый час?

Темный холод так и обливал Литту. Еще не разобралась, еще не поняла, как должно, этой новой своей мысли, а мысль уже ее придавила и заледенила.

Сидят у двери Юрьевой комнаты. В передней. Удостоверяются по телефону. Десятый час. Вторник. Последний вторник.

Через полчаса придет Михаил. Придет ли? Все равно, может прийти. Придет, придет. А прийти ему нельзя.

Вот это одно: придет, а нельзя приходить, – это одно высеклось у Литты в душе глубокими буквами, и ничего другого не было.

Гликерия молча смотрела на барышню: пяти минут не прошло, Литта была одета. Скоро, но без всякой суетливости, она вынула из шкафа старенькое короткое платьице, расплела и по-прежнему, по-детски, распустила бледные, пышные волосы. Еще словами не сказала себе, что будет делать, и уже делала.

– Гликерия, слушай. Ты пойдешь со мной. Дай мне круглую черную шляпку, что с резинкой.

Гликерия так и присела.

– Барышня, да что вы? Да куда это вы пойдете? Никуда нельзя идти. Как я смею, барышня, милая?

– Ты пойдешь со мной, – повторила Литта. – Ты провожаешь меня на урок музыки. Учительница заболела, не выходит, я иду к ней сама. Поняла?

– Господи помилуй, да какая учительница? Сроду я вас к ней не провожала. Не осмелюсь я, барышня…

Литта стиснула зубы и схватила Гликерию за руку.

– Не пойдешь? Не скажешь? Нет учительницы? Ну так помни: Юрию худо будет. Худо, если не пойдешь. Я знаю, что делаю.

Ошеломленная Гликерия совсем подсеклась. Только рот раскрывала и закрывала. Но Литта уже не заботилась о ней: пойдет.

Скользнув в сумрачную, пустую залу, Литта схватила старую папку с какими-то старыми нотами и с золотыми буквами «music», поправила детскую шляпу на кудрявых волосах и пошла в коридор.

Там металась Гликерия, уже в легком платке на плечах.

– Барышня, дождика не было бы… В одном платьице.

Литта молчала, шла к передней.

– Барышня, может, по черному ходу…

Отчего, в самом деле, не по черному ходу? Нет, Литта не хочет. Там еще остановит домашняя стража, там удивятся, узнает графиня… И даже не это, а просто кажется, что лучше не по черному ходу.

Была нерешительная остановка в большой полутемной передней. Нерешительно спрашивали, сомневаясь, нужно ли спрашивать, шептала что-то Гликерия. Литта сама кому-то протянула было папку с нотами, ее вежливо не взяли.

И вот барышня с горничной уже на лестнице.

«Господи, Господи! Куда же идти? Направо или налево? Господи, дай угадать, куда идти, чтобы встретить!»

Ей подумалось, что если они разойдутся, если он придет с другой стороны, и поднимется, и станет спрашивать барышню, и начнут ее искать, а о нем справляться по телефону, то выйдет еще хуже; наверно, выйдет совсем, совсем худо. А если б не бежать навстречу, ведь, может, и обошлось бы. Или нет?

«Господи, Господи! Направо или налево?» В последний раз она случайно видела с балкона, как он подходил: подходил справа. Не послать ли Гликерию в одну сторону, а самой идти в другую? Нет, нельзя, невозможно. Гликерия ничего не поймет, его пропустит, а Литту потеряет.

Ноги у Литты ослабели, стали как ватные. Терпко в душе от страха.

«Господи, Господи! Тогда он справа, пойду налево. Господи, помоги!»

Пошла налево, слабыми ватными ногами.

Гликерия плелась за ней. День мутный, белый. Ветер порывами взметывал булыжную пыль и кидал в глаза. Грохотали пустые ломовики. Болтались мужичьи ноги, свешенные с телег. На тротуарах пустовато. Дальше, дальше… До которых же пор идти по Фонтанке? А если он из переулка?

«Господи, нет, все погибло! Что я наделала!»

Остановиться, остаться тут совсем, у решетки канала, с папкой «music», не знать, не знать, что будет.

Да вот он. Он, он! Из переулка идет, его шляпа черная, его сутулая походка… Он бритый последнее время, точно актер, это не очень хорошо, но, верно, так надо. Он. Чуть не бросилась к нему через улицу бегом, ноги сразу другие, окрепли, но сдержалась, опомнилась, шагу только прибавила.

Он смотрит – узнает и не узнает. Как узнать? Волосы, шляпа детская, а под нею такое строгое, такое бледное лицо. И ей ли тут быть, на улице?

Вот она уже около него. Гликерия отстала.

– Не ходите… Не ходите к нам. Я убежала навстречу. Как хорошо, что встретила. Господи, слава Богу… – Задохнулась, потом тише: – Обыск у Юрия. Его увезли. Еще сидят в передней. Идите назад!

Он быстро поглядел на нее.

– Спасибо… милая. Прощайте.

– Мне только чтобы знать о вас. После, потом. Как-нибудь?..

– Да, да, не бойтесь. Не забуду, найду способ.

– Может быть, Дидусь…

– Спасибо, да, знаю. Милая.

Он свернул на мост, дальше, прямо, и вот уже не видно его. Так скоро это все случилось, так скоро, что он пропал за углом, а Гликерия только подходила.

– Барышня, никак, учитель ваш…

– Молчи, Гликерия, слышишь – никому никогда ни слова! Скажешь слово – Юрию нашему гибель, гибель! Поклянись мне на церковь.

И она тащила обезумевшую женщину вправо, в тот переулок, из которого вышел Михаил.

– Матушка, барышня… Да что вы это… Да разве я Юрия Николаевича не люблю… Да разрази меня Царица Небесная, помереть мне наглой смертью…

И она под платком крестилась мелко, глядя на золотой крест какой-то церкви, чуть видный далеко, над крышами.

Сразу нельзя было возвращаться: рано. Что ждет их дома? У Литты страха нет. Она и не думает. Главное удалось, а там пусть хоть на куски ее режет графиня. Да не разрежет. Главное – удалось, значит, счастье, значит, и все удастся.

Бродили они по каким-то незнакомым Литте улицам и переулкам; так было странно, дико, ново. Сколько времени прошло?

– Барышня, уж вертаться бы… Бог даст, – взмолилась Гликерия.

Подошли к дому с другой стороны.

– Барышня, да нам по второй черной лестнице, по бариновой! – догадалась глупая горничная. Оттуда, с бариновой половины, на нашу через буфетную идут. А може, и унесло уж их всех.

Литта перестала соображать. Пусть Гликерия, как хочет.

Чудом прошли. На половине Николая Юрьевича – пустыня. Даже ни одного лакея. Через темные ходы и переходы, шляпа снята, под платком у Гликерии, – и вот Литта в родном коридоре, у дверей своей спаленки.

Было ли все, что было? Не снилось ли?

Литта сбросила старое, короткое платьице, подобрала волосы. Руки дрожат, верно, от тяжелой папки. Сама все время несла.

Гликерия опять тут.

– Милая барышня, ушли, унесло их десять минут не больше, узлы увезли громадные.

– Бабушка?

– Очень расстроены их сиятельство. У них сейчас барин Николай Юрьевич, да Модест Иванович, да еще за кем-то послано. Изволили спрашивать вас, им доложено, что вы почиваете, из спальни не выходили. Уберегла Царица Небесная. Меня-то хватились, да я что…

Литта уже не слушала, надо идти сейчас же.

Постучалась у двери графининого будуара.

– Кто там? Entrez!^[15]

Графиня, прямая и сухая, со сдвинутыми серыми бровями, сидела на своем месте, в кресле с высокой спинкой.

Против нее Литта увидела отца; это было необычайно, он никогда не ходил к теще. С палкой, в мягкой домашней курточке – больные ноги в туфлях. У окна ютился Модест Иваныч. Он – отставной генерал, безобидный; давнишний приятель графини; испокон веков живет тут же, в графинином флигеле; ее сиятельство часто посылает за ним, когда соскучится, или за советом. На советы Модест Иваныч, впрочем, не мастер.

Графиня обмахивалась платком и нюхала соль.

– Где вы были? – холодно обратилась она к Литте, когда та подошла поцеловать ей руку.

Литту словно ударило. Как она надеялась, что обойдется?

Но графиня продолжала:

– Это стыд для такой большой девушки дрожать, запираться в своей комнате, когда в доме несчастье, когда ваш родной брат претерпел такое несчастье, такой незаслуженный позор! Как вы малодушны! Взгляните на себя: лица нет!

Бледная, как бумага, – девочка вспыхнула от радости. Господи, спасибо тебе! Как хорошо!

Молча она поздоровалась с отцом и села в сторонке. Графиня уже не обращала на нее больше внимания.

– Да, я требую этого, требую! – жестко и властно продолжала она разговор с Николаем Юрьевичем. – Вы обязаны сделать для вашего сына возможное и невозможное. Ваши болезни… Тут не до ваших болезней. Поезжайте куда хотите, и завтра поезжайте, и послезавтра… Нет связей? Были связи. Восстановите их. Ah! mais c'est inouïe!^[16] Приходят без разговоров в порядочную семью… И такой прекрасный, такой прекрасный юноша. Если в нонешние времена из таких юношей мятежников делают, это значит, у нас у власти стоят революционеры. Да. Я уже достаточно стара, чтобы не бояться говорить правду. Да, революционеры, которым не надобны настоящие сыны отечества, они их берут и бросают…

– Madam la comtesse^[17], – в ужасе заговорил робкий Модест Иваныч.

– Не боюсь, милый мой, не боюсь… Одурели с этими свободами, хватают, как пьяные дворники… Вот она, ихняя хваленая демократия… Этого так нельзя оставить. Хотя бы пришлось до государя дойти… – Она обмахнулась платком. – У юноши нет матери. А если в вас, Николай Юрьевич, засохли первоначальные отцовские чувства… то я заставлю, заставлю их… чтобы они пробудились.

– Но, графиня, я готов, – начал Николай Юрьевич. – Я сам потрясен. Убит, расстроен, и притом я совершенно болен. Только вчера вот и нынче брожу. Не могу собраться с мыслями.

– Собирайтесь и немедля поезжайте.

– Но куда? К кому? Надо обдумать. Наконец, может быть, это все… une fausse alerte^[18]. Может быть, его завтра же выпустят.

– Вы – бездушное сердце! – закричала графиня. – Он хочет ждать, пока этим сбившимся с последнего толку городовым вздумается выпустить несчастного страдальца! C'est le comble^[19]!.. Нет, я еще жива. Еще есть где-нибудь правда. И вы поедете!

Николай Юрьевич совсем струсил. Мягкие бритые щеки его тряслись.

– Я поеду, графиня. Я сделаю все для моего несчастного сына. Но вот… у меня мысль: теперь новые порядки… гм… как бы новый строй… Прежде чем начать… nos démarches^[20]… не посоветоваться ли с Валерьяном Яковлевичем? С Ворониным? Он депутат… И вместе с тем il est très bien vu^[21]. Родственник.

Графиня подумала.

– Можно послать за ним. Конечно, послать. Но это не мешает вам действовать с вашей стороны. Депутат, депутат… Как бы на него ни смотрели, раз он депутат, он – ничто. Нам нужны люди власти, а не депутаты…

Литта ушла к себе и целый день одна, без мыслей и без книги, сидела в классной.

Гликерия приходила, докладывала ей шепотом, что у графини все разные люди, а барин Николай Юрьевич куда-то выезжали в карете, только скоро вернулись.

И пошли бестолковые дни. К упрямой графине было не подступиться.

Она неутомимо возмущалась, неутомимо гоняла каждый день Николая Юрьевича, писала письма, советовалась с какими-то старыми генералами. Но толку, кажется, еще не было. Николай Юрьевич поездил три дня, а на четвертый слег. Знал, впрочем, что чуть станет полегче – опять поедет; графиня три раза в день справлялась о его здоровье и даже сама пришла как-то посмотреть, не притворяется ли.

С депутатом Ворониным, то есть с «дядей Воронкой», который приехал только через два дня, вышло странно. Приехал растерянный, злой. Принял участие – но все озирался, точно был чем-то в корне напуган, раздосадован и оскорблен.

Графиня не могла, конечно, знать, что дядя и сам попался в переделку: у Лизочки неожиданно сделали обыск. Ничего не нашли, и ее не тронули, но когда приехал дядя Воронка (хорошо еще, что не был в самую ночь обыска!), Лизочка обливалась слезами, тряслась с перепугу, и так как-то вышло, что все узналось: и что обыск был из-за портнихи, а что портниху рекомендовал Юрий; портниха же только последнюю ночь не ночевала, ушла совсем и унесла свое, – с узелком ушла. По слезам и отчаянию Лизочки дядя Воронка догадался, что Юрий весьма близок ее сердцу. Холодно отнесся к Лизочкиным мольбам насчет Юрия. Что же тут может сделать дядя? Арестовали и арестовали.

Удивительное дело: не открылось одно – что у Лизочки в квартире была комната Юрия. Случайно он увез оттуда все, что могло на него указать. Случайно в ночь обыска Лизочка спала не у себя в спальне, а у Юрия (любила там спать, когда наверно знала, что он не придет).

И про комнату не узнали. Но и то, что узнал дядя Воронка, не могло привести его в хорошее расположение духа. К Лизочке он был привязан; однако… темные истории, темные истории! Как бы его еще не впутали?

Графиня кончила тем, что выбранила его и чуть не выгнала.

– Вот вам! Депутаты! – жаловалась она потом. – Может, и умный был человек, а попал в депутаты – вертится, как карась на огне, мычит, слова путного не добилась. Оглядывается. Заяц, не человек. Посадить бы депутатов этих всех, вот имело бы смысл.

Литта бродила, как тень. Несколько раз хотела что-то сказать бабушке и не решалась.

Наконец узнали, что Юрий в крепости.

Графиня поглядела на внучку круглыми, жесткими глазами и объявила:

– Ваш брат в равелине. Вот до чего дошло! La forteresse!^[22] Ничему теперь не удивлюсь. Но тем менее мы должны терять энергию. Его должно освободить.

Литта вспомнила, как они ехали тогда с островов мимо крепости. Грязные серые стены. Такие обыкновенные, привычные. И там теперь где-то, за стенами, Юрий. Да ведь не один Юрий…

Юрий – ничего, за Юрия не страшно, бабушка права, не за что его было, да и выхлопочут Юрия. Но не один там Юрий. И что, если?..

– Бабушка, – сказала Литта робко, решилась наконец. – А у вас Дидуся… Дидим Иваныч, – не был? Он бы, может, что-нибудь посоветовал…

Графиня посмотрела на нее.

– Дидим? Не был. Mais vous avez raison, petite^[23]. Он очень умен. Его не лишнее спросить, он имел свои столкновения… в этих делах. Давно не был. Чудак, mais est très fort^[24].

И графиня задумалась. Потом сказала:

– Пусть побывает в Царском. Мы переезжаем послезавтра.

– Мы уедем? А как же?..

– Оттуда все это еще удобнее. Папа лучше. Будет ездить оттуда, к кому понадобится. Дела, кажется, идут хорошо. Ne vous tourmentez pas, mignonne^[25], – прибавила она с торжественной ласковостью. – Vôtre pauvre frère nous sera rendu^[26].

Литта, подумав, написала Саватову записочку. Просто, что grand-maman хотела бы видеть его, что они переезжают в Царское. Прибавить к этому ничего не посмела.

Глава двадцать девятая
Море соленое и море зеленое

На крылечке садовникова домика сидит Литта. Около нее – Раичка, маленькая дочка садовника, которую Литта нынче за лето выучила азбуке. К столбику крылечному прислонилась пожилая, степенная баба в темном, новом платке. Глядит, вздыхая, на длинные, ягодные гряды садовничьего огорода, за которым вдали рдеет заревая полоса, и лицо у бабы тихо-довольное.

Это мать садовниковой жены, Анюты. Приехала к зятю погостить. Садовник старый, а жена у него молодая. Из горничных взяли, модница, ну, а мать – деревенская, тамбовская, что ли, она.

Графинина дача выстроена по-старинному; дача-усадьба, а не городской дом. Поместительная, широкая, и сад порядочный, и двор; за домиком, где живет садовник, – огород, гряды с клубникой и викторией. Литта не любит скучной террасы с цветами и парусиновыми занавесями. Все ее тянет на это крылечко, и простор закатный, заогородный, ей нравится, и девочка Раичка ей нравится. Анюта слишком бойка, хитра и почтительна. Вот с этой бабой, Варварушкой, Литте ловчее.

– Бабка мне сказку вчерась сказывала, – болтает Раичка. – Хо-орошую сказку.

– Правда, Варвара? – спросила Литта. – Ты сказки знаешь?

– Ну, что наши сказки деревенские, барышнечка. Уж и позабыла их все. Мы-то, старухи, много чего знали. А теперешних, возьми-ка, и нет за ней ничего.

– Мама не умеет сказки, – опять шалит Раичка.

– Мамка твоя зато в книжке читает. И ты читай. – Варвара вздохнула и продолжала: – Эка жисть-то, жисть-то у вас какая! Тишина, благодать. Так это чисто, укромно. Попала моя Анютка, глядеть не нагляжусь. Старенек зятек, старенек по ей, это слова нет, да ведь благодать! Словно королевна за им живет. У нас, Господи батюшка! Чего бы ни навидалась, хоть бы за какого богатея пошла.

– Да что ж худого, Варвара. Ну, вышла бы за мужика… Жила бы в родном месте. Я не про Анюту, она уж городская, а вообще. Разве так уж плохо, если муж любит.

Варвара пригорюнилась.

– Не знаете вы, барышня, нашей жисти. Было нам житье, а теперь уж вовсе последнее время приходит. Что мужику трудно жить, бабе вдесятеро. Любит муж! Он любит, да что с него, коли пьет. Пьет да бьет. Слышно, бывали по нашим местам непьющие мужики, на моей памяти бывали, ну а теперь такого мужика нетути. И уж повсеместно. Заиграла Россия, запила, – горе веревочкой завила, дрался народ, кружился, – в канаву завалился, да и посейчас там.

Раичка засмеялась.

– Странно ты говоришь, Варвара, – промолвила Литта. – И страшно как-то. Впрочем, я ведь ничего не знаю.

– То-то, барышня беленькая, где тебе знать. Наша жисть тесная, мы тебе не покажемся. За двумя морями живем, за двумя непереходными: одно море соленое – слезы бабьи, другое море зеленое – вино мужицкое. Где ж тебе знать! Не знаешь.

Варвара говорила все это, не жалуясь, голосом довольным, даже веселым. Баба бывалая, терпелая, прибаутчица.

Литте, однако, хотелось переменить разговор.

– А что, муж у тебя жив еще?

– Старик-то! Ништо. И-и, пить как стал!

– И он еще пьет?

– Неужто нет? Летось, на Тихвинскую, ишли мы с ярмарки, так он, пьяный, как взялся меня бить, как взялся – насилу господский конюх встречный отнял. Ништо старик, здоровый; на ноги вот маленько стал припадать, как в остроге посидел. И вином-то шибче после того избаловался: что праздник, что будень…

– В остроге сидел? За что? Долго сидел?

– Долго, милая, долго. Как не долго. Наперед его посадили, с одной, значит, партией, а Гришутку, меньшенького-то мого, уж после. У нас это все, что поделаешь? все, почитай, в остроге насижены. Иные попропадали, рази узнаешь? И Гришутка мой так пропал; а другого, глядишь, возворотят. Пришел старик. Божья воля.

– Какая Божья воля, ничего не понимаю, – рассердилась Литта. – Ты скажи, за что? Или это давно было? Четыре года назад тому было?

– Всяко, милая, всяко. В четвертом годе сгоняли сильно, что говорить. Сгонят, да сряду всех и угонят, это было. Которые, значит, возворотятся, – ну, других сейчас берут. Гришутка-то, я и не взвиделась, попал. Молодой мальчонка, не шустрый такой был. Мы ждали, вернут; а заместо того и слухов нет. Что в те года, что ныне – бывает это, милая, бывает. Ныне, думаешь, не садятся в острог-то? Садятся, милая, садятся.

Жужжал тихо довольный голос Варвары. Литта уж не слушала, вся ослабела. Садятся, садятся… Все пьяные, все каторжные… Ни одного не пьяного, ни одного не каторжного. И два моря: море соленое да море зеленое. Садятся… Божья воля.

Шурша юбками, вынырнула откуда-то из-за угла Анюта.

– Ах, вы здесь, барышня? С маменькой, никак, сумерничаете? Деревенскими прибаутками развлекаетесь? – заговорила она скоро и слащаво. – Затейница у нас маменька! Для господ интересно, сказку мужицкую расскажет, или песню…

– Ну, я пойду. Прощай, Варвара. Прощай, Раичка.

Литта поднялась со ступенек.

– Там гость, барышня, к их сиятельству приехали, – тараторила ей вслед Анюта. – Мне Гликерия Спиридонова сейчас попалась, сказала. Вероятнее всего – к обеду. А за барином, за генералом, Липат к поезду выехал. Да что-то еще не видать, не возвращались. Ах, батюшки, как стемнело! Рано темнеет. Август месяц…

Литта пошла в дачу через двор. В большой, тускло освещенной передней спросила графининого Никиту; спросила, думая о другом:

– Кто у нас?

– Господин профессор Саватов к ее сиятельству.

Дидусь? Господи! Наконец-то! В первый раз! Столько времени прошло, он в первый раз. Литта и ждать перестала. Кажется, он тогда написал графине, что болен, и еще что-то написал. Литта перестала ждать.

И вот приехал. Чему тут радоваться – Литта не знала, но радовалась.

Бежать сразу к бабушке – нельзя. Не любит этого бабушка. Нельзя. Он останется обедать. А вдруг не останется?

Пошла к себе, на вышку, пригладить волосы, переодеться к обеду. Она живет нынче на самом верху, в комнатах Юрия. Выпросила у графини.

Зашуршали у крыльца колеса, это Николай Юрьевич с поезда, из Петербурга. Белеют глазастые фонари. Сейчас, значит, и обед.

Николай Юрьевич нынче не тот. Из-под палки графини начал выезжать, сначала было вовсе слег, – но палка графинина неутомима. Николай Юрьевич понял это и покорился. Сперва покорился, а потом сам втянулся. Возник. Пободрел, помолодел, и нога не смеет болеть. Кое-какие связи, действительно, подновил, и это ему нравится. О Юрии хлопочет искренно, но исподволь; и радуется, видя, что из-за «несчастной случайности» с сыном на него нисколько не косятся. Напротив, – ободряют, утешают, обещают… Пожалуй, выгорит дело. Прав был Юрий, не следовало опускаться. Николая Юрьевича еще очень и очень могут вспомнить.

Загудел глупый гонг. В городе обходились без него, но на даче уж так повелось, – гонг.

«Остался, остался! – думала Литта, весело сбегая с лестницы. – Сейчас увижу!»

В деревянной столовой – обе приживалки (третью графиня куда-то сплавила). Пришел Николай Юрьевич, с тростью, но бодрый, наконец вплыла графиня, – под руку с Саватовым.

Он – маленький, беленький, похожий на птицу, но очень корректный и прекрасно одет.

– Какая большая барышня! Совсем курсистка! – полуудивленно протянул он, здороваясь с Литтой, улыбнулся и сказал ей глазами что-то такое хорошее, близкое и доброе, что Литта от радости покраснела.

– Вот, берите ее с будущего сезона на свои курсы, – сказала графиня по-французски. – Я ничего не имею против курсов, руководимых вами.

Саватов поклонился, а взволнованная Литта пробормотала:

– Ах да, grand-maman. Только ведь мне нужно еще экзамен…

Когда сели за стол, графиня обратила свою французскую речь к Николаю Юрьевичу:

– Monsieur Саватов привез мне очень интересные и ценные сведения… Но мы поговорим об этом после обеда.

И она покосилась на молчаливых компаньонок.

Разговор пошел обыкновенный. Литта молчала, изредка вскидывала глаза на своего Дидусю, и каждый раз он отвечал ей хитрым, ласковым, знающим взглядом.

Кофе велено было подать в маленькую угловую. Компаньонки остались, а Литта решительно пошла за графиней. Она должна все знать.

Профессор в самом деле сообщил графине кое-что новое. Он слышал, что в ближайшие дни после ареста Юрия было арестовано много лиц в связи будто бы с найденными у Юрия бумагами; следствие ведется, но собственно Юрию никакого обвинения еще не представлено. Если оно будет, то, конечно, откопают что-нибудь старое, вернее же так ничего определенного и не будет: есть признаки, что дело хотят замять, по крайней мере, в отношении Юрия.

– Ну да, ну да, мы сильно хлопочем, – сказал Николай Юрьевич, кивая головой. – А откуда это вы все знаете? – прибавил он, простодушно улыбаясь.

– Я за верное не выдаю. Так, слухи носятся. Хлопотать очень не мешает.

– Ну вот! Ну вот! – сияла графиня, не теряя, впрочем, величественности. – Дидим Иванович, мы получаем от него вести. Побывавшие в руках этих… geôliers^[27], но все же… Материально он нами устроен насколько возможно лучше. Не теряет присутствия духа. Это удивительный юноша! Сильное сердце! Пишет, что здоров и спокоен.

– Он очень наблюдательный, – сказал Николай Юрьевич. – Будет потом рассказывать нам свои тюремные впечатления.

Графиня замахала руками.

– De grâce!^[28] Избавьте! Какие впечатления? Совершенно никому уже эти тюрьмы не интересны. Я старуха, но и молодым давно оскомину набило. Кинулись, как безумные, и в обществе, и в литературе: ах, революция! ах, заключенные! ах, то! ах, се! Ну и надоели сами себе. С est démodé^[29].

– Вы правы, графиня, – сказал Саватов. – Очень démodé^[30]. Об этом не говорят. Но, однако же, это все есть. И революционеры, и заключенные есть. Вот хоть бы Юрий.

– Никаких революционеров, надеюсь, нет… Уж не говоря о мерах, предпринятых в свое время, все эти гадости в их собственной среде… должны их в корне уничтожить. А если правительство настолько глупо, что продолжает хватать и заключать юношей вроде Юрия, то ему же хуже. Я это говорила. Такие gaffes^[31] не могут продолжаться вечно. Где теперь мятежники? Покажите мне мятежника! Чуткое правительство и старых-то всех выпустило бы. Они бы осмотрелись и наверно занялись чем-нибудь таким… с пользой, мирным.

– Ну, для амнистии… пожалуй, рано, – надув щеки, сказал Николай Юрьевич.

– Я за чуткое правительство, мой милый. За то, чтобы правительство стояло в курсе… comment dites vous?^[32] в курсе общественного состояния. А то ловят по сю пору крамольников, когда о крамоле никто ни думать, ни слышать, ни читать не хочет!

– Ну, и слава Богу, графиня, что не хочет! – весело сказал Саватов. – А Юрия Николаевича зря засадили, тут вы совсем правы, я говорил: напрасно, напрасно!

– Вот и мужиков… – неожиданно сказала Литта, волнуясь, охрипшим от долгого молчания голосом, – Садят, садят… Неизвестно, за что?

– Comment? – удивилась графиня и подняла брови. – Каких мужиков? D'où prenez-vous tout èa?^[33] Мужиков, очевидно, садят за пьянство и распущенность. Да, я где-то читала: деревня очень распущенна. Но какое это имеет отношение к нашему разговору?

– Это особая статья, особая, – усмехаясь, поддержал Саватов и встал, чтобы проститься.

– Нет, нет, вам еще рано… Я велю заложить лошадь…

И графиня позвонила.

Николай Юрьевич давно осоловел. Поднялся, опираясь на трость, чтобы проследовать в свои апартаменты.

– Какая ночь славная! И теплая, – сказал Саватов, увидев в соседней комнате черное пятно открытой на балкон двери.

– В сад темно, – поспешно заговорила Литта. – А вы посмотрите, как у нас на балконе хорошо! Grand-maman боится сырости, чай мы по вечерам там не пьем….

Саватов пошел за девочкой. Остановились у перил в душистой, теплой августовской черноте.

У Литты билось сердце, искала самых коротких, самых нужных слов – и не находила.

– Милая… – сказал тихо старик. – Умница. Догадливая. Хорошая.

Литта подняла на него глаза. Увидела, в луче света из комнат, его лицо, ласковое-ласковое, без улыбки.

– Вы, Дидуся… знаете разве?

– Знаю, знаю… Чего не знаю – о том догадался. И вести вам хорошие… о том, о ком думаете.

– Обошлось? – радостно вскрикнула Литта. – Ох, как я рада!

– В другой раз приеду – может, письмецо вам привезу. Только вы уж, деточка, это письмецо…

– Да знаю, знаю!

– И правда, что мне умницу учить.

– Я к вам приеду, Дидусь. Вот как мы только в Петербург переберемся.

– Приедете? Как же так?

Он помолчал.

– Разве вот что придумаем? Вы про экзамен говорили. Хотите, мы вас с Орестом осенью приготовим? Живо. Приезжать к нам будете. Это мысль!

– Дидуся! Как хорошо! Я способная, я скоро, Оресту не будет трудно. Только бабушка…

– Я предложу графине, – сказал Саватов серьезно. – Это ведь не сейчас.

– Рада – рада, рада – рада, – по-детски затвердила Литта и чуть-чуть не запрыгала. – Ах, рада. И то – удалось, и то – благополучно… Миленький Дидусь! Все будет! Как хорошо на свете!

Саватов поглядел в ее блестящие глаза, хотел рассердиться, но не мог. Опять улыбнулся ласково.

Через минуту она стояла в передней, смотрела, как Дидуся надевает пальто, ищет свой клетчатый плед, – и радость не проходила.

Даже стыдно стало потом. Чему обрадовалась, как девчонка? Хорошо на свете! Чем хорошо? Попробовала нарочно вспомнить Варвару. Все каторжные, все пьяные… Одно море соленое, другое море зеленое….

Ну что ж. Ну пусть. Это потом. А сейчас она рада. Рада, что удалось то дело – сохранил Бог! И что вести она станет получать, и к Дидусе с Орестом станет ездить – рада, рада!

Хорошо на свете. Ничего еще нет – зато все будет. Это-то и хорошо, что будет.

15. Войдите! (фр.).

16. Ах, это неслыханно! (фр.).

17. Госпожа графиня (фр.).

18. Ложная тревога (фр.).

19. Это – апогей!.. (фр.).

20. Наши действия… (фр.).

21. Он очень хорошо смотрится (фр.).

22. Крепость! (фр.).

23. Вы правы, малышка (фр.).

24. Но очень крепок (фр.).

25. Не убивайтесь, малышка (фр.).