Некровиль

Он провел пальцем по ее носу, губам, подбородку.

– Мои сладкие шестнадцать: совершеннолетие Сантьяго Колумбара. Я уже четыре часа на вечеринке; должно быть, сейчас где-то два или полтретьего; сколько их – сто, двести? На танцполе температура за тридцать, музыка такая громкая, что ее скорее чувствуешь… – пальцы коснулись даньтяня, – …чем слышишь. Экстази не дает мне отрубиться, «Гибрид-17» удерживает в вертикальном положении, а ремикс MDA шепчет моей вегетативной нервной системе: «Нет границ, нет пределов». Кто-то включает белый прожектор, от которого в мозгу все начинает мерцать, и музыка, таблетки, танцы, свет сливаются воедино, становятся чем-то большим – я попадаю куда-то еще. Я не знаю куда, не могу это описать; я не думаю, что это можно описать. Это длится всего мгновение, но на это мгновение я выхожу. Я свободен. Я за пределом. С тех пор я ищу этот путь, Тринидад. Я хочу попасть туда, где побывал тот шестнадцатилетний мальчик, и на этот раз никогда больше не возвращаться. Ты меня понимаешь? Мне двадцать семь. Забавный возраст. Я знаю, потому что мои родители прислали мне аниме-открытку в этом году. «С днем рождения от Милапских пловцов», – говорится в ней. Миленькие водоросли плавно колышутся, и мама с папой машут ластами и говорят: «Учти, Сантьяго, двадцать семь – забавный возраст». Ты хоть представляешь, сколько живых легенд перешли от простого существования к бессмертию в возрасте двадцати семи лет^[67]?

– Лучше сгореть, чем заржаветь.

– Верно подмечено, Трини, хотя я сомневаюсь, что ты когда-нибудь по-настоящему поймешь. Ржавчина – мое наследие и моя судьба. Энтропия – моя служанка. Медленное самосожжение в пыльной пустыне ненужности. Старый способ больше не работает, Тринидад.

Свирепые машины собирались на перекрестке для ауто-да-фе, ночных гонок по заброшенному метрополитену. Тектоготические фантомы: сплошь хвостовые плавники, плавные обводы и выштамповки. Команды mecanistos в комбинезонах готовили своих autodores, как эсквайры – сэров рыцарей.

– Где-то в лабиринте улиц есть знак «Выход», а дальше – место за пределами. Всеми мыслимыми пределами.

Сантьяго взял Тринидад за подбородок, чтобы она посмотрела ему в глаза и увидела, какой там пылает огонь.

– Этой ночью нам предстоит увидеть то, что можно увидеть, отыскать то, что можно отыскать. А если я его не найду… за завтраком нас будет на одного меньше. Это очень важно для меня, Тринидад. Если я не могу получить желаемое, мне больше ничего не нужно. Смерть; да что такое смерть в наши дни? Быстрое погружение в холодное озеро нирваны и хороший карьерный рост. Самые творческие, самые оригинальные результаты получаются в первые пять лет, Тринидад. Мои пять лет прошли; теперь ты понимаешь, почему я должен найти выход? Если не получится, то я по-настоящему мертв. Мертва моя душа. – Он улыбнулся. Он ожидал, что она рассмеется.

– Господи, Сантьяго…

– До этого рубежа еще шесть лет.

– Ты болен. Тебе нужна помощь.

– Вот почему ты здесь, прекрасная Тринидад. Ты, а также Туссен, Камагуэй, Йау-Йау, которые придут. Чтобы помочь. Чтобы засвидетельствовать. Чтобы разнести повсюду весть – пусть все узнают, что бы ни случилось. Четыре добрых и верных свидетеля. Четыре евангелиста. Синоптические евангелия от Тринидад, Камагуэя и Туссена. Еще одно от Йау-Йау^[68]. Мне нравится. Вы будете моими апостолами и оповестите весь мир о моих деяниях.

У Тринидад пересохло во рту, сердце билось на удивление громко и близко. «Я не верю, что он это всерьез. – Воздетый палец подозвал Джима Моррисона. Двадцать семь. Забавный возраст. – Но ведь это Сантьяго. Для него нет ничего невозможного».

– Мескаль, por favor^[69].

Сантьяго взглянул на нее из-под опущенных бровей.

 
Одна милая девушка с Кубы
Тигру щеткою чистила зубы.
Он ее полюбил,
А потом проглотил.
Изнутри теперь чистые зубы.
 

– Осторожнее с алкоголем, Трини.

– Пошел ты в жопу, Сантьяго. Вместе со своими ублюдочными шутками и дурацкими психологическими играми. Развлекайся с кем-нибудь другим, а я ухожу.

Она встала, одним глотком опрокинула мескаль и повернулась к двери. Люди пялились. Тринидад гордилась своим умением эффектно уходить.

– Это не шутка, Тринидад. Разве я смеюсь? Это серьезно. Совершенно серьезно. Настолько серьезно, что я собираюсь сказать тебе кое-что – такое, что может сказать только тот, кто знает, что ему не придется страдать от последствий своих слов.

– Больше никакой лжи, Сантьяго. Больше никаких игр. – Вопреки ее воле слезы выступили в уголках глаз.

– Больше никакой лжи. Признаюсь: вещество, которое Перес принял в день своей смерти. Это я дал его Майклу Роче. Я его сделал. Спроектировал. Я продал Роче спецификации. Я убил Переса. Теперь ты веришь, что я говорю серьезно?

От ярости ее кулак обрел сверхчеловеческую силу. Тяжелый кованый стул опрокинулся. На лице Сантьяго отразилось удивленное опустошение: он был как хитрый койот, застреленный из собственного незаряженного пистолета. Потирая костяшки пальцев, Тринидад развернулась на десятисантиметровых каблуках. Посетители кафе «Конечная станция» расступались перед ней, как верующие перед своим пророком.

– Тринидад!

Quemar, Сантьяго. Orín^[70]. Слова, на древе начертанные.

– Тринидад!

Сантьяго кричал ей вслед, стоя у входа, но голос карнавала, который кружился на zócalo^[71], овеянный теплым ветром, оказался громче. Он сплюнул кровь.

– Тринидад!

Карнавал охватил площадь целиком, собрание изысканно одетых трансвеститов смешалось с cuadrilla^[72] мертвых мужчин и женщин, которые тащили огромную виселицу. На ней болтались куклы – изображения президентов государств Тихоокеанского совета, в несколько раз превышающие натуральную величину; запястья, лодыжки и шеи марионеток и кукловодов были соединены проволокой. Сантьяго увидел, как Тринидад обернулась один раз, покачала головой и растворилась в толпе.

Он схватил кованый стул и швырнул в припаркованную машину. Серебристый тектопластик не дрогнул, неуязвимый и безупречный. Вот так всегда: никто не понимает Сантьяго. С кем ни говори – бесполезно.

– Буянишь, малыш Колумбар?

Сборище трансвеститов и кукольников рассеялось при виде хромированных мотоциклов цвета полуночи. Их было четыре, и выглядели они как души некогда славных «Харлеев», побывавшие в преисподней и искупавшиеся в пламени, где сгорели кожа и плоть, оставив лишь сияющие голые кости. Рогатые, клыкастые, поджарые, словно гончие псы; влажная мечта любого подростка и ночной кошмар родителя. Из глушителей вырывалось пламя, стремясь в темное небо; пляска проклятых.

Работающие на холостом ходу двигатели внезапно разразились лаем, который на площади у кафе, похожей на закрытую арену, прозвучал оглушительно. Едкий дым окутал деревья. Окись углерода, мускус. Машинные феромоны в сочетании с запахом кожи от сидений – сильный афродизиак. Никто не хочет трахаться на заднем сиденье авто с водородным двигателем.

Сантьяго принял позу: слегка расставив ноги, скрестил руки на груди и еле заметно улыбнулся.

– Миклантекутли.

Свет погас. На большом экране Стюарт Грейнджер в трико и носатой маске Скарамуша сражался с элегантным Мелом Феррером^[73]. Женщина слезла с мотоцикла в центре и с наигранной ленью прислонилась к еще теплому боку. Как и compañeros^[74], она была одета в кожу и эластичную сетку, как будто вся состояла из блестящих обводов и туго затянутых ремешков с пряжками. Наплечники – искаженные агонией морды демонов из латекса, вакуумное литье; обнаженные руки покрыты татуировками от ногтей до ключицы. Браслеты с шипами, разумеется. Удивительная деталь: антикварный «Ролекс». Волосы были смазаны воском и удлинены намеренно разрозненными шиньонами; но образ в целом до готического идеала не дотягивал, поскольку ничто не могло сгладить хрупкую привлекательность ее лица.

Тем не менее, Сантьяго знал: любая несообразность в облике Миклантекутли – продуманное проявление ее характера.

– Я не осуждаю тебя за вспыльчивость, Сантьяго Колумбар. Скажи-ка, ты бьешь подружек? Им нравится? Тебя это возбуждает?

– Вижу, смерть не смягчила твой нрав.

– С чего бы это, Сантьяго Колумбар? Я завидовала тебе тогда, завидую сейчас. Всегда знала, что ученик затмит учителя.

– Почему ты согласилась взять меня с собой, если так сильно ненавидишь?

– Разве кто-то хоть словечком обмолвился о ненависти, Сантьяго Колумбар? Ты пришел, чтобы найти смерть – для меня этого достаточно. Твое? – Она кивнула на хромированный пузырь Тринидад.

– Нет.

– Ну, не важно. Асунсьон… – Высокий, поджарый семнадцатилетний парень припарковал свой мощный мотоцикл, подошел и возложил руки на зеркальный корпус автомобиля. Тектопластик, казалось, прогибался и натягивался под его прикосновением. – Мы потеряли одну машину, когда подъехали слишком близко к парку Макартура. В праздничную ночь мехадоры так и рвутся пострелять. Устроили хорошую ловушку, попытались выманить нас к теслерам. Не сработало – верно, Ананси? – Мертвая девушка, ехавшая на заднем сиденье мотоцикла Асунсьона, провела языком по зубам и вытащила трехсантиметровое стальное лезвие из ножен на бедре. Вокруг глаз у нее были краской из баллончика нарисованы матово-черные пятна, как у панды. Под преобразующими руками Асунсьона автомобиль Тринидад тянулся и деформировался, как бедняцкий скелет под тонкой кожей. Исковерканный тектопластик как будто улыбался. – Получается, Ананси нужен новый конь, если мы собираемся подвезти твоих… compadres^[75].

– Они еще не пришли.

– Им надо успеть к тому моменту, как Асунсьон закончит колдовать. В нашем распоряжении четыре часа, добыча всего одна. Мне потребовалось пять лет, чтобы устроить переворот и бросить вызов Бледным всадникам на Каза-Гранде, мы не позволим тебе все испортить. Когда длинные ножи выскочат из ножен, тебе и твоим приятелям лучше отойти подальше. Вы идете с нами, потому что меня забавляет сама идея, а не потому, что я в долгу перед тобой за вещества, которые ты мне продаешь. Смерть аннулирует все долги. Мы – Ночные охотники, Сантьяго Колумбар; мы никому ничего не должны.

Теперь машина напоминала ветхую палатку, которая едва держится на каркасе. Руки Асунсьона скользили по натянутой зеркальной коже, словно по животу элитной шлюхи, с жадностью, похотью и предвкушением сбывшихся фантазий. Трепещущий мешок тектопластика схлопнулся и, развернувшись хитроумным оригами, превратился в новенький нечестивый «Харлей». Мотоцикл вырвался из асфальта с воплем, словно мандрагора, с его темных ребер и костей капал ихор.

– Время вышло, Сантьяго Колумбар. Где твои дружочки?

– Пять минут, Миклан.

– Никаких минут, Сантьяго Колубар. Игра в самом разгаре. Анхель. – Тонкая, как меч, девушка с кожей и волосами белыми, как известка, выпрямилась в седле своего мотоцикла. Запрокинула голову, зажмурилась, изображая духовный экстаз. Ее ноздри зашевелились.

– Слабый феромонный след, Миклан. Ему около двух часов. Направление – норд-норд-ост.

– Мужчина? Женщина?

– Женщина. Одиночка. Разделим стаю, чтобы охватить территорию побольше?

– Нет. Если убиваем, то наверняка. – Мертвячка Миклантекутли оседлала свою машину и протянула руку в перчатке без пальцев к Сантьяго. – Волна поднялась, Сантьяго Колумбар.

Антициклон, возрождающий пламя отвращения из пепла, пронесся по улицам и раскаленным бульварам. К чему ждать тех, кто не понимает? Сантьяго в них не нуждался; откровение – дело интимное. Он потянулся к руке Миклантекутли и вскочил на сиденье позади нее. Тектопластические обводы ласково прильнули к телу; его пальцы сомкнулись на стянутой ремнем талии старой знакомой.

Мертвячка-охотница Ананси скользнула на свой новорожденный мотоцикл, завела мотор. «Конечная станция» вздрогнула от охотничьей песни мощных углеводородных двигателей. Мотоциклы построились вереницей – Миклантекутли и пассажир ее возглавили – и помчались на север по Вермонт-стрит.

Оставалось максимум сорок девять часов, и Камагуэй никогда еще не чувствовал себя таким живым. Утекающее с небес знамя комендантского часа, ощущение океанского ветра на лице и руках, пока он ехал с опущенным верхом по северной части района Харбор, принесенные этим ветром ароматы водных просторов, опаленного солнцем асфальта и иссушенного дня, ощущение скорости, власти над пространством-временем: он внезапно узрел необычное в обыденном, как будто открыл непримечательную бутылку, а в ней оказалось потрясающее вино. Может, неумолимость обратного отсчета сделала чувственный мир особенно четким, или же все дело в каскаде тектохимических реакций, вбрасывающих в его кровоток странные дофаминоподобные вещества?

Грозовые тучи проблеском желтизны в черноте небес ползли на брюхе по горизонту, словно бесшумный флот, сбившийся с курса. Обострившееся восприятие Камагуэя окрасило их в цвета болезненной ностальгии. В детстве, в Северном Квинсленде, муссон начинался похоже: нитью тьмы на краю света. С мокрой веранды он наблюдал, как дети-нонконтратистос пляшут голые под дождем, страстно желая к ним присоединиться и понимая, что отец этого не допустит. Грядущие перемены и надежду на ростки новой жизни из выжженной солнцем земли – вот что предвещали дожди.

Он связался с домом через прогу автомобиля.

– Передай все вопросы, касающиеся рифа и жилища, проге-юрисконсульту и приведи в действие мое завещание. – Искусственный разум не ответил, но психическая щекотка подсказывала Камагуэю, что его внимательно слушают. – Дополнить содержание следующим параграфом: риф запрещено продавать корпорадам. Если предложений о покупке не будет, риф надлежит подарить Государственному департаменту лесов и пляжей для использования во благо общества. Бухгалтерские системы: свяжитесь со страховой компанией «Стелла Марис инморталидад» и активируйте мой полис воскрешения.

– Дело сделано, – ответствовали лары и пенаты.

Как там заявляли христиане, вера – уверенность в невидимом^[76]? Если прога говорила, что дело сделано, никто в этом не сомневался.

Сорок восемь часов, сорок восемь минут. Сотня в час в брюхе змеи из красных огней, растянувшейся на пятьдесят километров. Как хорошо. Просто великолепно. Теперь Камагуэй понял, откуда берется восторг. Все дело в свободе. От бремени обладания, контроля, ответственности. От мнения других, их привязанности и заботы. От сдержанности, чувства вины и страха обрести то, в чем ты всегда себе отказывал. От необходимости заботиться о хрупком гробе из плоти, живом или умирающем. Осталось сорок восемь часов – максимум – и сорок семь минут; чему быть, того не миновать. Абсолютная свобода приговоренного к смерти.

Камагуэй рассмеялся. Гони. Теперь над тобой никто не властен. Гони! Педаль в пол. Шепот водородного двигателя перерос в томный стон. Сто – сто двадцать – сто сорок – сто пятьдесят – сто шестьдесят – сто восемьдесят, давай, давай, давай, двести, двести. Да. Да. Да! Автомобиль изменил форму, сделался поджарым и обтекаемым, прижался вплотную к черной шкуре шоссе, отрастил спойлеры и хвостовые плавники. Автоматическая сигнализация завизжала: «Пристегните ремни, пристегните ремни; внимание, внимание, вы превышаете скорость!» – ну и что ты сделаешь, копам настучишь? И – бабах! Пятьдесят киловатт белого света с небес прямо в глаза, вылитый прожектор «Двадцатый век Фокс», и горячий ветер отбросил волосы с лица, когда соткавшийся из тьмы полицейский конвертоплан заложил крутой вираж над развязкой – «Да ты и впрямь стукач, говнюк машинный…» – его систему взломали, шаблонный Сердитый Коп что-то такое заявил про «снова включить автопилот, если сеньор не хочет неприятностей» – хватит болтать, Хосе! Пять целенаправленных тычков пальцем – и засевшие в автомобиле предатели заткнулись. В горле машины что-то непристойно заурчало, когда Камагуэй развернулся и рванул на скорости сто двадцать по шоссе, ведущем к Exposiçion^[77].

Ух, как хорошо было просто слушать радио.

Конвертоплан грохотал, как кот с привязанной к хвосту консервной банкой. Пока Камагуэй на перекрестке – любители метать камни давно принесли светофоры в жертву – пропускал автоцистерну с водой, тощий белый ребенок неопределенного пола подскочил к окну с игривой ухмылкой и пакетиком травки. Места обитания нонконтратисто; суровые земли в окрестностях некровиля, где живые завидовали мертвым. Здесь каждый был nouveau^[78] -нищ.

Камагуэй остановился у киоска под нависающей ветхой трущобой, чтобы купить пива из жестяной ванны, наполненной тающим льдом. Бутылочный залог^[79] был больше стоимости самого напитка. Продавщица подозрительно понюхала банковскую карточку и открыла бутылку зубами. Дешевое пиво по вкусу напоминало тот самый ихор, который тек в венах богов. Дети на мопедах выскочили из тени, чтобы провести вожделеющими ладошками по обводам автомобиля. Эй, сеньор, слушайте, сеньор, poco dinero^[80], сеньор. Камагуэй мог им предложить только полуразумный plástico. Дети увязались за ним следом вдоль осененной кровавым неоном улицы Города мертвых.

Внезапно у синдрома обнаружился побочный эффект: Камагуэй почуял беду. Желтые предупреждающие треугольники приказывали объехать кратер посреди дороги – там рухнула секция недостроенного метро, – и возле одного из множества темных входов, похожих на язвы на фасаде гниющего аркосанти, его накрыло. Беда пахла красным, словно красная ягода или кровь.

Неприятности выглядели как трое людей – один мужчина, две женщины, – прижавшие четвертого к стальным рольставням магазинчика, изрисованным названиями соперничающих футбольных команд. Более высокая из нападающих схватила жертву за волосы – это тоже была женщина, как понял Камагуэй, когда ее лицо оказалось на свету, – ударила о витрину и сбила с ног. Струйки крови бежали из уголков рта жертвы, но лицо было пустым и отрешенным, словно она не чувствовала боли. Она не попыталась защититься, когда вторая женщина, выкрикивая нечленораздельные ругательства по-английски, вонзила острый каблук ей в грудь.

В тот момент Камагуэй понял, что жертва мертвая.

– Что, черт возьми, происходит?

Стоило кому-то лишь свистнуть, и из заброшенной тьмы многоквартирных домов выскочила бы тысяча бандитов с ножами, чтобы порезать на лоскутки глупого rico^[81], который полез не в свое дело. Водился за Камагуэем такой грех. Он не умел закрывать глаза на происходящее. Что ж, если случится драка, то почти наверняка в последний раз.

Все уставились на него. Он уже видел такую сцену – с черными силуэтами в свете фар – на плоском экране какого-то старого телевизора. Даже сейчас она казалась мелодраматичной и нелепой.

– Не лезь не в свое дело. Мы уже вызвали сегуридадос.

– Ради всего святого! – воскликнула мертвая женщина. – Они убьют меня!

Мужчина ударил ее ногой в живот. Присев на корточки, сунул в лицо оттопыренный средний палец, как будто фаллический жест был более грозным, чем ботинок.

– Слышь, ты, заткнулась на хрен. Лежи и не выпендривайся.

Прибыли сегуридадос. Настоящие ублюдки. Таких не перепутаешь с полицейскими, которые все еще курсировали в небе, высматривая фары Камагуэя. Те олицетворяли закон. Эти – силу. Как и патрульные, они выходили на дежурство отрядами по десять человек, вооруженные до зубов и в броне. Но стреляли без предупреждения. Щелчки предохранителей заглушили прочие звуки: шорох велосипедных шин, урчание мопедов, голоса. Когда правоохранители выходят на сцену, все смотрят только на них.

– Ну?

Высокая женщина, которая, похоже, командовала охотой на ведьм, подняла руку жертвы на свет и заставила ее раскрыть ладонь. Знак смерти казался выплавленным из обсидиана.

– Она нарушает комендантский час.

– У меня контракт, мать вашу! – крикнула мертвячка.

– Эта сука браконьерствует на нашей территории, – заявил мужчина. При свете фар уличных багги сегуридадос Камагуэй увидел под его сетчатой рубашкой швы вдоль мышц. Только что от хирурга.

– Пусть встанет, – скомандовал главный в отряде.

Мертвая проститутка поднялась на ноги, но не раньше, чем вторая женщина без всякой на то причины дернула ее за волосы.

– А ну хватит, – буркнул полицейский, давая понять, что не видит разницы между живыми и мертвыми проститутками, а также прочими обитателями Exposiçion. – Покажи персоналку.

– Нету. – Взмах кистью, демонстрация пустоты на запястье. – Гребаное мясо тырит все, что гвоздями не прибито.

– Ты хлеборезку-то не разевай.

– Врет! – взвыла высокая женщина. – Разве не видно, у нее никогда и не было персоналки. У нее ни клиента, ни контракта, ни пропуска на время комендантского часа – ничего. Она просто вперлась на наш участок!

Снова этот запах красного жара, кровавой ягоды, горячего камня. И еще: пот, слюна. Секс. Они хотят увидеть, как она превратится в шлак, в пятно катастрофически поврежденных текторов. Прямо у них на глазах. Зрелище в самый раз для прайм-тайм.

Не бойся. Они не могут тебе навредить.

– Она со мной. – Он увидел свое искаженное отражение на шлеме полицейского, когда подошел и встал рядом с мертвой проституткой. – Я ее нанял.

– А ты кто такой?

Алый проблеск plástico.

– Спасибо, сеньор. А у вас есть сведения относительно… э-э… второй стороны контракта?

– Нуит, – прошептала мертвая женщина, наклонившись к микрофону персоналки на его запястье. Устройство заговорщически подмигнуло и передало имя прогам-юрисконсультам, а через них – фирмам в Ванкувере и Фримантле. Контракт возник благодаря зашифрованному общению, пока мертвая проститутка – Нуит – пыталась с помощью вранья избежать Настоящей смерти от теслерной очереди. Он был оформлен и подписан за те три с половиной секунды, которые потребовались Камагуэю, чтобы отстегнуть приборчик и вручить полицейскому.

– Пять тысяч?.. Не многовато ли, сеньор?

– Есть такая штука, teniente^[82], – называется «рыночная экономика».

Сжатые губы лейтенанта – рот был единственной выразительной частью лица, видимой под шлемом, – продемонстрировали, что еще сильнее, чем favelados^[83] и проституток, он презирает тех, кто пользуется услугами мертвых шлюх.

– Можете идти.

А как же «сеньор»?

– Персоналку отдайте.

Полицейский протянул штуковину с таким видом, будто она была заразная. Возможно, так все и обстояло на самом деле.

Камагуэй взял Нуит за руку. Теплая – он уже знал, что у мертвых теплые руки.

– Молчи. Садись в машину.

– Поняла, не тупая.

Они моментально угодили под шквал снарядов: пивные банки, камни, отвалившиеся от аркосанти куски, уличный мусор. Почувствовав опасность, автомобиль развернул изогнутую крышу из прозрачного серебристого тектопластика и активировал внешнюю видеосвязь. Сиденья опустились; Нуит одернула подол сетчатого платья, почувствовав, как обивка подстраивается под тело.

– Ого, приятель, да это же настоящий бэтмобиль.

Она вытерла запекшуюся кровь с лица и рук влажной салфеткой из бардачка. Раны, отметил Камагуэй, заживали со сверхъестественной скоростью: ссадины и ушибы на темной коже исчезали на глазах.

– Почему ты это сделал?

– Жизнь полна сюрпризов, дорогая.

– Ты не должен был так поступать.

– Да ладно.

– У меня не было контракта. Я занималась браконьерством. Меня прижучили по заслугам. Mea culpa, mea maxima culpa.^[84]

– Знаю.

– Слушай, а мы не могли бы перестать корчить из себя героев фильма-нуар и упражняться в унылом сарказме? Давай как разумные существа обменяемся фразами длиннее десяти слогов.

– Камагуэй.

– Камагуэй. Смахивает на название какой-нибудь старой базы морской пехоты США на Кубе. – Заметив недоумение Камагуэя, проститутка объяснила: – В моей голове антикварная инфа разложена по полочкам, как продукты на полках в супермаркете. Некоторых эта особенность сводит с ума. Нуит; ты уже в курсе. Впрочем, называй меня «галлоглас»; где-то внутри этого тела есть кельтские хромосомы, или они там были, прежде чем Адам Теслер их расхреначил до неузнаваемости, а клановая родня почуяла приближение Сдвига и срулила аж в Медисин-Хат. Имей в виду, в ту пору я была другого цвета, но такая шкура мне нравится больше. Лучше сливается с фоном.

Камагуэй отключил поляризацию на окнах. В какой-то момент радиоэфир преодолел незримую ночную границу, и вместо дешевой попсы зазвучали душещипательные баллады.

– Когда один из моих предков спасал жизнь, скажем, одному из твоих, твой предок был буквально обязан моему жизнью. Он становился собственностью хозяина – телом, разумом и духом – и служил ему до конца своих дней. Таких и называли «галлогласами»^[85].

– Похоже на контракт с Домом смерти.

– Вот именно. Так или иначе, теперь я принадлежу тебе. – Нуит поджала под себя ноги, словно некое маленькое млекопитающее, рефлекторно свернувшееся в гнезде. – Так куда мы направляемся, Камагуэй?

– Подброшу, куда скажешь.

– Вы заплатили деньги, сеньор, так что можете понюхать фрукты. На пять тысяч баксов можно купить много манго.

Он рассмеялся. Горько, но вкусно, как кроваво-красная капля ангостуры^[86], которая делала коктейль идеальным.

– Твоя правда, Нуит.

– Итак, сеньор Камагуэй: куда направляемся в Ночь мертвых?

– Конечно, не в кафе «Конечная станция». Я вдруг понял, что не хочу встречаться с теми, кто меня там ждет.

Слишком многое нужно сделать, увидеть, услышать, понюхать, потрогать и попробовать на вкус, чтобы тратить свою последнюю ночь на разгребание старого пепла, который больше никогда не вспыхнет. Он приказал убрать крышу. Автомобиль превратился в розовую мечту с подножками, выпуклыми и удлиненными сквозными крыльями и фарами, похожими на совиные глаза, с плавниками, решетками и серебряной фигуркой, жаждущей гонки по автостраде. Разочарованный тем, что проги не сменили станцию вместе со стилем авто – на напевы и мелодии более старой, окутанной туманом эпохи, – Камагуэй выключил радио.

– Белые боковины^[87]?.. – тихо попросила сраженная Нуит. Вуаля! Вот и они. – Нам осталось лишь отыскать пальмы и неспешно вдоль них проехаться.

Искомое обнаружилось чуть дальше. Два параллельных ряда пальм, каждая строго в пяти метрах от соседки; ряды сближались, деревья уменьшались, как на рисунке художника, изучающего перспективу, и дорога вела к колоссальному пастельно-розовому знаку смерти, оседлавшему бульвар.

За заросшими лужайками высились casa grande^[88], шато и тюдоровские особнячки Бель-Эйра – пустые, словно браки без любви, с окнами, которые риэлторы-оптимисты заложили камнями или заколотили досками, чтобы отпугнуть скваттеров. Дикие обезьяны пронзительно перекрикивались в ветвях деревьев, обвитых удушающими фикусами и тропическими эпифитами; дремлющие тектозавры плавали в заброшенных бассейнах, рассекая гниющие листья.

– Ушедший Голливуд, – проговорила Нуит. – Тур «Как жили богатые и знаменитые». Смотри-ка! – Камагуэй опоздал на долю секунды, следуя за ее пальцем. – Уверена, это был оцелот.

– Наверное, просто кошка.

– В таком прикиде? Ты забываешь, chico^[89], что я работала на этих улицах.

На киноэкране в голове Камагуэя: объектив с синим фильтром, медленное панорамирование. Рваные кружевные занавески, развевающиеся на теплом, как кровь, ветру из открытого окна. Много цикад; ночные птицы и мартышки-верветки поют хором. Бассейн блестит в свете луны, мебель в комнате наверху укрыта простынями от пыли, и на таких же простынях движутся в унисон потные бока, скользят блестящие бедра.

Некровиль медленно затягивал их в свою пасть.

– Нуит.

– Я тут.

– Ради чего ты рисковала попасться сегуридадос? Тебя же могли убить за работу в мясных зонах.

Она прикоснулась кончиком языка к верхней губе.

– У меня высокие моральные стандарты. Лучше двадцать или тридцать лет – даже продолжая расплачиваться за реконфигурацию – провести на бульварах, чем двести или триста в каком-нибудь борделе для contratistos^[90]. Влиятельным proxenetas^[91] это не нравится, я же ловлю мясо на их пастбищах. А это значит, что в меня иногда стреляют. Но вот что я тебе скажу, chico, вот так чудить в одиночку – мой собственный выбор, понимаешь? Я сама решила. Такая карьера. Профессионалки вроде меня обслуживают избранных клиентов, которые могут себе позволить цены премиум-уровня. Твои пять тысяч баксов не так уж далеки от моей настоящей таксы.

Исчезающие ссадины, затягивающиеся без шрамов рваные раны.

– Ты трансморф.

– Суккуб, инкуб, оборотень. А ты думал, твоя тачка – венец творения. Собратья в Святом Иоанне творят с тектроникой такие штуки, мой мясной малыш, что ты ушам своим не поверишь.

Нуит посмотрела в небо, густо усеянное осенними созвездиями.

– «Больше звезд, чем на небе»^[92], – говорили они.

Камагуэй не понял.

– Нуит, сколько тебе лет?

– Достаточно, чтобы помнить времена, когда ни один джентльмен не задавал леди подобного вопроса. Столько, сколько было королеве Англии, когда там еще была королева. У меня два дня рождения. Ну, день рождения и день возрождения. Сколько мне лет, зависит от того, от какой даты считать. Если от последней, мне тридцать пять: Поколение Зеро. Перворожденная из мертвых или что-то в этом роде. Если от первой… пожалуй, не будем обижать старую шлюху. Я помню Рейгана, пусть и не слишком хорошо.

Ворота некровиля приближались. Пока автомобиль не свернул на заброшенный бульвар, Камагуэй не знал, что некровиль – то место, куда ему в самом деле надо. Теперь в целом мире не было места прекраснее.

– Нуит, как ты умерла?

– Язык – забавная штука, Камагуэй. Пятьдесят лет назад этот вопрос показался бы бессмыслицей. Абракадаброй. Комбинация слов существовала, но описывала нечто невероятное. Сеет ли наша способность говорить о невозможном семена возможностей? Я устала, Камагуэй. Мне было восемьдесят три года, и однажды утром мое тело решило, что с него хватит. Не каждому дано умереть на скоростной автотрассе.

«Я знаю. Я пытался».

– Quid pro quo^[93], Камагуэй. В этом суть любой сделки. Итак, Нуит хочет знать: сколько лет тебе?

– Двадцать семь.

– Забавный возраст, – вот и все, что сказала Нуит.

От сияния врат звезды померкли. Жизнь и сама была чередой врат, сквозь которые можно пройти только в одну сторону: детство, пубертат, взрослая жизнь, партнерство, карьера, деторождение, воспитание детей. Ни одни из перечисленных не были столь абсолютны в своих последствиях, как этот грозный клин из светящегося пластика. Камагуэй попытался представить себе, какими врата видит Нуит – как возвращение домой, символ безопасности и защищенности? Ему они бросали вызов. Последние. Сорок семь часов три минуты.

– Нуит, каково это – умереть?

– Могу я взглянуть на ваше удостоверение личности, сеньор?

Розовая флуоресценция подсвечивала полицейского, склонившегося над дверью. Камагуэй транслировал через персоналку идентификаторы и контракт с Нуит.

– Это и есть мертвая женщина, с которой вы заключили сделку?

Нюхачи и сканеры пробежались вдоль машины, замерли и полностью переключили свое внимание на Нуит.