Всё трагедия да боль, да поиск смысла, поиск искренности, такого же слома до надрыва в глазах собеседника. «Понимаешь, брат…» и давай о войне, о родителях, о вдохновении, о деле жизни, о жене, о детях, о водке – а он тебе такой «Yeah, it’s okay, don’t worry»

Дурацкий английский: даже слово «искренность» на нем звучит как-то максимально коряво – «синсересити». Чего блин. А уж честность – honest – ну двое-трое из пяти прочитают правильно, а не «хонест».

Факин щит. Чувак, мне казалось, ты глубоко глядишь. Хорошо, что ты не знаешь иностранцев, мама. Тебе бы они не понравились.

ноябрь, 2021

Писать ему – это без чувства, по привычке больше. По привычке представлять, как он обнимает, сгребая всю, целует в шею, как пахнет, как смотрит сквозь стекла. Или снимает стекла, чтобы смотреть чище.

Привычка. В этом нет уже нет истинности. Но привычка сильнее всего, сама знаешь.

Писать одному, улыбаться другому. Другого любить больше жизни, бороться со всеми злыми богами за то, чтобы побыть еще день-неделю рядом. Я зову его не эскапировать, не сбегать всюду отовсюду, бросить болеть, а сама спряталась в непробиваемую броню – как страшна она, мама, как прозрачна в те моменты, когда я все вижу.

ноябрь, 2007

Ты вернулась! Привет! Ну как, всех там сделала, моя красавица мама?

Ты ездила в Москву на конкурс патриотической песни. Твой голос, вообще-то, богами для нее и был создан: сильный, громкий, глубокий, проникающий под кожу, который словно тонкий нож отделяет от тела душу и швыряет ее в шелка, как утомленную страстью женщину. Твой голос – это не звук, не слова, не тембр. Твой голос – это чувство, разбитая в осколки жизнь амазонки. Твой голос не нежный, и когда ты пытаешься его сделать таким, нещадно фальшивишь. Твой голос больше – он как ветер в горах. Как безудержный бора-бора.

Поэтому я была уверена, что ты взяла золото. А ты, улыбаясь и посмеиваясь, разбрызгивая искорки из глаз, шла мне навстречу. Миниатюрная, но спортивно сложенная, сексуальная и все же хрупкая – с огромной на контрасте гитарой за спиной.

– Первое место?

– Первое! С конца!

А потом смотрели на видике твое выступление. Все та же огромная гитара на острых сильных коленях, затянутых черным нейлоном, под ней – узкая полоска юбки в хаки, растрепавшиеся под пилоткой волосы в легкую рыжину, с которой ты вечно борешься и все напрасно, лицо, искаженное чувством. Я бы только за все это выдала тебе грэмми. Пой мне еще.

июнь, 2022

Думаю, ты догадываешься о том, что я всегда с тайным желанием и почтением заглядывала в темные воды Невы. С того первого дня, когда впервые шла по гранитному борту набережной. С того дня, когда останавливалась посреди моста под песню «Девочка, которая хотела счастья» – помнишь, может быть, она там представляла, как вниз летит с моста и над ней склоняются врачи.

Это горячая надежда однажды просто взять и уйти теплится в моем сердце и сейчас – я не помню, когда она пришла впервые, но точно знаю, что еще где-то в самом нежном детстве. Жизнь в Питере давала особые основания и веские причины на правомерность и хирургически точную обоснованность такого рода мыслей. Самые тяжелые в этом отношении моменты идут внахлест с дереализацией, которая в эти же моменты заигрывает с моим сознанием совсем хитро и виртуозно: я не ощущаю реальности, но чувствую боль, невыносимость, отчаянье – и вижу воду. И не вижу препятствий. И уже двигаюсь по направлению к, а потом что-то внутри достукивается до меня, и глаза открываются на миг – всего на один короткий миг жизни, погруженности, момента. Всего один миг, которого оказывается достаточно, чтобы остановить мой безумный – в самом деле, безумный – шаг.

Я пыталась покончить с собой четыре раза, два из них всерьез, и еще миллиард раз занималась сэлфхармом – одно время даже продумано и систематически: хлестала себя ремнем с бляшкой по спине в наказание за мелкие оплошности и просто профилактики для – об этом любопытное факте ты не знала. А вот исцарапанные шею, руки, грудь и бедра наблюдала систематически. И так жалела меня, говорила: «Зачем же ты себя калечишь, Агни…», обнимала тепло, баюкала дурочку.

Каждый из всех разов (пара)суицида всегда был глупой попыткой, разумеется, всегда оставлял множество путей для спасения, отступления в любой момент. Первый раз я не раздумывая бахнула внушительную дозу какого-то (я вот даже не знаю какого до сих пор) нейролептика. Второй раз попыталась повеситься в душе на ремне – со страху напилась соджу в одну рожу (прости за неуместные рифмы, но сложно сдержаться), решилась, но так и не поняла, как наутро оказалась-таки, хоть и одетая, но в постели. Кстати, это случилось после разговора с тобой, разбередившего мои раны, только начавшие покрываться тонкой пленкой. Впрочем, тогда я сама считала, что существовать такому говну, как я, – не стоит. Это было после разрыва с К. и моей измены.

Были тридцать таблеток за один присест (производители успокоительных все предусмотрели, ничего не получится), были порезы на венах (шрамы белееют и сейчас).

Все это приносит (пока не решаюсь говорить в прошедшем, но с сэлфхармом худо-бедно разобрались) невесомость, облегчение, улыбку, расслабляет мышцы, отрезвляет мысли, господи, как хорошо. Кто-то скажет, что я просто больная извращенка и мазохистка, но отчего-то я знаю: ты подожмешь губы и состроишь до боли уж понимающую гримасу. Такие мы все поломанные.

что-то из 1998

Не могу не вспомнить три истории, которые ты сама любишь рассказывать о нас и моем детстве – есть впечатление, что эта книжка превращается в бесконечное нытье (ну, или горевание, оплакивание как говорит мой психоаналитик).

Первая. Нищета и бедность, какой я не видела в осознанной жизни! (Этот великолепный эпиграф, впрочем, идет к каждой истории)

Мы выходим из душной, переполненной мыльными, опухшими от голода и труда телами бани и на выходе ты говоришь мне: «Агни, подожди здесь пару минут», – жду, одетая в маленькую заношенную кем-то еще до меня шубку. … Ты выходишь из бани, а я с двумя рублями в руке: «Это что?» – «Тетенька дала…» Так я заработала свои первые деньги. Если что, тут просто жесточайший фейспалм.

Вторая. Идем по рынку. Ты из сил выбивалась, чтобы заработать копейку. Мимо – стенд со сладостями. Ты видишь, как я смотрю на чупик – и молчу. Не прошу. В твоем сердце – дикая вина, жалость и, может быть, благодарность? От меня еще нечего было ждать, мама. Ты делала и сделала меня… не самым плохим человеком.

Третья. Играем в деревянные кубики. Они с красным, зеленым, желтым… А я говорю так, представляя себе что-то: «Это – йогурт, это – печенька…» Голод… Он со мной до сих пор в моих (читать в хронологии) анорексии-компульсивном переедании-булимии. Я что, публично призналась?! Ну ладно, надеюсь, будет у этой хронологи следующий этап.

Мы здесь не обо мне, а о тебе. Что ты почувствовала, дорогая моя мама, в этот момент? Отложи сейчас подальше, отдай всем этим алчным чертям всю вину, все сожаления – ты сделала все, чтобы я была обеспечена и счастлива в будущем. Ты создала человека (и не одного). И только ради этого мне стоит жить.

январь, 2012

Вы пили у соседей, ты пришла домой раньше, а папа остался – конечно, нельзя уйти не осушив все зримые и незримые бутылки. Понимаю, я теперь и сама такая же…

Ты легла спать в гостиной на диване и включила «Я свободен» на новеньком алом самсунге-слайдере. Лежала слушала и рыдала, наверное, от обиды, переизбытка этанола в крови и нереализованных мечт. Я не помню, что произошло между вами, когда он пришел. Но в какой-то момент в гостиной воцарился такой ор, что мы с Марией не могли оставаться больше безучастными, подошли посмотреть, что опять такое.

– Девочки, он бьет меня!!!

Ты сидишь, съежившись, на полу, у папы на щеке и шее глубокие следы от ногтей – уж не знаю, защита или нападение, один другого стоите, родные. Вы кричали друг на друга, соревнуясь в изощренности оскорблений и обвинений, минут двадцать, а Кипелов все заливался со своими птицами в небесах. Папа схватил телефон и выкинул в окно. Ты нашла в ответ его «сони» и отправила туда же. Как ни странно, на этом ваши силы наконец-то закончились, он вышел из гостиной. Марию я еще раньше отправила в комнату. А ты бросилась на подоконник и занесла ногу над оконной рамой.

– Мама!!! – в ужасе полувоскликнула я. – Мама, пожалуйста, не надо!

Я уже устала плакать и кричать, пытаясь до вас обоих достучаться, поэтому сказала все это почти тихо, с уже словно бы безучастной борьбой.

– Я никогда ничего с собой не сделаю, доченька, пока у меня есть вы. Просто хочу его напугать.

Я села рядом. Зимний ветер, перемешанный со снегом, незваный бродил по комнате.

август, 2012

Лето, каникулы, скука. От меня все бедствия, навалившийся на нас в том году, – как от стенки горох: бабушка с инсультом, Сэйлор с полуразбитым черепом (следствие неудачного полета с балкона шестого этажа). Мне будто бы по боку – на самом деле, конечно, нет. Просто научилась отстраиваться и «уходить». Да и в целом, все наконец как-то чуть поуспокоилось, всех насколько могли спасли и повытаскивали из худых теплых пальцев смерти. Вот только ты там где-то лежишь в больнице, девятый месяц и никому ничего не понятно. Вестей от тебя – нет. Папа – молчит. Я все жду, конечно, когда родится мой брат, но не верю в него – сейчас, мам, воспринимаю себя как зацикленную на себе эгоистичную суку (типа ты была права), потому что я и не потрудилась сама узнать, ну что ну как… Просто не знала ничего – будто в этом и есть оправдание.