Вторая

Бог почти прикасался к Гуантамоку.

– Ты не понимаешь – поэтому ты здесь, – мягко и ласково сказал он.

Гуантамок молчал.

– Если ты сбежишь, – продолжал глумиться Чиппуль, – то тебя по закону принесут в жертву. В империи Чичелькоятля проигравшего полководца всегда приносят в жертву!

– Но об этом я и мечтаю… – пробормотал напряженно размышлявший Гуантамок.

«Как же долго я с тобой воюю! – подумал он. – И как ты мне надоел!»

И в этот момент он, наконец, понял, что ему мешало.

– Тебя не должно быть, Уходящий в землю! – воскликнул он.

Протянув руки, тлалокский пленник задушил бога. Он снял с его шеи амулет из змеиных зубов, взглянул на него и сказал:

– А вот это я должен принести Вецилопочли! И пока не принесу – не погибну.

Дав клятву, он отцепил от пояса Чиппуля пилку для ногтей. Он засовывал ее во все трещинки в стенах до тех пор, пока не обнаружил одну, куда пилка вошла глубоко. Сильным рывком он потянул пилку вверх – снаружи открылась щеколда.

Варварское изобретение. В узницах Чичелькоятля замок не откроешь пилкой, даже если это пилка бога.

Гуантамок толкнул дверь и вышел наружу. Молниеносным движением он выхватил оружие у стражника и закричал. Его воины закричали в ответ, и Гуантамок пришел на их крик. Он перерубил замок их темницы пополам…

Они сражались несколько часов, шаг за шагом выбираясь из темницы, пока не пали все кроме командира.

Гуантамок был ранен стрелой в бедро. Тело стало щипать. Сердце пыталось остановиться. Воин понял, что стрела отравлена. Но он клялся, что не погибнет, пока не увидит колдуна. Он перестал обращать на рану внимание.

Притворившись тлалокским прокаженным, Гуантамок сумел выйти из вражеского лагеря. Он долго шел по джунглям, ориентируясь по цвету лиан. Когда он увидел каменную дорогу, проложенную среди полей маиса, то понял, что начались владения его императора. Вскоре он добрался до пограничного городка Аконко.

– Вернулся Гуантамок, презренный трус, пища койотов! – закричали местные жители, увидев его.

Такой была формула, которую все были обязаны произносить при виде полководца, который проиграл битву и попал в плен.

Затем его омыли, одели в лучшие одежды, устроили в его честь пир на центральной площади города, и выделили ему эскорт солдат. Торжественно вступил он в город садов и каналов – Чезилитлан.

Слух о возвращении полководца уже дошел до столицы – на вершине священной пирамиды, что стояла посреди города, уже дымился жертвенный костер. Когда Гуантамок прибыл во дворец, его встретил сам император Чичелькоятль, сидевший на огромном троне в одеянии из платиновых чешуек. Увидев воина, он произнес положенную формулу:

– Койот будет съеден орлом! Раскрасьте его кровью и напоите божественным ксеметлем!

Слеза скатилась с его щеки при виде любимого племянника.

Гуантамок засмеялся и сказал:

– Орел не съест койота, пока я не увижу Вецилопочли.

Его привели в дом колдуна. Гуантамок вошел в полумрак. Вецилопочли, как всегда, сидел перед кроваво-красным костром. Кивком он пригласил гостя сесть. Гуантамок опустился на корточки. Колдун выплюнул пылающего зверька в костер.

– Я убил Чиппуля, – сказал Гуантамок, – вот его амулет.

И он протянул колдуну цепочку из змеиных зубов.

Вецилопочли взял ее, внимательно рассмотрел, и сказал:

– Наконец-то ты убил этого надоедливого бога. Ну – так значит, больше никто тебе мешать не будет.

И колдун засмеялся своим лающим смехом.

Улыбнулся и тлалокский беглец. Он сказал:

– Я хотел, чтобы ты знал это. Поэтому я здесь. И теперь я спокоен. На вершине пирамиды горит огонь, и койот идет к орлу.

Колдун фыркнул:

– Орел сыт. А тебя ждут враги.

И он указал сухим когтистым пальцем на полоску света в стене.

Гуантамок вырвал тлалокскую стрелу из своего бедра. Встал с корточек – клинки издали звон. Он отворил полог шатра, вышел наружу и повел войско в бой.

Так началась великая и кровавая битва с тлалоками у Лысых Пирамид.

Военные записки

Древнее проклятье солнцеликого змея Ту Кхе тысячу лет топило Поднебесную в крови.

В эпоху Бингао тринадцать из двухсот шестидесяти её княжеств были завоеваны южными Нянг. Среди оставшихся двадцать восемь сильнейших подчинили себе остальные.

В эпоху Ляо двадцать восемь княжеств Поднебесной были объединены в семь царств. Вот их имена – Лю, Гоу, Вэй, Мо, Чжао, Ци и Хань.

Но и между ними не прекращалась война – и не было ей ни конца ни края.

В те времена лишь одна доблесть была ведома дворянам – воинская, и лишь одно занятие признавало за собой благородное сословие – войну. Кодекс чести предписывал царям до победного конца воевать с любым из своих соседей – либо сложить голову. Полководцам кодекс чести предписывал преданно служить своему повелителю до победного конца – либо сложить голову. Дворянам кодекс чести предписывал преданно служить своему полководцу до победного конца – либо сложить голову.

Других предписаний не существовало.

Семь царств сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть. Но хоть и бились они со всевозможной яростью, ни одно не могло добиться успеха.

И так продолжалось до тех пор, пока на престол Ци не взошел мудрый Лунь Хэ, у которого в жилах, по слухам, текла лисья кровь. Он объявил, что Ци не будет больше воевать ни с кем.

Сначала удивились шестеро его соседей-царей. Потом разгневались и назвали Ци слабаками, бабами и выродками. Но вдруг узрели выгоду: с пятью воевать легче, чем с шестью. И решили оставить Ци в покое – до поры до времени.

Так был заключен между Ци и шестью царствами мир.

И было такое впервые в Поднебесной.

Лунь Хэ призвал полководца Фэ Хоу и освободил его от присяги.

Спросил Фэ Хоу царя:

– Государь, вы могли бы легко завоевать все шесть царств, но отказываетесь. Какова же причина?

Сказал Лунь Хэ:

– На это указывает великая книга судеб Ши Бао. Кто мы, чтобы прекословить ей?

И больше ничего не стал объяснять Лунь Хэ.

Он сказал:

– Фэ Хоу, ты величайший полководец, какого когда-либо рождала Поднебесная. Твой путь – путь воина. Я не вправе отнимать у тебя твое ремесло. Теперь ты можешь присягнуть на верность любому из царств – тебе остается только выбрать, какому.

Послушался Фэ Хоу царя и покинул пределы царства Ци. Вскоре он присягнул на верность Жуань Жэню, царю Хань.

С тех пор чаша весов стала клониться в сторону царства Хань. В скором времени были им завоеваны царства Лю, Вэй, Гоу, Чжао и Мо. Жуань Жэнь провозгласил себя императором.

Так началась эпоха Хань.

Впервые наступил а Поднебесной мир.

Северные варвары – каланы, даюры, чжулени, и все остальные – лишь поглядывали в трепете на плодородные долины и взгорья империи и более уже не решались вторгаться в ее пределы. Морская держава Юрё разрывалась во внутренних междоусобных распрях. А против южных Нянг император велел построить великую стену.

Мир воцарил в Поднебесной.

Вместе с миром наступило процветание. Чиновники стали носить шелковые халаты, а крестьяне заменили деревянную посуду фарфоровой. Построил себе Жуань Жэнь хрустальный дворец, повернул вспять реку Гань-Жу, и повелел возводить посреди империи небывалую пагоду до небес. Отрядил он флот на поиски чудесной рыбы Ю-И, что древнее самого мира и живет в сердцевине морей – с тем, чтобы отнять у нее волшебную страну Фу, которую проглотила она на заре времен.

Сначала радовался император, восседая на троне в хрустальном дворце, а потом стал хмуриться. Все в Поднебесной принадлежало ему – кроме царства Ци, с которым у него был заключен странный и непонятный мир.

Призвал владыка своего полководца Фэ Хоу и повелел ему:

– Собирай войско и ступай завоевывать Ци.

Так продолжало действовать проклятие солнцеликого Ту Кхе, которое наложил он на жителей Поднебесной за их высокомерие и нежелание следовать Пути.

Побелел Фэ Хоу. Вышел он из дворца и отправился в горы Су Тянь. Там он поймал бабочку, занес ее в пастушью хижину, что на склоне горы, и стал ждать сумерек. Бабочка долго порхала по хижине, а когда устала, уселась на ручку чайника и сложила крылышки – в тот час перед Фэ Хоу возник мужчина средних лет в засаленном халате, с блестящей лысиной и огромным пузом. Он держал в руке бутыль с рисовой водкой и лучезарно улыбался.

Это был знаменитый философ и великий бражник Шубаньши, про которого было известно, что в беседе с ним самые мудрые выглядели, словно неразумные дети, а глупцы смотрелись достойно и затмевали собеседника остротой суждений.

Поклонился Фэ Хоу и молвил:

– Здравствуйте, дяденька.

– Привет, – ответил Шубаньши. – Выпить хочешь, сынок? А то больно ты бледен.

– Не откажусь.

Фэ Хоу отхлебнул водки и сказал:

– Император приказал мне воевать с Ци. Я давал ему присягу.

– Еще водки? – спросил Шубаньши.

– Чуток, – кивнул Фэ Хоу.

Он пригубил и сказал:

– Я родом из Ци.

Шубаньши промурлыкал с одобрением:

– О! Всю жизнь я встречаю людей из Ци, а сам ни разу там не был.

Полководец вопросительно посмотрел на старенького загадкоговорителя. Тот сделал странный жест, больше всего напоминающий энергичное вытирание рук полотенцем.

– Вы думаете? – с сомнением качнул головой Фэ Хоу.

– Ага! – весело кивнул мудрец. – Ты обязан выполнять волю повелителя – выполняй ее. Ты хочешь защищать свою страну – защищай ее. Нормальный Путь. Не хуже чем у других.

– Раздвоиться… – задумчиво пробормотал воин.

– На свете есть не только Инь… – сказал Шубаньши. – А такому Пути кое-кто позавидовал бы.

И тут Фэ Хоу порозовел.

– Дайте-ка, – протянул он руку.

– Ага, – довольно крякнул Шубаньши. – То-то! Сам на женьшене настаивал.

Но, видно, полководец сделал слишком резкое движение – и бабочка проснулась. Она взмахнула крылышками – и великий Шубаньши исчез.

Фэ Хоу возвратился в столицу, прекрасный Пу-Цзин, и собрал войска в поход на Ци.

В то же время он послал в столицу Ци, славный Шань-Донг, тайное сообщение, в котором предупреждал, что Хань вторгается в Ци. Фэ Хоу предлагал свою помощь родной стране.

Он напомнил о том, что армия Хань в три раза больше армии Ци, и нет смысла вступать с ней в сражение. Фэ Хоу советовал населению Ци как можно скорее покинуть города, включая столицу, вывезти все, что представляет какую-либо ценность, и надежно спрятать. Все остальное следует предать огню – сжечь все города и все деревни – чтобы врагу не досталось ничего. Населению предлагалось надежно укрыться в лесах и горах и перейти к всенародной партизанской войне.

А для того, чтобы послание достигло своей цели, у Фэ Хоу имелись лучшие гонцы на свете. Они умели становиться невидимыми, проходили сквозь любой заслон и всегда являлись первыми.

Это было важно, потому что Фэ Хоу приказал самым тщательным образом выслеживать и ловить гонцов.

Правда, это не помогло. Гонцы и вправду были лучшими.

Когда армия Хань вошла в пределы царства Ци, она не встретила никакого сопротивления. Границы были открыты. Солдаты натыкались на пепелища от сожженных дотла деревень. По мере того, как армия приближалась к столице, учащались нападения партизан на фланги и арьергард. То в глухом лесу из-за стены деревьев проливался дождь из стрел, то на горном перевале происходил обвал. Войска Хань беспрерывно несли потери.

Фэ Хоу усилил защиту обозов – остаться без провианта в обескровленной и враждебной стране означало подписать себе смертный приговор.

Вскоре императору доставили радостную весть: армия Хань заняла столицу Ци. Воины императора вошли в опустевший и выжженный дотла Шань-Донг.

Теперь Хань владела всей Поднебесной. Но в стране Ци продолжалась партизанская война – и велась успешно: в свое время Фэ Хоу подготовил к этому армию и население.

Сотни легких неуловимых отрядов производили молниеносные вылазки во вражеские гарнизоны – и бесследно исчезали в непроходимых чащобах. Фэ Хоу организовал карательные рейды, но это не помогло.

Война велась с переменным успехом – Фэ Хоу не давал себе спуску.

В то же время он тайно вел переговоры – от имени Ци – с уцелевшими аристократами пяти царств – с целью заставить их поднять восстание против Хань. Дворяне тяжело переживали, что их ханьские победители не умертвили их (новаторство Фэ Хоу), не дав исполнить долг перед своим побежденным сюзереном – они сами мечтали о восстании, но боялись имперской мощи и не верили в успех.

Тогда Фэ Хоу пошел на крайние меры. Он отобрал лучших из воинов Ци, величайших в военном искусстве – тех, что умели не дышать, протискиваться сквозь стены, и перемещаться по воздуху. Он приказал им пробраться в Пу-Цзин и водрузить знамя над хрустальным дворцом императора.

Как командующий Хань, он сделал все, чтобы этого не произошло, но знамя не менее секунды держалось на дворцовом шпиле.

Весть о водруженном знамени разнеслась по Поднебесной. Аристократы пяти царств воспряли духом и восстали против Хань.

Фэ Хоу было нужно, чтобы между шестью царствами был заключен общий союз. Чтобы добиться этого, необходимо было проявить максимум дипломатического таланта. Никогда доселе ни одно царство не заключало ни с кем не только военного союза, но даже кратковременного перемирия. Все войны для каждого заканчивалась так: либо царство уничтожало врага – либо враг уничтожал царство. Третьего исхода никто не мог себе помыслить.

Так было раньше – но теперь существовал пример Ци, много лет бывшей в мире со своими соседями.

И вот что пришлось им по душе – сам Фэ Хоу будет за них.

Военный союз был создан.

Понимая, что с шестью царствами и – пусть даже тайно – с самим собой во главе войска ему не справиться, Фэ Хоу отдал приказ сдать Пу-Цзин противнику и перейти к партизанской войне. Ситуация повторилась словно в зеркальном отражении.

Объединенная армия шести государств вошла в пылающую столицу Хань. В городе не было ни одного человека. Императора Фэ Хоу лично увез на далекий остров Жэ Го, которым издревле владела его семья. На острове была благоустроенная вилла и император мог жить в подобающих своему статусу условиях. Но перед тем полководец забрал с острова Лунь Хэ, царя Ци.

Захватив Пу-Цзин, коалиция шести царств развалилась в считаные дни. Каждый из царей хотел быть во главе армии – и чтобы все остальные подчинялись ему. Испокон веку в Поднебесной мечтал об этом каждый правитель.

Здесь дипломатических способностей Фэ Хоу явно не хватало. Вскоре каждое из царств воевало за себя. В Поднебесной продолжалась междоусобная война.

Поначалу она велась на территории Хань, но вскоре армии отошли в пределы собственных царств – их силы были равны.

Меж тем в сознании военных стратегов Поднебесной происходил сдвиг. Цари осознали, что есть явное преимущество в заключении мира – пусть краткого – с каким-нибудь царством. А еще лучше сразу с несколькими. Совместными усилиями легче разбить врага.

Цари стали создавать военные блоки – и стали побеждать. Дело стронулось с мертвой точки. Но как только речь заходила о дележе добычи или об управлении захваченной страной – блоки сразу разваливались.

Фэ Хоу понял, что час настал.

Он вез императора в заново отстраивающийся Пу-Цзин. В дороге они коротали время в беседе. Фэ Хоу сказал:

– Государь, опять, как и встарь, идет война семи царств.

– Мы, конечно, побеждаем? – осведомился Жуань Жэнь.

– Да, государь… – кивнул Фэ Хоу. – Как обычно…

– Прекрасно! И как скоро ты завоюешь Поднебесную?

– Очень скоро…

– Поторопись.

– Слушаюсь.

Какое-то время они молчали.

– Государь, – обратился Фэ Хоу.

– М-м?

– Вы знаете, теперь в моде новая военная тактика.

– Тактика?

– Да. Создавать военные союзы.

– Союзы?

– Да, государь. Это когда два или больше государств воюют вместе против остальных.

– Как это – вместе?

– Они не воюют друг с другом.

– Что! – взвизгнул Жуань Жэнь. – Не воюют? Жалкие выродки. Собаки. Бабы. Вырожденцы. Они не воины – их нужно истребить – в Поднебесной им нет места!

– Совершенно верно, государь.

И опять воцарилось молчание. Жуань Жэнь хмурился, кусал губы. Потом он задал неожиданный вопрос:

– Зачем ты рассказываешь мне это, мой храбрый полководец? Уж не думал ли ты заключить мир с одним из этих выродков?

– Нет, государь, ни в коем случае. Только с Ци.

– Как! – заорал император. – Унизиться до заключения мира! Позор воину!

– Государь, выслушайте меня. Здесь есть один нюанс.

Жуань Жэнь прищурился.

– Что еще за нюанс?

– До нынешнего времени все заключали между собой лишь кратковременные военные союзы – всегда направленные против определенной страны. Единственное государство, у которого был долгий мир со всеми – это Ци.

– Выродки… – пробормотал император.

– Совершенно верно. Так вот. Теперь в знак особого уважения они хотят заключить мир только с Хань.

– Только с Хань?

– Да, государь.

– В знак особого уважения?

– Совершенно верно.

В конце концов полководцу удалось уговорить императора заключить мир с Ци.

Теперь главное было сделано. Фэ Хоу больше не нужно было воевать против себя.

Поднебесная была завоевана молниеносно.

Так великий полководец сохранил верность господину, спас свою родину, и победил в войне, которую вел против себя самого.

Позже Фэ Хоу спросил Лунь Хэ, царя Ци:

– Что же именно говорила великая книга судеб Ши Бао?

– «Пять царств будут покорены и наступит мир,» – процитировал Лунь Хэ. – В книге не говорилось о шести. Когда я прочел это, то задумался. А когда вышел из раздумья – решил привнести в Поднебесную идею мира.

– М-м… – попробовал подсчитать Фэ Хоу. – Да. Точно так и получается…

А потом он предложил царю водки. Тот посмотрел на бутылку, открыл и понюхал. И сказал:

– Хм. Бутыль из тыквы, затычка из пробки, водка из риса. Настояно на женьшене. Уж не из Су-Тяня ли?

– Да, государь. Из Су-Тяня.

– Как поживает дяденька?

– Прекрасный Путь, – улыбнулся Фэ Хоу.

И они выпили.

Так перестало тяготеть над Поднебесной древнее проклятье солнцеликого змея Ту Кхе, и эпоха Хань вошла в фазу Ци – время мира и спокойствия.

Июльская фантазия

«В поэме «Одиссея» древнегреческий поэт Гомер

изобразил в образе несчастного циклопа самого

себя.»

Заслуживающие доверия источники.

Давно уже Г. А. Печорин оставил всякую надежду где-либо спастись от скуки, которая столь сильно любила его, что сделалась со временем его вторым «я».

Но когда приехал он в Пятигорск и нанял квартиру на самом высоком месте, у подошвы Машука, то почудилось ему, что «верно было бы весело жить в такой земле».

Впрочем, чувство это испарилось за считанные дни, пока Г. А. развлекал себя привычным образом – ссорил меж собой одних, подбивал на непоправимые глупости других, выставлял в наихудшем свете третьих. Он умело губил репутации и разбивал сердца.

И снова, как прежде, ему помогала таинственная сила, изобильно преподносившая ему один за одним счастливые обстоятельства, раскрывая чужие тайны, даруя сатанинскую власть над людьми, и выводившая каждый раз его сухим из воды. Не раз было, что дело доходило уж до дуэли, но тут равных Печорину, пожалуй, что было не найти.

Скука немедленно воцарилась вновь в его сумрачной душе.

В один из июльских жарких дней, изнывая от злой хандры, не выйдя противу обыкновения из дому, он накропал в своем блокноте небольшой опус. Вдохновил его на это Кавказ, Пятигорск – совсем еще молодой, как его называл сам Г. А., «новенький городок».

«Этот Пятигорск, – говорил Печорин своему приятелю доктору Вернеру, – я бы сравнил с молодой девушкой. Теперь еще она невинна и чиста, но не успеете оглянуться – и вот она уж развращена, превратилась в повидавшую виды, никому не нужную потаскуху. Скоро уж никому она не будет интересна. Посмотрите вокруг. Скоро так будет, разве не так?»

Он видел себя старым опытным обольстителем, потерявшем вкус к жизни – ему в ту пору было двадцать пять лет.

«Что ж могло бы спасти меня от вечной моей холодной скуки, от невыносимого трезвого взгляда на царство людей?» – раздумывал Г. А.

И Печорин вспомнил о поэзии. Ранее он встречал в петербургских салонах людей с бледным лицом и горящим взором. «Этим людям чужды страсти суетного света, а если даже и нет, – размышлял он, – то их всегда спасало бы излюбленное занятие, которому посвятили они свою жизнь.» Таковыми представлялись ему поэты.

В опусе своем в тот июльский день он попробовал изобразить человека, принадлежащего поэтическому миру.

Личность своего героя, Г. А., оставаясь верным себе, наделил привычной своею болезнью – мизантропией. В результате создаваемый им образ, приобрел что-то байроническое. Печорин решил поместить его на свое место, совместить обе биографии в нынешнем времени – так его литературный отпрыск оказался на Кавказе. Но в отличие от своего автора он был сослан в действующую армию за стихотворный памфлет, направленный против самодержавия, – такая идея родилась у Печорина, когда вспомнил он о Пушкине и Радищеве.

…

Печорин не на шутку увлекся своим замыслом. Осознавая, что характеры выдуманного поэта и автора слишком схожи, он пускается на разного рода ухищрения. Супротив своей старинной исконно русской фамилии дворянской он дает поэту фамилию иностранную – Лермонтов. Он заставляет своего героя быть необдуманно грубым с окружающими, наделяет его неуправляемыми прямотой и непосредственностью – не в радость другим и во вред себе. Того, на что оказывался способен поэт, никогда не мог себе позволить расчетливый дипломат и великий лицемер Печорин.

Почувствовав, что выдуманный персонаж гораздо более уместен времени и месту, чем его автор, Г. А. стал испытывать раздражение. Его злило в герое опуса все – прямота, безыскусность, поэтический талант, свобода (внутренняя, разумеется) от общества. И от женщин. Печорину казалось это счастьем.

– Такой долго не протянет, – пробормотал он, растерянно разглядывая перо. – Такого быстро зашибут… зашибут…

Он отложил перо, схватил из вазы яблоко и стал ходить по кабинету из угла в угол.

«За что бы его убил, к примеру, я, – раздумывал он. – У нас не было б никаких общих интересов. Я бы ненавидел его молча – что толку в действиях, когда он сам выставляет себя на посмешище. Он бы ненавидел меня и… о! нашел!.. он бы оскорбил меня!.. написал бы эпиграмму. Или вывел бы в каком-нибудь опусе. Мне пришлось бы вызвать его на дуэль. И, конечно, он бы погиб…»

– Как это было бы прекрасно – погибнуть на дуэли! – воскликнул Г. А., которому жизнь столь часто была в тягость, что он начинал уж ненавидеть свое дуэльное счастье.

И Печорин принялся писать сцену поединка между собой и поэтом. Перо весело летело по белому полю, за окном весело щебетали птицы, и вот уж поэт убит.

– Ч-чорт подери! – воскликнул автор, когда бездыханный поэт лежал у подножья Машука, – да ведь так выходит, что я его обессмертил. Как мсье Дантес Пушкина. Да-с… не больно-то я оригинален в сочинительстве.

Он посмотрел на листки, исписанные ровным мелким почерком, и нахмурился пуще прежнего.

– Чем это я тут занимался? – рассердился он. – Если поглядеть на это трезво, то выходит, что я сочинил историю о том, как запятнал свое имя, ославил свой род. Да, никак иначе! Ведь кто ж поэтов убивает!..

И он отмахнулся от листков, как от досадного наваждения. Потом позвал денщика и приказал тому забрать бумажки. На пыжи.