Дорога в декабре (сборник)

Даша серьезно подходила к выбору блюд в кафе. Она заказывала много всего. Я мучился опасениями, что у нас не хватит денег, и скользил глазами не по названиям блюд, а по ценникам, и лишь натыкаясь на приемлемую цифру, читал написанное слева от нее («Так-с… Это у нас что такое дешевое? Зажигалка… Читаем снова. Это дорого, это дорого, это дорого… Все. Так, еще раз…»). Тем временем Даша уже диктовала официанту заказ, и я вздрагивал от каждого названия. Дашу, судя по всему, вопрос расплаты не волновал совершенно – она пришла отдыхать. Зараженный ее спокойствием, я тоже успокаивался и смотрел на нее.

«Мне бы так хотелось, чтобы ты сбылась для меня такой, какой я тебя задумал, – мечтал я. – Я б вернулся в этот город, и ты бы тоже была там, вся та же, с тем же взглядом, с той же походкой, в тех же голубых джинсах, в той же немыслимых цветов курточке. И пусть бы у тебя к этому времени был парень, пусть было бы у тебя несколько парней – у любой девушки может быть парень или несколько парней. Но зачем тебе столько мужчин? Пусть они исчезнут. Пусть они, не дойдя до тебя – пятнадцатилетней, семнадцатилетней, девятнадцатилетней – нескольких шагов, лопнут, как мыльные пузыри».

Ты обернешься – а там ничего, невесомые брызги висят в воздухе.

…Приносили заказ, сначала салатики. У меня всегда был здоровый солдатский аппетит, посему пауза между салатиками и горячим меня раздражала и томила. Как правило, к тому времени, когда приносили мясо, салатик я уже съедал и минут десять тщетно пытался найти место для опустевшей тарелки. Даша, напротив, ела спокойно и непринужденно, ни секунды мне не казалось, что она растягивает время до того, как принесут следующее блюдо, все получалось у нее естественно: к моменту появления на нашем столе дымящихся тарелок Даша как раз заканчивала с салатом, и ей не приходилось, как мне, двигать тарелку из-под салата с места на место, потому что ее сразу забирал официант.

Задав необходимое для моего внутреннего успокоения количество вопросов, я на какое-то время отвлекался, ненадолго.

Еще глубокой ночью я почувствовал, что хочу отлить, но поленился вставать. К утру желание стало нестерпимым.

Я открываю глаза и вижу пальцы своих ног, они немного ссохшиеся, словно виноград, полежавший на солнце.

«Пацанов убили, – думаю я и морщусь. – Господи, как гадко, что их убили!» – хочется мне закричать.

Все спят. Дневальный заснул. Никто не храпит.

– Никто не храпит, – говорю я вслух, пытаясь незначащими словами согнать жуткую, повисшую где-то в горле тоску. – Никто не храпит, – повторяю я. – Быть может, мы ангелы?

Вроде бы с улицы доносится чей-то крик, гортанный. Показалось, наверное. Но я все же возвращаюсь к кровати, попрыгивая на ходу от желания помочиться, хватаю автомат и бегу вниз. В коридоре вижу пацанов с поста на крыше – спят, черти. Дождь согнал их сюда.

Спеша, я пинаю кого-то из лежащих, ругаюсь матом, говорю, чтоб немедленно отправлялись на пост. Тот, кого я пнул, отвечает мне что-то борзым полупьяным голосом.

Расстегивая ширинку и притоптывая на ходу, я выворачиваю с площадки между вторым и первым этажами и вижу бородатых людей, волокущих из туалета полуголого мужика. Как ошпаренный, дергаюсь назад и понимаю, что полуголый человек – это дядя Юра. Сквозь сон я слышал, как он вставал, тоже, наверное, в туалет пошел.

Снимаю автомат с предохранителя, передергиваю затвор.

Я выглядываю еще раз и даю очередь поверху, чтобы не попасть в дядю Юру. Два чечена тащат его под руки, у него спущены штаны. Мне кажется, что чечены даже не дернулись, когда я выстрелил.

Увидев меня, чечен, стоящий у туалета, широко улыбаясь, дает длинную очередь от живота. Известка летит на меня, присевшего и, кажется, накрывшего голову рукой.

– Пацаны! Пацаны, мать вашу! – каким-то не своим, дурашливым криком блажу я. – Тревога!

Дожидаюсь, когда стрельба прекратится, и, поднявшись, едва выглянув, снова бью из автомата поверху.

– Ну-ка, оставьте его, суки! – кричу я, но в коридоре уже никого нет. Кто-то мелькает, исчезая, в дверях школы.

– Пацаны! Мужики! – воплю.

Кто-то едва не сшибает меня, сбегая по лестнице.

– Чего? Чего?

– Тихо, там чечены! Там дядя Юра! Они его утащили!

Мы все орем, словно глухие.

– Сколько их?

– Хер его знает! Я троих видел…

– Что с дядей Юрой?

Я не отвечаю.

– Двоим стоять здесь – держать вход, – приказываю.

Бегу в «почивальню». Слышу за спиной выстрелы. Стреляют с улицы. И наши отвечают.

Громыхает взрыв, тут же еще один, непонятно где.

– Язва! Хасан! – ору на бегу. – Столяр!

Костя выскакивает навстречу в расхлябанных берцах.

– Чего? – спрашивает меня Столяр.

– Чечены дядю Юру утащили. Из туалета.

– Какие чечены? Откуда?

– Хер их знает откуда. Вооруженные…

– Ты стрелял?

– Я стрелял. Поверху, чтоб дядю Юру не убить.

– А где пост? – округляет глаза Столяр. – Где наряд?! – орет он. – Где дневальный?

Я накидываю разгрузку. Руки трясутся, будто у меня припадок.

– Чего, чего? – спрашивают все.

Подбегаем к окну, смотрим в бойницы.

С улицы бьют по бойницам. Все присаживаются, кроме Андрюхи Коня. Он, невзирая на пальбу, ставит пулемет на мешки и начинает стрелять по улице.

Пацаны кидают гранаты, одну за другой. Кажется, за минуту мы их перекидали больше полусотни.

Астахов бьет из «граника» по двору.

Начинают работать, жестоко громыхая, автоматы.

– Вон побежали! – выкрикивает кто-то.

– Кто побежал?

Ничего никому не понятно.

– Амалиев! Связаться со штабом! – орет Столяр. – Язва, брат! Давай на крышу, возьми своих! Рации берите! Есть там кто у входа? – спрашивает у меня.

– Есть. Плохиш, еще кто-то.

Столяр посылает Хасана ко входу.

Все сразу и с готовностью слушаются Столяра.

Я бегу на крышу. В рации – шум, мат, треск. Стоит беспрестанная пальба. Вылезаю наверх.

Шевеля всеми конечностями, ползу к краю, к бойницам. За мной еще кто-то. Оборачиваюсь, хочу сказать, чтобы к другой стороне крыши, где овраг, тоже кто-нибудь полз, но Язва уже приказал кому-то сделать это.

Высовываю голову и сразу вижу на школьном дворе, у самых ворот, дядю Юру.

– Мать моя… – говорит кто-то рядом.

Словно увидев нас, дядя Юра, бесштанный, голый, шевелит, машет обрубленными по локоть руками, и грязь, красная и густая, свалявшаяся в жирные комки, перекатывается под его культями. Дядя Юра похож на пингвина, которого уронили наземь.

«Руки измажет!» – несуразно и чувствуя то ли головокружение, то ли тошноту, то ли накатившее безумие, подумал я.

Вдруг понимаю, что никто уже несколько мгновений не стреляет. Наверное, пацаны в «почивальне» тоже увидели дядю Юру.

«Когда ж они успели…» – думаю, глядя на дока.

– Аллах акбар! – выкрикивает кто-то, невидимый нам, за воротами. Крик раздается так, словно черная птица неожиданно вылетела из-под ног, вызвав гадливый и пугливый озноб. В проеме раскрытых ворот появляется чеченец и дает несколько одиночных выстрелов в пухлую спину дяди Юры.

Кто-то из лежащих на крыше стреляет в чеченца, но он, невредимый, делает шаг вбок, за ворота, и пропадает. Мне даже кажется, что он хохочет там, за забором.

Дядя Юра еще раз шевельнул обрубками, как плавнями, катнул грязную бордовую волну и затих с дырявой спиной.

Язва заряжает подствольник гранатой и, прицелясь, стреляет.

– Недолет, – зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти от забора – во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры.

– Растяжки! – рычит Язва. – Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы все проспали!

Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната упадет им на голову, отбегают к постройкам. В них стреляют все, находящиеся на крыше. Автоматы, нетерпеливо захлебываясь, бьются в руках.

«Мимо бьют все, мимо…» – думаю.

Я не стреляю. Беру бинокль у Язвы и, смиряя внутренний озноб, смотрю вокруг. Едва направив бинокль на хрущевку, я вижу перебегающего по крыше человека.

– Берегись! – ору я. – На крыше хрущевок чеченцы!

Язва, слыша меня, не пригибается и еще раз стреляет из подствольника.

Я ругаюсь матом вслух, пытаясь разозлить себя, заставить себя смотреть. Еще раз поднимаю бинокль и, не в силах взглянуть на хрущевки, смотрю на дома, стоящие слева от школы, возле дороги.

Язва ложится на крышу, губы его сжаты, глаза жестоки. Несколько пуль попадает в плиты наших бойниц.

На левый край школы падает граната, никто даже не успевает испугаться, все разом падают… потом, подняв головы, смотрят на место взрыва – там никого не было, затем друг на друга – все целы.

– Подствольник, – говорит Язва. – Из подствольников бьют.

– Это чего у тебя? – спрашивает Степка Чертков у Язвы.

Грише в ботинок воткнулся осколок. Он вынимает его пальцами.

– Надо уползать! – говорю я, но не успеваю до конца произнести фразу, потому что слышу, как по рации, чудом прорвавшись сквозь общий гам, не своим голосом кричит Столяр:

– Язва! Язва, твою мать! Чеченцы в школе!

– Слева стреляют! – голосит кто-то из пацанов на крыше. – Вон из тех зданий! – и указывает на дома у дороги.

У меня холодеют уши: я слышу, как над нашими головами свистят пули. Мерзкие куски свинца летают в воздухе с огромной скоростью, и от их движения – легкий отвратительный свист.

– Уходим отсюда! – говорит Язва.

«Куда уходить? – думаю я. – Может, там уже всех перебили?»

Крыша видится мне черным гиблым куском тверди, на котором мы затерялись. Вот бы эта крыша могла улететь, как ковер-самолет…

Ковыляем, не в состоянии придумать, как же нам передвигаться: ползком, на карачках, гусиным шагом, в полный рост, прыжками, кувырками, – мы движемся к лазу. Ударяясь всеми частями тела обо все, скатываемся по лестнице. В школе стоит непрерывный грохот, словно там разместили несколько цехов по сборке адских металлоконструкций.

Я еще не слез, стою на лестнице, боясь наступить на голову нижестоящему, кто-то, обезумев от спешки, валится на меня. Сапогами, ногами, коленями бьет меня по темени, сдирает скальп, ломает мою шею, давит меня всего. Я держусь за лестницу рукой, на которой висит автомат, и, защищаясь, поднимаю другую руку, пытаясь остановить того, кто сверху, что-то ему кричу. Но он не слышит, не отзывается, хочет усесться мне прямо на плечи. Я склоняю голову, сгибаюсь, и он переваливается через меня, едва не оторвав мне ухо. Он падает вниз, лицом на каменный пол, переворачивается на бок, и я вижу Степу Черткова с деформированной мертвой головой.

– Степа! – вскрикивает кто-то.

«Что же это…» – думаю и не успеваю додумать. Спрыгиваю, переступаю через Степу.

– Берите его! – говорит Язва.

Степу пытается поднять Монах.

– Погоди! – говорю я и с помощью Монаха снимаю со Степы разгрузку. Надеваю ее поверх своей.

Монах вскидывает Степу на плечо. Степина голова свешивается, волосы словно встают дыбом, они слипшиеся, в черной густой крови.

Я поднимаю Степкин автомат. Спешу, отяжелевший, за Язвой. Мы заглядываем в коридор, но никого не видим.

Язва вызывает Столяра. Костя сразу откликается.

– Коридор чистый? – спрашивает Язва.

– Да! Чистый! – отвечает Столяр.

Бежим в «почивальню».

Бросается в глаза огромная спина Андрюхи Коня, его белые руки на пулемете. Он надел разгрузку на голое тело.

Несколько пацанов стоят у бойниц, беспрестанно стреляя. На полу сотни гильз.

– Чего? – кричит Столяр, глядя на Степу Черткова.

Монах молча сваливает Степу на кровать. Щупает у него пульс. Какой там пульс, вся голова разворочена. Из пулемета, что ли…

– Кто прорвался? – спрашивает Язва.

– Влезли… – начинает Столяр и обрывает себя, всматриваясь в мертвое лицо Степы. – Влезли, – продолжает он, будто сглотнув, – на первый этаж двое… Их Плохиш гранатами закидал.

– А может, они еще где? – спрашивает Язва.

– Не знаю. Я отправил своих и ваших по классам, по два человека. У всех рации есть.

– Чего, отошли они, Кость? – спрашиваю я.

– Вроде…

– ГУОШ отзывается? – спрашивает Язва.

– …Отзывается… Говорят: сидите, ждите, они в курсе.

– Чего «в курсе»?

– Да не знают они ни хера! Может, чечены опять город берут? Может, в ГУОШе тоже сидят, как и мы, запертые?

Я подхожу к Андрюхе. От него, кажется, валит пар. Он возбужден. На белом лбу ярко розовеет небольшой прыщик.

– Чего там? Куда бьешь? – кричу я.

– По хрущевкам, – отвечает Андрюха злобно, ответ я угадываю по губам. – Все стреляли, никто не попал! – говорит он уже о другом – о нас. – Их, бля, человек двадцать было во дворе. А мы сначала обоссались все, потом окосели все на фиг!

«Мы обоссались, а он нет», – думаю я об Андрюхе.

Амалиев сидит у гомонящей без умолку и, кажется, готовой треснуть рации, неотрывно глядя на мертвого Степу. Монах тупо смотрит на свой ботинок, весь покрытый кровью, Степиной, застывающей…

Дима Астахов, возле которого стоит труба гранатомета, отворачивается на секунду от окна, вглядывается в Степу и снова стреляет, серьезный и сосредоточенный.

Столяр начинает поочередно вызывать всех, кого разогнал по кабинетам, спрашивая, как обстановка.

Я слышу голос Скворца. Кличу его, дождавшись, пока Столяр закончит проверку.

– Ты где? – спрашиваю, прибавляя громкость рации на полную.

– Рядом с «почивальней», в соседнем классе, – слышу далекий Санин голос.

Иду к Скворцу, предупредив Столяра.

– Егор! – говорит мне Столяр вслед. – Все посты обойди! Посмотри, что где. Доложишь.

Я выхожу из «почивальни» и останавливаюсь в коридоре. Прижимаюсь спиной к стене, смотрю вокруг. Вся школа мелко дрожит, сыплется известью. Вдруг вспоминаю, что у меня до сих пор расстегнута ширинка – с того момента, как я увидел дядю Юру. Застегиваюсь ледяными негнущимися пальцами. Помочиться не хочется. Дую на руку, пытаясь отогреть пальцы.

Дверь в комнату, где находится Скворец, открыта. Юркнув в помещение, согнувшись, подбегаю к Скворцу, присаживаюсь у стены. Достаю сигарету.

Саня, не глядя, дает в окно короткую очередь, встает у окна боком, ко мне лицом. Я киваю ему: как, мол? Пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Саня смотрит на меня, не отвечая. Лицо его, покрытое белой и серой пылью, кажется спокойным, лишь щека чуть дергается.

Прикуриваю, затягиваюсь. Вкуса у сигареты нет. С удивлением смотрю на нее и, тут же забыв, зачем смотрю, хочу бросить. Останавливаю себя в последнюю долю секунды: глядя на сигарету, решаю проверить, не дрожат ли у меня пальцы. Не дрожат.

– Ну чего? – говорю я вслух.

– Обстреливают. Вон… попали. – Саня показывает на выщербленную стену напротив окна. – Сейчас пристреляются и…

– «Семь шестьдесят два»… – говорю я, глядя на стену. – Если из «пяти сорока пяти» жахнут, может отрикошетить по заднице.

Кеша молча смотрит на меня, он стоит у другого окна, держит в руках эсвэдэшку.

– Чего ты тут делаешь, снайпер? – обращаюсь я к нему. – Тебе позицию надо… Иди к Столяру, пусть он тебе место найдет.

Кеша выбегает, высокий, с длинной винтовкой, которую он иногда раздраженно, иногда нежно называет веслом.

– Пойдем со мной. По постам, – говорю я Сане.

Выбегая, краем глаза вижу, как от простреливаемой стены летят куски краски, битый кирпич.

Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, чувствуешь, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает босыми ногами ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый. Я оглядываюсь на дверь комнаты, где мы только что были. Машинально трогаю стены – не картонные ли они, а то сейчас пробьет навылет.

Мы бежим по коридору. На площадке между первым и вторым этажами пацаны повалили два стола на бок, привалили их мешками с песком. Заправляет всем Хасан. Рядом сидит Плохиш, ухмыляется. Еще Вася Лебедев и Валя Чертков, с распухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз.

«Убили братика твоего, Валя», – хочу я сказать, но не могу.

– А у нас тут чеченцы, моченные в сортире… – говорит Плохиш.

Зная, что у Плохиша спрашивать что-либо бесполезно, обращаюсь к Вальке:

– Чего случилось?

– А пробрались двое… В туалет влезли, в окно. Плохиш прямо к туалету подбежал, кинул две гранаты. Потом зашел туда, вон автоматы притащил…

Гордый, что есть такие пацаны в мире, я смотрю на Плохиша…

– Все в говне и в мозгах… – начинает Плохиш и тут же обрывает себя. – Слышь, Хасан, давай твоим собратьям бошки отпилим? Как они, суки, дядю Юру обкорнали всего!

Хасан кривится и не отвечает.

Плохиш вытаскивает нож, хороший тесак, и, косясь на Хасана, начинает им забавляться, колупать стол.

– Ну, бля, будут они атаковать? – говорит Вася Лебедев спокойно, и я удивляюсь его спокойствию – неужели ему хочется, чтобы кто-то полез сюда?

– Чего там? – спрашивает у меня Вася, имея в виду положение дел на крыше, в «почивальне»…

– Сюда ведь могут из гранатомета засадить. От ворот. Или если в упор к школе подбегут, – говорю я, не отвечая, чтобы не обмолвиться о Степке Черткове.

– Учтем, – говорит Вася Лебедев.

– А вы там на хер сидите? – спрашивает Плохиш. – «В упор к школе!» Вы хер ли там делаете? Спите, что ли? Как там дела, у тебя спросили!

– Нормально, – отвечаю я.

– Если они подбегут, мы им Валю покажем – они охренеют, – говорит Плохиш.

Мы все смотрим на Валю, на его искаженное, вздутое, бордовое одноглазое лицо.

– Ты целиться-то можешь? – спрашиваю я.

– А чего ты в двух разгрузках? – перебивает меня Плохиш. – Ты лучше бы запасные трусы надел.

Вася Лебедев косится на меня иронично, но добро, и Валька Чертков готов засмеяться, хоть ему и больно это делать, но неожиданно обрывает себя.

– А ведь это… Степкина разгрузка, – говорит он. – Ты чего?..

Валя смотрит на меня, пытаясь раскрыть второй, затекший глаз, рот его чуть приоткрыт, он хочет еще что-то сказать, но ждет меня.

Я смотрю на Валю, сжав зубы.

– Иди. Он в «почивальне», – говорю я.

Валя хватает автомат и спешит наверх. Пацаны смотрят на меня.

– Убили Степу, в голову, на крыше, – говорю я и закуриваю.

Пацаны тоже закуривают.

– Надо связь держать, – говорит Хасан, помолчав, – а то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят?

– Известно куда, – Плохиш, не высовываясь, вскидывает автомат над своей круглой башкой, кладет его на мешок и, скорчив напуганную рожу, трясет им, как отбойным молотком. – Они не смотрят, – поясняет он. – Им неинтересно.

Я улыбаюсь и думаю: как это странно, Степу убили, а Плохиш все придуряется, и мы улыбаемся, и меня тоже убьют, и будет то же самое… Ну, не будут же все рыдать, сжимая береты в руках.

– Степу жалко, – говорит Саня, единственный, кто не улыбается.

– Ничего, – роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это, мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы…

И все поняли, что Вася сказал.

– Учтем, Саня, – итожит Вася и толкает Скворца в плечо.

Мы встаем и уходим, я и Саня.

В большой классной комнате, глядящей одними окнами на овраг, а другими – на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.

– Одного раненого видели! – кричат возбужденно. – Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы еще одного подстрелили. А они потом как дали из «граника»! И не попали! Но все стекла на хер повылетали…

– Чего там слышно из ГУОШа? – спрашивают меня.

– Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.

Мы заглядываем еще в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины.

«Уже скоро, наверное, приедут, – думаю я о помощи из ГУОШа, – знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать. Может быть, нас не будут штурмовать. Дядя Юра и Степка – и все, больше никого… Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?»

Не могу вспомнить.

«Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо всё…»

Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.

«А почему Степа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва…»

Отмахиваюсь от этой мысли. Потом, всё потом. Так получилось.

X

Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жестко плеснуло песком, полетело щепье и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать с раздробленным лицом. И только, как мне показалось, похоже на рыбий шевелил раскрываемыми губами рот.

В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.

Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один.

Андрюха Конь, вытерев голой рукой лицо, с трудом расщуривает глаза и снова встает к пулемету. Вслепую бьет очередями и вновь трет глаза.

– Второй номер! Лента! – орет он и опять трет глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже залиты красным, и, кажется, веко порезано, наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трет себя этой ладонью, ничего не замечая.

– Они идут! – кричит кто-то.

Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, их много.

«Господи! Господи, как их много!» – хочется заорать.

Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут… прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?

Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зрением, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается и, скалясь, кладет гранату в подствольник.

Прицеливаюсь и стреляю: в присевшего за сараем удобно стрелять по диагонали, спрятавшись за стеной. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и… Не знаю, стреляет ли он, я отстраняюсь, поднимая вверх автомат.

«Косая тварь…» – ругаю себя.

И снова: «Зачем они бегут сюда?»

Торопясь, словно опаздывая, стреляем.

– Граната! – вскрикивает кто-то рядом со мной.

Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьется в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы.

Услышав уханье разорвавшейся гранаты и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Амалиеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.

– Анвар, быстрей! – кричу.

Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.

Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. «Мой или Санькин?»

Отстегиваю от Гришиного автомата рожки, вижу, что один полный, а в другом – последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним раскрытым до предела глазом и с другим, которого совсем не видно, Скворец…

– Андрюха! – ору я Суханову, который так и не сходил с места. – Смени позицию!

Андрюха Конь хватает пулемет за ствол и перебегает.

«Он же руку сожжет!» – мелькает у меня в голове.

Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, – черную лапу с крепкими ногтями в грязной окаемке. Вслед за рукой появляется лицо, довольное, обильно бородатое. Другой рукой взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошел Андрюха Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, простреливая «почивальню».

Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: в суматохе я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вслед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.

«Ползут, как колорадские жуки…» – думаю я, в голове мелькает детская картинка: какая-то сельская дорога, конец августа, и колорадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми крылышками.

– Семеныч на связи! – выкрикивает Амалиев.

– Семеныч! – орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы. – Семеныч! – ревет Костя, словно Куцый может его услышать. – Они в окно к нам лезут, Семеныч! Прямо в окно! Вы где там, бля?

Амалиев, подумав мгновение, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и большим пальцем нажимает на тангенту, давая Семенычу послушать Столяра. В этом, конечно, нет никакого смысла.

Астахов как ужаленный отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течет кровь, Астахов злобно морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него дикое.

Столяр, пригибаясь, бежит к Амалиеву, оскальзывается на гильзах, переворачивается через голову и, сидя у ног Амалиева, выходит на связь.

– На приеме! – кричит он, назвав свой позывной.

Я не слышу, что говорит Семеныч.

– Нас штурмуют! Мы в осаде! Три «двухсотых»! Дока убили! – выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семеныча.

– Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? – кричит он, подождав.

Слушает ответ.

– Не понял!

Еще слушает.

– Кашкин не приезжал! Я за старшего!

Опять слушает. Бросает рацию на стол.

– Снаряжай, чего сидишь! – орет он на Амалиева.

Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю еще одну гранату и отчаянно стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть и в то же время ожидая, что вот сейчас, в эту секунду получу пулю в лоб.

Дима Астахов бьет из «Мухи» в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят доски и даже, кажется, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха и снова стреляю. Я вижу нескольких человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится… И еще нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем?

…Патроны, кончились патроны, рожок пуст.

Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Амалиеву. Беру свои уже снаряженные рожки и только тогда вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат еще два рожка, нетронутые.

– Амалиев, к окну! – орет Столяр.

Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол.

Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит, может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы толчками бьется кровь.

Амалиев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится все происходящее вокруг, не нравимся мы и он не хочет идти к бойницам и стрелять.

Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух.

– Женя! – говорю я, едва слыша свой голос. – Сейчас, Женя!

Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом.

– Скворец, помоги! – прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. – Саня! Санек!

Делая укол, раскручиваю бинт, при этом поглядываю на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупными каплями пота; ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой и передавая Сане, сидящему за спиной Жени, – вот в эти мгновенья я вдруг понимаю, что все происходящее погружает меня в состояние некой одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя все – кажется, я вижу даже то, что происходит у меня за спиной. Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего на кровати с повернутой в сторону окон деформированной головой, и его брата Валю, который, меняя рожки, часто смотрит на Степу. И я вдруг понимаю, что они похожи с братом – сейчас еще больше, чем когда один из них был еще жив, – своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.

Дима Астахов идет за рожками к столу, где все еще кричит Амалиев. Подойдя, Дима бьет Амалиева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Амалиева Филя, лежавший, оказывается, где-то возле. Амалиев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не снимая ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки на его голове.

Федя Старичков бьет короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что он ранен, но его рвет.

И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак.

– Кеша! – кричит Столяр в рацию. – Работай по хрущевкам! Там снайпер!

Наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно…

– Ташевский! – кричит Столяр. – Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чичи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди!

Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.

– Пойдем, Саня! – зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. – Магазины полны? Гранаты есть?

– Рация! Рацию проверь! – орет Столяр.

Не слыша его слов, я угадываю по губам и по жестикуляции, о чем он говорит.

«Что там, на улице? – думаю. – Где они?»

Не хочется смотреть в бойницу.

Не хочется бежать вниз, к Хасану.

Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за безбожный страх.

«Все нормально! Сейчас к Кеше забежим – и вниз!» – клянусь себе.

Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы.

«Значит, мы не окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост?»

«Школа, что ли, пост? Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали?»

– Кеша! – удивляюсь я, забравшись на чердак. – Ты чего?

Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.

– Я снаряжал, – отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.

– Чего ты «снаряжал»? Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!

Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.

Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только приехали. Сначала я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу – понимаю, что сейчас не надо. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что, едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.