Идеальное несовершенство

В час сиесты, сойдя на привале с коня (а как он сходил – нужно было видеть), воскрешенец пал навзничь в мелкой тени речного берега. Надвинул шляпу на лицо и лишь тогда, из-под шляпы, в безопасности от насмешливого взгляда Анжелики, успокоив дыхание, принялся ворчать свои вопросы.

– Зачем?

– Потому что нужно сделать все, чтобы избежать войны.

– А что мне до ваших войн? – фыркнул он.

– На тебя обратили внимание. Существует возможность… Существует такое будущее, где…

– У вас тут есть машины времени?

– Что? Нет! – фыркнула она раздраженно. – Просто… – она поискала в голове определение, – хронопатические узлы черных дыр позволяют частицам с нулевой или близкой к нулевой массе двигаться назад по потоку времени.

– Ага, – шляпа на его лице даже не дрогнула.

Разочарованная, она потянулась и сбила ту с его лица. Он заморгал.

Она склонилась над Замойским, заслонив ему половину синего неба.

– Создаются контролированные коллапсы, крафтируется геометрия окружающего пространства-времени, – она выговаривала слова медленно, делая четкие паузы между предложениями. Она видела его, он же – лишь пятно тени, и все же не мог отвести взгляд; она пришпилила его к каменистой земле – не пошевелиться. – Отсюда происходят вероятностные предсказания. Можно действовать на их реализацию, можно – против. И вот, опираясь на информацию из Колодца «Гнозиса», мы убрали тебя в тень, чтобы минимизировать шансы начала войны.

– Кто это «мы»?

– Мы. Макферсоны.

– Какое вообще отношение я имею к этой гипотетической войне?

– Не знаю. Такое вышло из Колодца.

– Ага. Чудесно. Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Почему он спросил именно о возрасте? Она поднялась, чтобы отвести коней к ближайшей луже. Множественное число первого лица слетело с ее губ рефлекторно, поймав врасплох, и рефлекторность эту она не понимала до конца. Хватило и недели в Фарстоне; эта неделя и горький яд доверия, столь коварно влитый в ее вены в замковых катакомбах пустышек. Джудас, похоже, отработал метод превосходно, отточил на бесчисленных детях и внуках, что годы и века до Анжелики изливали свои сиротские сны на холодные камни монастыря Пурмагезе.

Она снова попыталась принудить себя к ненависти. (Что за отец, Король-Механик, а не отец…!) Ничего не получилось. Ощущала себя частью семьи. Как она могла воспротивиться Джудасу, сопротивление невозможно, не было места для сопротивления, не осталось для того и малейшей щелочки. Он поверял ей проблемы, планы и секреты – даже не попросив о сохранении тайны! Самым естественным из возможных способов – признавал ее право на фамилию, на кровь, на наследство. Оказанное Джудасом доверие связало ее крепче дюжины коннективных сетей в мозгу. Он подкупил ее, она это понимала.

Я хотела быть подкупленной, прошептала она своему грязевому отражению в замутненной луже. Я мечтала об этом, видела это во сне. Анжелика Макферсон. Ждала этого. Она ощерилась в грязь, та вернула оскал.

– И как мне убедиться, что ты не обманываешь меня от начала и до конца? – крикнул Замойский, обмахиваясь шляпой.

– Это непросто, – призналась она, возвращаясь с конями. – Поскольку в том-то и дело, чтобы отрезать себя от Плато. Но, давай будем искренни, с мозгом двадцать первого века ты настолько тотальный неуч —

– Вот спасибо.

– Не стоит, я же от всего сердца. Ты настолько тотальный неуч, что у тебя нет выхода, придется принять некоторые вещи на веру.

Она присела в тени, вытянула ноги, достала батон, откусила.

– Хотя бы то, что сам ты – не конструкт на Плато, и что эта ящерица – ящерица, а не симуляция СИ.

– Virtual reality, да?

– Нет, отнюдь нет. Внутри СИ ты сам бы являлся такой же симуляцией, что и ящерица, только несколько сложнее.

– СИ?

– Семи-инклюзия. Инклюзия, которая… Проклятие, это тебя только с толку собьет. Инклюзии в физическом смысле – это все продолжительные отрезы пространства-времени. Но Порты можно произвольно открывать и закрывать; хотя удержание Порта – дорого. Открафтирование инклюзии требует большего расхода энергии, зато тот будет разовым. Все параметры инклюзии выставляются в момент открафтирования. Поэтому она отсоединяется с параметрами, которые подбираются под самые разные потребности, например, под продуктивность процессинга. Есть еще логические инклюзии, они действуют уже в специализированных Отрезах, процессируют на тех негэнтропианах, под которые выбраны параметры. Плато – это инклюзия. Император – это инклюзия. Самые сильные AI работают на инклюзиях, что превосходят наш Предельный Компьютер.

– Стоп, назад.

– Ну ведь даже ты должен был слышать о Предельном Компьютере!

– Конечно, – вспыхнул он, – даже я. Машина, лучше которой невозможно спроектировать, поскольку ее ограничивают исключительно физические постоянные. Компьютер, который невозможно превзойти.

Подобный Предельный Компьютер представлял собой машину настолько же абстрактную, как и машина Тьюринга: модель, выстроенная «всухую», только на уравнениях, чистая мыслительная конструкция. По крайней мере, так помнилось Замойскому. Главным ограничением для него должна была являться плотность размещения логических ячеек. А также термодинамика, то есть охладительные способности процессора: любой процессор с тактовой частотой больше 10¹⁶ раз в секунду, моментально сгорел бы в пепел, а в видимом спектре излучал бы – что наиболее эффективно – словно маленькое солнце. Границы определяла также и внутренняя синхронизация сигнала: тот не мог быть выше скорости света даже для компьютеров относительно небольших, а значит, при диаметре меньше метра непреодолимая тактовая частота представляет 10¹⁰ с^–1. Потом – стена: не технологическая, но возникающая из самой природы вселенной: из того факта, что все таково, каково оно есть.

Примечание к Антропному Принципу: если бы могли существовать лучшие компьютеры, не могли бы существовать люди.

Во времена Замойского это было аксиомой.

«Но теперь ведь – теперь-то уже не мои времена».

Он почесал затылок.

– Инклюзии, превосходящие Предельный Компьютер, работают, опираясь на другие законы физики, верно? Это единственный способ.

– В том-то все и дело. Мета-физика. Вплоть до самой UI, предельной инклюзии, святого Грааля мета-физиков: конструкта, что работает в оптимальной комбинации постоянных. Я не слежу за этим внимательно, но говорят уже о трехмиллиардных поколениях. Понимаешь, каждая открытая инклюзия проектирует себя в очередной, усовершенствованной версии, в новой физике – разговор потому, скорее, о линиях тождественности… О френах, которые этими линиями движутся… Несколько десятков таких инклюзий манифестировали себя на свадьбе, ты наверняка видел эти манифестации. Но искусственный интеллект в том значении, в каком использовали это понятие в твое время… Ха! Половину гостей, с которыми ты говорил в Фарстоне, можно было бы квалифицировать подобным образом.

– Они не были людьми, я понял.

– Правда? Как же?

– А что, это трудно определить?

– Понимаешь, я ведь тоже не принадлежу к их миру, ощущала себя там чужой, не каждый день вращаюсь между ними. Может поэтому отец… – Анжелика в задумчивости облизнула пальцы. – Хм, речь не о том, что ты не видишь разницы, дело в том, что разница настолько обычна. Самое трудное – самое трудное обозначить границу.

– Границу? Между чем и чем?

– Человеком и нечеловеком. Это ведь… – она сделала неопределенный жест остатком батона, – …размывается. По сути, всё – мы, «Гнозис», Император, вся Цивилизация – всё служит только этой цели: чтобы мы могли указать на нечто и сказать «се человек». Это давно уже превратилось в политическую проблему, в Ложе переголосовывают такие и эдакие дефиниции, из века в век мы разливаемся по Кривой все шире… Даже мы, стахсы, даже стахсы Первой Традиции, Джудас, когда воскресает – даже в этом случае существует такой момент, исчисляемый в планках разрыв, когда человек является исключительно информацией, бестелесной структурой сознания, нагим френом.

– То есть – чем?

– Тем, чем является всякая программа или данные: упорядоченным искажением Полей Плато.

– Плато – дай угадаю – некая общемировая компьютерная сеть, ультракиберпространство, верно?

– Нет, скорее нет. Во-первых, их миллионы, миллиарды, никто не знает – сколько. Во-вторых, они вообще не находятся в этом мире. Это инклюзии с комбинациями физических постоянных, оптимальными для своих целей. Например, стоимость и время Транса на Плато минимально: из любого места во вселенной перевод с Плато или на него длится один планк. Логические операции проводятся с максимальной скоростью, во Време-ни Словинского. А само название – Плато – дано исходя из положения этих инклюзий на графике Реми.

– Погоди! Один планк из любого места? А что со скоростью света? Это же насилует Эйнштейна!

– Ну, нисколько.

Видя его лицо, она захихикала.

– Ну ладно, не стану забивать тебе голову. Прочтешь сам, когда вернемся в Цивилизацию. С твоего времени было три или четыре обобщения физики, включая мета-физику; всякое следующее – все более тонкое. И чего же ты ждешь от простой девушки из буша?

– Ну, ты-то наверняка знаешь, в каком мире живешь. Твоя семья, твой отец… Живет, умирает, воскрешается, живет…

– Это только так говорят: воскрешается. Просто его френ, структура его мозга —

– Умеете сканировать человеческий мозг и проводить симуляцию его работы в реальном времени?

– Ага.

– Это невозможно! – Адам даже сел. Слишком резко – скривился от боли, выгнул спину, кулаком ударил себя в бок. – Ух. Эта кляча меня доконает. Ну подумай, даже если бы вы каждый нейрон, каждый синапс… Ну – как?

Она пожала плечами.

– И с какой стати я должна в этом разбираться? Я не когнитивист. Как-то умеют.

– Да ну…

– Не хочешь – не верь. Сколько ты сумел бы объяснить из своего мира какому-нибудь средневековому селюку? Тот уже в лампочку должен был бы уверовать.

Кажется, он обиделся, возможно на «селюка». Анжелике оставалось немного до очередного взрыва. Какое право имел Замойский обижаться на нее за правду? Она отвечает этому полоумному древлянину искренне, словно исповеднику, ничего не скрывает – а он что? Обижается. Ну и бес с ним.

Они ехали на восток. Замойский двумя руками упирался в луку седла, и в таком положении сильно шатался из стороны в сторону. Гримасы страдания надолго вытравились на вспотевшем лице. Спешившись, он продолжал кривиться, мышцы забывали расслабляться. Я должна была это предвидеть, подумала Анжелика, и, по крайней мере, выбрать для него иноходца. Уж его-то шаг Замойскому было бы легче терпеть. Он то и дело отставал, ей приходилось придерживать своего скакуна, поворачивать.

Впрочем, так близко от Пурмагезе не было нужды отправляться на длинные рекогносцировки, слишком хорошо она знала эту землю. Мысленно уже прикинула весь маршрут на неделю вперед, рассчитала время до очередных стоянок, ее старых лагерей. Война из пророчеств Колодца датировалась плюс семьдесят, оттого ее ждало минимум два месяца бродяжничества с калекой. Если только война не является независимой данностью, что осуществится как с присутствием Замойского, так и без оного.

Впрочем, африканские пустыни, предоставляя неплохую гарантию изоляции от Плато, не гарантировали укрытия от решительного следопыта, которому известно ДНК разыскиваемого. Внутри Порта подобной гарантии не давало ничего; и уж точно – не на поверхности планеты. Информация не просочится на Плато, если они не войдут в контакт с кем-то/чем-то, с Плато соединенным, непосредственно либо опосредованно; а опосредованно мы с ним соединены все; спутники фиксируют каждый квадратный километр Земли, в том числе и африканский буш, а значит, следы нашего путешествия все же попадают на Поля Плато HS. Единственное, чего мы сумеем достичь – в лучшем случае – перемещаясь на периферию Цивилизации: минимизировать шансы реализации пророчества.

Она задумалась над этим, собирая древесину для костра. Первому лагерю выпало быть подле скального источника, окруженного молодыми деревцами. Рощица разрасталась на юг от распадка на обрывистом склоне базальтового холма, одинокого в саване; из распадка вытекал ручеек.

Порой Анжелика обнаруживала в этой роще стаю обезьян – но теперь ей пришлось всего лишь убить старую мамбу, что свернулась клубком во влажном мраке под скалой. Замойский смотрел на это большими глазами.

Она поставила пистолет на предохранитель, спрятала его под куртку.

– Ну что, – фыркнула, – змея.

И ушла собирать топливо.

Царила уже почти стопроцентная темень, на небе стоял лишь Юпитер, древесину приходилось собирать на ощупь; а где одна мамба – там могла оказаться и вторая. Счастливая судьба, подумала она. Как всегда.

– Она могла тебя укусить, – сказал Замойский, когда она вернулась.

– Могла.

– Ах, верно, вы ведь восстаете из мертвых.

– Ну-у, – засмеялась, разводя огонь, – это не меня воскрешали, я в этом теле и родилась.

Он поднял руку на высоту глаз, сжал пальцы в кулак, разжал, сжал, разжал, в свете пляшущих по дереву маленьких жирных язычков пламени его кожа казалась темно-желтой, почти бронзовой. Перевел взгляд на Анжелику, что копалась во вьюках – белки глаз девушки были единственными светлыми фрагментами на совершенно черном сейчас лице.

– Я не помню другого тела.

– Если бы она меня укусила, я бы – в новой пустышке – тоже этого не помнила.

– Но помнила бы —

– Себя до записи, да.

– Когда это было? Последняя запись?

Она пожала плечами.

– Несколько месяцев назад.

– А я не помню никаких записей – не было подобной технологии – это тело —

– Расскажу тебе, как его сделали, – она повесила над огнем котелок, вынула мясо и нож, начала резать. – Достали останки. Считали ДНК и френы. Запустили френы в AR Плато. Любой френ обладает каким-то представлением о самом себе, тем-то сознание и отличается от бессознательных программ. Если представление не совпадало с фенотипом, выведенным из ДНК, строили тело на новой ДНК, более подходящей к представлению. Понятно, что другого тела ты не помнишь: это все, что ты запомнил о своем теле.

– Люди обладают ложными воспоминаниями о самих себе, – он вынул из огня палочку, принялся рисовать на земле асимметричные фигуры. – Когда смотришь в зеркало, видишь много странных вещей. В действительности я мог бы быть, например, женщиной-трансвеститом.

– Ха-ха-ха.

– Помню, как я впервые увидел себя в фильме, школьный приятель выслал мне файл со своего телефона, увидел себя в движении, сзади, в профиль, как повернулся, смотря на собственное движение… Взглянуть на себя снаружи – шок. Он – я – он – я – он. У актеров должны быть как-то совсем по-другому устроены мозги.

– А помнишь, как ты тогда выглядел?

– В детстве? Такой неловкий карлик с выпирающими зубами, глупая улыбка, вытаращенные глаза.

– А я была очень худой. Кожа да кости. Считала себе ребра.

– Постоянно жила в Пурмагезе? У тебя там приятели, подруги.

– Ничего им не рассказала, если ты об этом.

– Нет, я —

– Марта, Эри, Жюстина, Панчуш, Жильберта, Жоа, Аламрева…

– Мачек, Кшисек, Эвка Белая, Эвка Черная, боже мой, вы же похожи, как две капли воды! Я только сейчас, когда вспомнил —

– Эвка?

Смущенный, он рассмеялся. Левой рукой потер затылок, правой смахнул рисунки в пыли. Кинул палочку в огонь.

Анжелика встала, бросила мясо в кипящую воду.

– Я не хотела бы тебя пугать, но такие вещи случаются.

– Какие вещи?

Она не смотрела на него.

– Во время синтеза, соединения двух френов. Скажем, меня посчитают умершей. Проходит записанное в завещании время контакта, запускается процедура воскрешения. Будят пустышку, впечатывают ей в мозг последнюю запись моего френа. А потом я найдусь живой-здоровой. Но в Цивилизации не может быть двух Анжелик Макферсон, уникальность биологической манифестации является базовой дефиницией стахса. Тогда происходит синтез. В твоем случае, структура френа была нарушена в результате механических повреждений его носителя —

– Мои мозги разорвало.

– Да. Именно поэтому. Но последствия очень схожи. Когда реконструируется френ, память и личность заполняют лакуны, находят новое равновесие… Отец Теофил страдал от подобного. Его любимица, малышка Жанна – он клялся, что именно так выглядела сестра Теофила, когда они были детьми. Из-за этого люди после синтеза проводят часы, просматривая семейные хроники и публичные сканы с Плато.

– А почему же мне не дали просмотреть хроники времен отбытия «Вольщана»? Не сохранились?

– Джудас говорил —

– Ну, что?

– Что тебя на них нет.

Он продолжал массировать затылок. Анжелика помешивала в котелке, повернувшись боком.

– Меня нет, – пробормотал он.

– Нет твоего тела, нет никакого Адама Замойского в реестрах.

Он лег навзничь, заложив руки под голову. В дыре меж кронами деревьев зияла черная пустота беззвездного неба Сол-Порта.

– Ну ладно, – подала голос Анжелика. – Та Эвка – ты не сказал, с кем меня просинтезировал.

Он засмеялся, сначала принужденно, потом, оценив намерения девушки, почти искренне.

– Такая милая кузиночка. Поцелуйчики под изгородью. Кусала меня за ухо.

– Я не кусаю.

– Умерла от лейкемии во время учебы.

– Я не умру.

Он усмехнулся в пустое небо.

– Даже если умрет та или иная пустышка, – продолжила она, управляясь у костра. – Это всегда будет только разбитое зеркало. Я задумывалась над этим: если бы существовали зеркала, в которых можно увидать нагой френ…

Домашнее ощущение этой суеты навевало сонливость. Замойский слышал слова Анжелики, но перестал воспринимать их смысл, те проплывали мимо, еще одна мелодия африканской ночи, потрескивал огонь, пятна света и тени, дрожа, смешивались на наклонной стене зарослей, какая-то зверушка вздыхала за деревьями… он уснул.

Анжелика смотрела на него сквозь взлетающие в дыме искры. Замойский чуть похрапывал. Она перестала говорить (поймала себя на том, что снова что-то ему объясняет). Сняла котелок с огня. В каком-то смысле ты мой ребенок, господин Замойский. Вылепляю тебя. Ей вспомнился другой разговор, возле другого костра. Таким способом мы формируем его, пожалуй, даже сильнее, чем просто вылепляя ДНК. Отец знал, что нынче ты будешь наиболее податлив, должен был это понимать. Почему не сказал мне об этом прямо? Отказала бы я? Не могла я отказать. Она присела на трухлявый ствол, попробовала горячее варево. Мужчина похрапывал все громче. Картинка меж языками пламени прыгала, абрисы тела Замойского расплывались. Она закусила губу. Сладенький этот пустышка. СИ подвела, но – два месяца лицом к лицу, ни одного другого человека, ни одного другого голоса – я врасту в твою кровоточащую память как сорняк, как опухоль, не избавишься от меня до конца жизни.

Он пришел в себя внезапно, поддетый чертовым когтем за кишки души. Нога дернулась; он сел и увидел, что пинает пепел костра.

Зеленые тени плясали над приручьевой поляной, вращаясь в утреннем калейдоскопе попеременно с наклонными колонами солнечных лучей. Роща шумела и стрекотала. Кони стояли неподвижно.

Мышцы у Замойского затвердели, словно каменные, он попытался встать и лишь выругался; попытался снова – и упал. Теперь уже весь перемазался в пепле. Нужно умыться, подумалось ему. Нужно отлить, нужно переодеться, нужно чего-нибудь выпить, горло – словно подошва, тьфу. После третьего раза он поднялся на ноги. На противоположной стороне кострища Анжелика приподняла веко, глянула, махнула рукой и снова уснула.

Он захромал к ручью, а потом пару десятков метров по его течению. Роща была небольшой, и Адам, сам того не заметив, вышел в саванну. Сразу получил солнцем по глазам – чуть слезы не брызнули. Полил последнее дерево; моча разбрызгивалась о корни фонтаном мелких капель, почти прекрасная.

Постанывая и ругаясь себе под нос, он разделся и вошел в холодную воду. Все было таким ярким, таким отчетливым, словно ночью мир перешел на стандарт high definition. Слишком яркие птицы поглядывали на Замойского, склоняя головки влево-вправо. Он плескался, фыркал и хохотал.

Не взял ни мыла, ни полотенца – потом голышом прошелся вокруг рощи, чтобы позволить коже обсохнуть. Солнце на бледно-голубом небосклоне показалось ему абсурдно огромным, ослепительным. Интересно, они в этом Сол-Порту случайно не манипулировали орбитами планет?

Одеваясь, он глядел вдоль ручья на юг, прямой выстрел взглядом к линии горизонта. В нескольких сотнях метров дальше вставало над травами очередное облако густой зелени: кроны деревьев, тени скал, удивительный контраст яркой горячей флоры. Африка, подумал он, и впервые себе поверил. Два месяца, а то и дольше. Дичь. Усмехнулся в усы. Даже не помню, не случалось ли уже со мной подобного путешествия… Но вот ведь какая штука – мне это нравится…!

Дыша ртом – вдох, вдох, вдох, пока не защекочет в легких, выдох – двинулся он к той зелени на юге. Уже приноровился к рвущей боли в мышцах. Сорвал длинную травинку, сунул в зубы. Волосы были еще мокрыми, но они тоже быстро сохли. Ему захотелось засвистеть. Я вообще умею свистеть? Он глуповато скалил зубы в голубое небо. По сути – кто бы на самом деле не захотел получить возможность проверить, как будет выглядеть мир через сто, двести, шестьсот лет? А я – в еще лучшей ситуации: не помня – не жалею. Если уж тогда я сознательно согласился на участие в той экспедиции «Вольщана», видимо, мало что было мне терять. Нина? Не было никогда никакой Нины.

Он вошел меж деревьями, ручеек куда-то исчез, тут тоже были скалы, он продрался сквозь колючие заросли, повернул по солнцу и вышел на поляну. Анжелика спала около потухшего костра. Один из коней с подозрением покосился на Адама. В песке подле ручья вода наполняла следы Замойского, что вели вдоль берега на юг.

Замойский стоял и смотрел. Невнятные мысли гуляли в голове, десятки вопросов, вне подлежащих и сказуемых. Он выплюнул стебель. Осторожно отступил назад в саванну. Глянул на север, откуда пришел. Обошел рощу и глянул на юг: ручей, саванна, роща.

После короткого колебания он снова обошел заросли и вернулся той же дорогой, прямо на север. Заметил даже некоторые из поломанных им раньше травинок. Тут он мочился; тут купался. Прошел вдоль ручья до самой поляны. Анжелика спала, конь косился.

Замойский засомневался.

Присел на свое седло. Разбужу ее, подумал он вяло, и она все мне объяснит.

Но нет, сидел и глядел. Она лежала на левом боку, с коленями, подтянутыми под подбородок, а правая ладонь частично закрывала лицо. В медленных движениях груди он читал ритм спокойного дыхания. Маленькая, салатная мушка путешествовала по темной глади ее щеки. Когда доберется до глаза, разбужу ее. Губы Анжелики во время выдохов чуть-чуть раздвигались, складываясь в первую фазу гримасы удивления, удивленные женщины всегда выглядят немного моложе. Она же, во время выдохов, в пухлости своего подбородка и безупречности загорелой до бронзовости кожи, казалась чуть ли не ребенком.

На Замойского внезапно снизошла убежденность, что он уже поступал так в прошлом, что именно такую имел привычку, нервный тик души: смотреть на нее спящую. Это – тончайшая разновидность интимности, поскольку только она гарантирует стопроцентную искренность объекта. Тираны дневного света во сне расслабляют маски своих лиц, завалы зевесовых морщин растапливаются, словно масло на крыше, освобожденная от напряжения кожа возвращается к древнейшей из позабытых форм, той, правдивейшей. Жертвы солнечной поры – во сне они хмурят брови на неведомых притеснителей, издают решительные бормотания, энергично двигают челюстью.

Я привык так вот просыпаться, предполагал он, ночью, под утро, и смотреть, как под веками движутся ее глазные яблоки, следя за пролетающими в стране снов серафимами; как управляемые рефлекторными ассоциациями, пробегают по ее лицу – словно быстрые тучи в осеннем небе – короткие отражения гримас, которые она корчит по ту сторону. Ее абсолютная безоружность пленит меня. Она прекрасней всего, когда об этом не знает.

Мушка взбиралась на черную бровь девушки, Замойский поднялся, подошел, потряс Анжелику.

– Что-то произошло, – сказал он. – Юг закольцован с севером, саванна сжалась в кулак. Я хожу по кругу, по собственным следам.

– Значит, они нас поймали, – сказала она, садясь, моментально проснувшись.

– Кто?

Она пожала плечами.

– Те, кто нас закольцевал, – встала и потянулась. – Теперь слушают и смотрят.

Он едва сдержал гримасу:

– Значит, мы где? Не на Земле?

Она снова пожала плечами:

– Что значит – «где»? Здесь. «Где» будет лишь, когда нас откроют. Какое значение имеет для Сол-Порта, куда летят его Клыки?

– Но Солнце, – указал он рукой. – Я вижу Солнце!

– Верно, видишь.

Она подошла к ручью, присела, набрала воды, напилась и сказала:

– Потом нас убьют.

– Что?

– Всегда убивают.

– Потом? После чего?

– После того, как получат то, ради чего нас похитили, – она обернулась к Адаму через плечо. – Это политика, господин Замойский. Всегда и везде речь лишь об одном: об информации. Мне очень жаль.

Она глубоко вздохнула, мокрыми ладонями провела по волосам.

– Как видно, война была неизбежна.