Закат полуночного солнца

Но он был доволен, кормили хорошо – он и сам уже поработал разок в роли кока, впервые в своей жизни. Но тогда еще стояло солнце и ему было весело на душе. А вот последние два дня сломили его оптимизм, и он мысленно просчитывал, взяв какой-то странный, будто пожѐванный собакой с одного угла, где мысленным штангенциркулем рассчитывал скорость движения и ориентировочное место прибытия до Америки.

Количество занятых различными играми и делишками, стало резко увеличиваться. Первичный интерес к окружающим реалиям постепенно угас. В кают-компаниях проходил момент социализации, где еще вчерашние незнакомцы стали обрастать дружественными связями. Еще недавняя тактика изоляции и отстраненности от связей с незнакомыми людьми постепенно складывалась как неправильно построенный карточный домик. И все же человек – несмотря на любовь к индивидуализму, это стайное животное. И чем больше проявляется его скукота и незанятость работой, тем больше он ищет повода для общения, занятия общеполезным делом, тем более он становится открытым и более честным.

А как недавний инцидент связал общением барынь! И понеслось. Пароход стал снова «обрастать» социальным духом, слухами о коварном капитане корабля, о негласном «сухом законе», и о том, как Константин Львович тиранизирует тех, кто идет против его правил.

Как и во всяком слухе и здесь была своя доля правды.

Алкоголь – как и на любом судне такого уровня среди членов экипажа понятное дело был запрещен, да и среди пассажиров тоже не рекомендовался, по причине отсутствия у пьющих всякой грани, хотя с этим делом могла помочь океанская вода с стабильной в любое время года температурой 0…+5 градусов по Цельсию.

И много кто бы выдержал в ней хотя бы пять минут? Не думается. Раз пьете – так меру имейте, здесь не скроешься и не побуянишь без привлечения внимания остальных – таков закон пчелиного улья.

Евгений Николаевич в трижды разбитом душевном состоянии стоял за штурвалом. Он проходил Четвертый Курильский Пролив и встречал Тихий Океан.

Снова наиболее серьезный к концентрации внимания момент попался на его вахту, но в этот раз ему помогал вновь боцман, пролив был широким, но вот названная ранее видимость – крайне слабая. Но все прошло благополучно. Важный момент был преодолен.

Повара сменялись одни за другим, и синтез коллективного мышления направлял недюжинные усилия на «придумывание» вариантом блюд из того, что имелось в наличии.

А было многое, разве что ананасов и мандарин не имелось совершенно. Были даже яблоки – правда, в виде вареньица, интересным образом попавшего в деревянной бочке с немалым объемом и под действие сахаров представляло собой кристаллизованный, до ужаса сладкий концентрат, светлокарамельного цвета! Сыты были и животные – они питались отдельно, проблематично было лишь ежу, птицам нашли зерно.

Хлеб не выпекали, ограничились лишь галетами, которых было заготовлено на без малого армию – сотни пудов. Велась борьба против грызунов силами матросов и поварят.

Вот уже и календарь сменил второе октября на третье. Шѐл легкий и достаточно теплый дождь – как для здешних мест. Видимость несколько улучшилась, за счет исчезновения тумана и меньшей облачности. Непостоянство в климате – второе «я» этого региона.

Камчатский полуостров, а вернее его южная оконечность – то, что вскоре будут называть Южно-Камчатским заказником – пожалуй самым медвежьим местом России.

Нигде нельзя увидеть одновременно столько косолапых рыбаков, сколько их собирается вдоль берегов Курильского озера во время нереста красного камчатского лосося – нерки. Корабль шѐл вдоль полуострова – так было проще держаться положенного курса на Авачинскую бухту. С левой стороны наконец, после надоедливых пейзажей, могущественно возвышались вершины.

Живое сердце южной пяди полуострова – кратерное озеро Курильское, которое увы скрыто от взгляда со стороны моря. Рожденное мощным взрывом вулкана, напоенное снеговой и дождевой водой, обрамленное вулканам. В небе близ берега можно было заметить сапсанов и каких-то белых птиц – на них и велась охота со стороны хищников. Разглядеть это можно было лишь в бинокль, так как человеческий глаз, к сожалению, не такой зоркий, как у многих хищных птиц и зверей.

Дикие земли на крайнем юге полуострова, неустанно штурмуемые Тихим океаном с восточной, и Охотским морем с западной стороны, не оставили равнодушных к грозной красоте, с постоянным опасением того, что вот-вот и сопки заиграют с пламенем и начнут тлеть. Да, и действительно – все окрестные и видимые с «Гельвеции» вулканы являлись действующими. С великим удовольствием, стоя на палубе толпы пассажиров смотрели на здешние виды. Да и соскучились они по свежему воздуху – благо им скоро повезет с этим и будет даровано время, чтоб постоять на суше, на все еще Русской, но такой далекой земле. Лишь гора Неприятная – являлась потухшим вулканом, а вот Желтовская сопка, Ильинская, и конечно Ксудач – весьма активными, то бишь «живыми».

Последний и вовсе извергался пятнадцать лет назад, по замечанию одного из географов, который увлекался вулканами и бывал здесь неоднократно, чем и вызвал для публики интерес, став своеобразным рассказчиком, лектором, с такой любовью рассказывая про кальдеры, кратеры и менее знакомые обычному гражданину слова.

Но эта идиллия не могла долго продолжиться – и в разговор вступил еще один знаток, но только фауны и флоры, который негодяйским образом переманил к более интересной темы для обсуждения большую часть непреданных слушателей, он как и полагалось по специализации рассказывал про растительный мир и про животных. А его друг – орнитолог, иногда встревал с рассказами про птиц – показывая на них прямо рукой. Прохладная погода и сырость вовсе не распугали путешественников, а горячий чай лишь продлил нахождение до позднего вечера. Ночью корабль впервые сильно снизил скорость хода – усталость обслуживающих его «сердце» давала о себе знать. Корабль шѐл с ходом в четыре узла в час и лишь утром вновь стал набирать скорость. Так, неосознанно, не хотелось прощаться с последним оплотом русского духа.

А что «охотой» на морских обитателей? Увы – затея оказалась глупой. Заброс получился неудачным и порвал сеть, что вызвало гнев у горедобытчиков. При поднятии сети обратно – случилось еще более неповадное дело, сеть разошлась на сотни «нитей», уж слишком древней она была и под воздействием холодной воды с ней что-то случилось. Капитан с боцманом посмеялись и разошлись по делам.

Но оказалось, это была не простая авантюра – а внутренний спор между ними. В итоге боцману пришлось сварить уху с сапога, и выпить «замечательный на вкус» прелестный бульон при всех на обед. Конечно это было смешно и подняло настроение на несколько пунктов точно. Издевательская натура Константина Львовича не знала мер, и эта шалость была одной из самых проявлений его безразмерной фантазии. Он пытался подколоть и Евгения Николаевича – но тот, сославшись на усталость, сорвал попытку.

Берег кардинально изменился, и был схож на Норвежский. Капитан предположил, что это подобие фьорд – узких, извилистых и глубоко врезавшийся в сушу морских залив со скалистыми берегами тем сопровождали корабль до вечера девятого дня путешествия.

Но это мнение было ошибочным с точки зрения каждого географа. Оказались позади сопки – Горячая и Мутновская, огромнейшие вулканы, вносящие страх и чувство даже какого-то раболепства. За час до ужина корабль вошѐл в Авачинскую бухту, уже было темно, но вечно белая маковка Корякской сопки привела в экзистенциальный восторг любителей фотографий – а этим увлечением страдали поголовно все. На фоне светящихся огоньков Петропавловского порта это выглядело сказкой.

Здесь уже все были готовы к причаливанию «Гельвеции», весточка, набранная одним из матросов, умеющих работать с радиотелеграфом успешно получена и на запрос был дан положительный ответ. И правильно – ведь ситуация на Камчатке была сложной. А вот для этого необходимо проследить за оригинальной историей борьбы за власть за последние годы. События 1917 года подняли страну на дыбы, не оставив в провинциальном благодушии и камчатскую «Тмутаракань». До Октябрьской революции в Петропавловске жили около двух с половиной тысяч человек, в основном, чиновничество с семьями. Довольно многочисленной прослойке полицейских и жандармов делать практически было нечего: воровали у нас редко, а про убийства – слыхать слыхали, но не видели.

Например, за весь 1916 год окружной суд рассмотрел пять или шесть уголовных дел. Стражи правопорядка, в основном, «трясли» с местных рыбу и пушнину, искали неплательщиков ясака, шлялись по кабакам и домам терпимости – благо их в городе хватало.

А вот к началу 1918 года Петропавловск сильно обезлюдел – осталось около тысячи горожан, остальных суровые вихри рассеяли по просторам теперь уже бывшей империи или по заграницам.

Но странно – чем меньше оставалось в Петрограде экс-подданных российской короны, тем больше появлялось торговых лавок, парикмахерских, ювелирных и прочих ремесленных мастерских. И в каждой такой точке можно было лицезреть личность восточной наружности: островная империя издавна вела политику отторжения Дальнего Востока от России. «Хакко иттио!» – «весь мир под японской крышей» – часть древнего самурайского закона Бусидо.

Шустрые эмиссары Страны восходящего солнца всячески подогревали и без того неспокойную обстановку, вербовали сторонников среди обиженных переворотами горожан, готовились выступить в роли гонимых, чтобы немедленно получить помощь в виде экспедиционных войск метрополии.

10 июля 1918 года в Петропавловск пришла телеграмма от русского консула в Японии, Лебедева с запросом, арестована ли советская власть, а не то… соли вам Япония не отгрузит! Руководители Совета находились во Владивостоке, члены Совета впали в ступор от растерянности.

Воспользовавшись беспомощностью Петропавловска, в селе Завойко (Елизово) клан Машихиных махом собрал волостной съезд, объявил диктатуру волости по всей губернии при подчинении еѐ сибирскому правительству.

Получив поддержку от скинувших рыбацкие робы подпоручика Колышкина, штабс-капитана Семѐнова, есаула Сальникова, прапорщика Охрименко, владельца мельницы Болтенко (прибывшего в Петропавловск с документами союза приамурских кооперативов, чтобы прикупить рыбы для нужд Владивостока), сельские властители Камчатки арестовали членов Совета и на пароходе «Завойко» отправили во Владивосток. Но оттуда в августе под видом инструкторов по кооперации прибыли коммунисты М. Воловников, Н.

Холодов, левый эсер (ставший большевиком в 1920 году) П. Маловечкин, возглавившие борьбу за восстановление власти Советов…

Во Владивостоке высадились японские оккупанты, сибирское правительство было с их подачи низложено Колчаком. Заодно слетело и «автономное временное правительство Завойковской волости». Губерния оказалась под белой властью. Но в ночь с 9 на 10 января 1920 года окрепшие борцы за власть Советов арестовали 25 офицеров и работников администрации Петропавловска. 10-го числа же на общем собрании жителей Петропавловска и окрестных сѐл был избран военно-революционный комитет. Возглавил его некий Маловечкин. В мае в состав комитета вошѐл Ларин. 11 января ВРК объявил по области власть трудящихся и, не откладывая дело в долгий ящик, приступил к организации добровольной охраны (милиции).

Летом 1921 года из Читы пришло сообщение о готовящейся высадке на полуостров полутысячной белой экспедиции во главе с Бочкарѐвым (по некоторым данным тех лет под этой фамилией выступал коммерсант Валентин Озеров, в своѐ время сдавший американскому предпринимателю Олафу Свенсону на шхуну «Мазатлан» за 220 тыс. долл. 75 винчестеров, полсотни автоматических револьверов «Ремингтон» большую партию казѐнной пушнины). В распоряжении Совета находились десять милиционеров и столько же сотрудников аппарата управления.

На собрании жителей города ревком принял решение уйти в глубь полуострова. 28 октября, завидев приближение парохода «Кишинѐв», набитого бочкарѐвцами, советская власть вместе с народной милицией ушла в сопки. Остановились в селении Колыгер близ Жупанова. В декабре того же 1921 года из Анадыря в Петропавловск перебрались Георгий Елизов, Митрофан Лонгинов и Пересвет-Солтан. Вначале они нашли приют в Сероглазке в семье И. Крупенина, но через несколько дней были арестованы. Белые не смогли за две недели допросов «расколоть» троицу на причастность к деятельности в пользу красных и отпустили еѐ восвояси. Те сразу подались в партизаны. В феврале следующего года Елизов уже командовал небольшим отрядом, который, присоединив по дороге десяток охотников – аборигенов, стал вблизи Петропавловска.

На крыше своей заставы «красные» водрузили деревянный макет пулемѐта, а сами, разъезжая на лыжах во все стороны, имитировали многочисленность. По ходу дела захватили и расстреляли направлявшегося в Паратунку полковника князя Лукомского. Может, человек искупнуться ехал…

Вскоре елизовцы заняли село Авача. По возвращении местных жителей с охоты и по прибытии членов ревкома, было решено созвать съезд, который и состоялся в Завойко. Согласно решению съезда делегат от жителей ительменского села Ухтолок и ряда других деревень Тигильского района, первый председатель Тигильского кооператива, телеграфист Илларион Васильевич Рябиков вместе с двумя камчадалами был послан в Петропавловск с требованием к японскому консулу и городской Думе очистить город от власти белых и вывести прочь из бухты японские кораблей.

С ними разговаривать не стали. Делегатов-камчадалов на второй день прогнали, а Рябикова после нескольких месяцев издевательств и пыток убили в трюме парохода «Свирь».

2 июня 1922 года партизаны заняли располагавшуюся близ Петропавловска сельхозферму, потеряв в бою за неѐ Тушканова, Давыдова, Бохняка и Войцешека. Японцы высадили десант с крейсера «Читозе», и красные отступили, решив организовать… добровольный! отряд из охотников, поселившихся вдоль реки Камчатка.

Таким образом ситуация вокруг Петропавловска на октябрь двадцать второго напоминала осаду, в глубине полуострова, совершенно неподалеку развивался красный флаг, чего до последних дней не было в Владивостоке, несмотря на постоянно проявляющие себя «приступы» красных партизан в окрестностях Спасска и на берегу Татарского Залива отделявшего Сахалин от Приморского края. Нагло вошедший в бухту Петропавловска корабль не оставался незамеченным. В последнее время, редкому зашедшему кораблю радовались – хоть какая-то работа немногим муженькам, помимо действительно надоевшего морского ремесла. Да и трудно было не услышать не такую уж миниатюрную «Гельвецию», гордо окуривающую – обдающую пепельно-черным дымком крошечную Авачинскую бухту, «шаманку» с моря.

Несмотря на поздний час и по обыкновению холодную погоду – в микроклимат этого региона вмешивались гряды льда на окружавших вершинах сопок; к пристани все же стали стекаться люди. Швартовка корабля произошла успешно – пассажиров еще при свете предупредили о том, что корабль будет простаивать здесь не менее полных суток, если не двое. Да и мало кто спал – искали одежду потеплее и ожидали возможности ступить на каменный или деревянный причал, жаль, что длинная ночь была впереди.

Через громкоговоритель было сообщено о прибытии в Петропавловский порт. Также было сообщено – что в дневное время можно будет прогуляться, и сейчас спешить без особой нужды на сушу не нужно, так как до утра «Гельвеция» будет стоять без дела. Таким образом, сэкономив время, да, именно так, не зря перед Камчаткой была снижена скорость хода – чтоб не прийти утром и сразу же начать работать – а ее хватало, а чтоб ночь провести спокойно и не у штурвала, а с якорем в дно морское.

Устали люди – они же понимали, что впереди будет куда большой промежуток без отдыха, равным примерно в два раза большему расстоянию чем от Владивостока до Петропавловска. Ванкувер по всем подсчетам казался иной цивилизацией – Магеллановым подвигом. А впереди еще был и Лос-Анджелес. Такого класса судно так далеко никогда не ходило и первоначально не было разработано на такие огромные расстояния.

Небольшая часть наиболее любопытных и бесстрашных пассажиров, в основном из числа мужчин, одетые как надо, с головными уборами, женщин практически не было – решили дождаться рассвета, да и действительно холодно было, промерзать не желали, решили пройтись по простенькой набережной этого рыбацкого городка – одного из самых первых и самых восточных форт-постов самодержавия. Петропавловск был основан в далеком 1740 году и на протяжении всей свой истории представлял малонаселенное – лишь к середине XIX века преодолевшее тысячный рубеж, поселение, с не самым стабильным числом населяющих, как было описано ранее. Название Петропавловский острог получил от имѐн кораблей-пакетботов «Святой апостол Пѐтр» и «Святой апостол Павел».

Молчать во время первого за десятидневного «путешествия» не приходилось. Господа обсудили – как оказалось не для всех известную историю о Петропавловской обороне – защите русскими войсками города-порта Петропавловска и территории полуострова Камчатки во время Крымской войны 1853—1856 от превосходящих сил объединѐнного англо-французского флота с корпусом морской пехоты на борту. Оборона Петропавловска является одним из значимых сражений Крымской войны и второй половины XIX века. Но несмотря на это далеко не все знали о таковой – хотя Крымская война в той или иной мере коснулось большинства семей из числа обсуждающих. Более всех рассказывал внук одного из непосредственных участников той героической обороны, состоящей из двух штурмов неприятеля, завершившийся победой русских. Где тот Крым, а где Камчатка? А люди гибли за отчизну и там, и там.

С наступлением утра – потянулись к выходу, даже не завтракая, пассажиры корабля. Они были рады этому клочку земли – сейсмоактивному, расположенному на подножье одного из грозных и высоких вулканов, нависающих над городом и смотрящим с опаской и настороженностью, будто камышовый кот в ожидании прыжка на существо, мешавшее ему крепко спать в зарослях очерета. Тем временем – оставив Евгения Николаевича, страдающего головной болью – одним из новых симптомов отказа, длившегося вот уже третий день, с небольшим числом матросов, и парочке добровольцев на кухни и в других помещениях, боцман с капитаном направились в «управу» – иначе назвать «домик на курьих ножках» было трудно.

С интероцептивной точки зрения, встреча произошла достаточно обычно, с определенными коннотациями напряженности у работников пристани. Проявления настороженности проявлялись, вероятно, не в отношении гостей, а по внутренним причинам. Поздней выяснилось, что красные партизаны устроили несколько налѐтов со стороны гор пару дней назад и скорей всего заметили и «Гельвецию», так как имели наблюдательные посты на склонах вулкана Козельского – расположенного буквально в десяти верст от пристани. Так это до вершины, пост на склоне находился куда ближе! Все сочувствующие белым – а других тут по первому взгляду и не было, находились в состоянии близком к истерии.

Со слезами на глазах встретили тогдашней ночью – будто спасателей, оставшиеся мирные жители. Последний корабль к ним заходил два месяца назад и наш был первым – кто решил строить свой путь через Петропавловск. Первый, флагманский, пароход, ушедший за неделю до «Гельвеции» имел место временной остановки в Японии и шѐл несколько южным курсом. Японцам, все еще находившимся здесь было не до русских.

Внутри деревянной будки было невероятно темно, несмотря на то, что какое-то да освещение было. Оказалось, что электричества централизованного здесь не было, что, в прочем не удивило, а вот дотлевающая лампа, кажется масляная, оказывала угнетающее влияние на находящихся здесь.

А как же было телеграфисту – в таких условиях зрение можно было потерять за пару месяцев работы. Здесь и днем солнца не дождешься, а в вечернее время и свеч нет – заканчивались. Посмотрев на здешние реалии – окинув взглядом, как посветлело, город, он осознал, что ему надо чем-то помочь. Петропавловск представлял собой унылое зрелище – дома были просто ужасны, настолько бедные, что смотря на них хочется плакать даже серьезному и скупому на эмоции мужчине средних лет.

Эмпатия овладела командой корабля – ступивших на землю Камчатки. Осознанное сопереживание привело к тому, что Константин Львович после согласований с Евгением Николаевичем и боцманом приняли решение помочь материальными благами у, выгрузив продовольствия на общий вес в двадцать пудов, подарив три керосиновые лампы и запас керосина и чего-то еще по мелочам. Таким образом они подтвердили свою и не только от себя лично, скорей от лица быстро тающее «Большой Земли», имея в виду «Чѐрный буфер», поддержку страдающим и нуждающимся.

Щедрость или умение дарить – это лучший вид корысти. И единственный. Все остальное необходимо пресекать на корню. Людям, находившимся здесь не хватало общения и информации, они были заложниками собственного географического расположения и знали немного о том, что происходило в глобальном порядке. Связь с большим миром чуть было не оборвалась, после серьезной неисправности радиотелеграфа. Но умельцы смогли восстановить его работу, правда, лишь недавно.

Как и было оговорено – заготовленные еще в летнюю вахту, в самое благополучное время для навигации, тонны пречѐрного сухого – закрытого двумя слоями толстого и непроницаемого материала, схожего на брезент, но таковым не являющимися. Все это добро хранилось в специально отведенных прямоугольных угольных бункеровках – складах под хранение угля.

Угля действительно было много и хватило бы не на одну полную загрузку такого корабля как «Гельвеция». Как вы помните, наш пароход являлся «творчески» переработанным еще в верфях Владивостока, а ранее – капитально доработанным в каком-то японском порту и он был заточен на большую дальность хода.

Никогда ранее база того, что стало «Гельвецией», называемой уменьшительно-ласкательным образом некоторыми моряками просто Геллой – нет, маловероятно, что в честь дочери орхоменского царя Атаманта и Нефелы, сестры-близнеца Фрикса из древнегреческой мифологии, не могла похвастаться тем, что смогла пройти 1700 морских миль без захода за «чѐрным золотом». Первоначально – по техническим паспортам судно при восьми узлах в час дальность хода с базовыми бункерками, что уже на судне, пароход мог пройти максимум тысячу пятьсот миль.

Но японские гении инженерной мысли, а именно там, в период с 1909 по 1911 год по документам, проходил ремонт пароход, совершили модернизацию силовой части – облегчив некоторые части паровой машины, увеличив объем бака и усовершенствовав отвод пара в конденсатор за счет замены цилиндра высокого давления и расширения до невероятных объемов, превышающих в два раза базовый объем хранилищ угля за счет уменьшения трюмов и «компрессии» некоторых других помещений, за исключением среднего трюма – балластного.

Такого добра хватило намного, но уже в двадцатом году, наравне с двумя кораблями подобного класса и грузоподъемности, был проведена еще одна реконструкция, которая уменьшила число пассажирских мест с четыреста восьмидесяти до четырехста нацело, что еще увеличило каким-то неведомым образом, однако после огромной расчетной работы и усиления бортов, увеличив хранилища под «суточное» потребления корабля в двукратном объеме, и еще предоставив до семидесяти пять тонн полезного места.

По итогу Гелла была буквально «заряжена» топливом, чего должно хватить на рекордные 3500 миль при полной загрузке, в так называемом экономичном режиме, понятном лишь героям-кочегарам, – расстоянии от местечка в названной ранее бухте до далекого канадского Ванкувера.

И это с дровами и всем необходимым. Действительно серьезная заслуга. Помимо всего на всякий случай была средняя мачта с парусом – ставшая уже рудиментом, прямиком из белых времен, на всякий случай. Но и паровая машина не являлась легким, не нуждающимся в тяжелом труде, способом передвижения по морям и океанам.

Капитаны и навигаторы разных судов скрипели зубами, наблюдая промасленные лапы в сахарницах на накрахмаленных скатертях, но вынуждены были признать, что пар лучше ветра. Корабли теперь не особо зависели от настроений «зефира».

В одиннадцатом часу началась загрузка углѐм – двадцать пять взрослых мужиков из местных и почти весь состав экипажа участвовал в сложнейшем этапе, обратной стороны монеты, отплатой за тысячи миль относительно легкого для пассажиров, конечно же, путешествия.

Увы, элеваторного механизма на судне не было, так как это являлось прерогативой крупных торговых «галеонов». Понятно, что иметь такую роскошь, пусть даже и в сокращѐнном состоянии, как многочисленный экипаж, торгаш себе позволить не мог. Зато были преимущества в другом. Конструкция судна позволяла принимать уголь без многочисленных грузчиков. На пассажирских суднах это только-только начало внедряться.

Пассажиров негласно предупредили, что лучше покинуть корабль, либо находиться в каютах безвылазно. Кто-то остался, кто-то решил погулять по Петропавловску. Здешние жители, в основном женщины, были крайне гостеприимны, они еще ночью, как писалось выше, вышли поприветствовать пассажиров русского корабля, но это было малозамеченным, по причине ночного времени. Днем же, общение между людьми действительно началось. Погрузку обещали завершить к вечеру лишь следующего дня. Да и не только в ней была вся суть работы, имелись небольшие технические неисправности, которые можно было решить силами в этой уютной бухточке.

Наиболее гостеприимные жители приглашали посетить дома дабы угостить дарами моря – только благодаря им и выживали. Опустошение бункеров и погрузка прекращалась трижды – на полуторачасовые перерывы во время приема пищи персонала и пассажиров. Грядущая ночь обещала быть бессонной – лишь глухой мог спокойно спать во время продолжавшей ночью работы, обремененной звуками скрипов и грохотом вызванным сыпучестью погружаемого твердого топлива. Старые морячилы рассказывали – когда в столовую входили кочегары, все вставали.

Не знаю как на других пароходах – на «Гельвеции» три работающих по вахте триады (четверки) непосредственно причастных к этому делу, естественно имели такую же степень уважения и авторитета как и капитан и действительно, в те редкие моменты – когда они, а так получалось, что по графику первая смена спала, вторая работала, а третья – вечеряла, проявляли уважительный тон зашедшим в камбуз героям тяжелейшего труда, правда, не вставая.

Очень приятно было то, что в Петропавловске они провели часть необходимых и выматывающих время, силы и нервы мероприятия, сопутствующие погрузке и последующей загрузки в внутренние – скрытые бортом помещения-хранилища. Грязные пуще прежнего, отдохнувшие всего лишь одну ночь, наконец в полном составе оторвавшись от накаленной до тысячной температуры топки, теперь, кочегары, с натруженными руками и вышедшими наружу венами, вместе со всеми остальными помогали загружать себя тоннами черной каменной грязи, предвкушая часы, дни, непрерывной работы. Спустя четырнадцать часов бездействия котѐл еще был горячим, его слегка поддерживали с завидной периодичностью в четверть часа. Хотя эти мероприятия являлись скорей избыточными, чем реально нужными, несмотря на опасения – а вдруг остынет.

А «заводить» с нуля этот механизм «часовщикам» было несколько затруднено. Здесь встречались ассоциации с доменными печами – да, что-то в этом роде, если не вдаваться в технические подробности и действительные различия между этими технологическими процессами, общими лишь в одном, а именно в необъятном желании поглотить как можно больше топлива и струями пота на телах тружеников-кормильщиков. Несколько странной была одна традиция, любимая и проводимая несменяемым костяком команды «Гельвеции», бороздящим моря и океаны под русским флагом примерно с четырнадцатого-шестнадцатого года.

А именно, всякий раз, когда проводилась бункеровка – капитан, а за все это время их было двое, взяв в руки кортик, найденный при невыясненных обстоятельствах, брал наиболее примечательный по виду «каменный артефакт», бережно отрезал небольшой кусочек, клал на вышеуказанный кортик под сугубо-верным углом, иначе нельзя, и облизывал его, а затем, с монструозным выражением лица, на время глотал, и только лишь потом выплевывал в сторону моря. Увидев эту странную процедуру, а к ней в обязательном порядке должны быть причастны к просмотру все члены экипажа, Евгений Николаевич, ретировался в какой-то кубрик, то ли от приступа тошноты от увиденного, но вероятно всего – в беспамятстве усугублявшегося абстинентного синдрома.

Ему стали делать замечания даже матросы, замечая его скверный вид, а вот капитан к его счастью перестал это замечать. А Боцман же, как и говорилось ранее был не из людей, умеющим в эмоции и взаимное общение.

Но он боролся как лев, и пока, у него получалось. Все же сказывался небольшой опыт использования морфина – хотя прямой зависимостью от этого не было. С точки зрения наркологии он все еще мог самостоятельно, при его характере, стиснув от боли зубы, сойти с пагубной тропы. Его случай был достаточно атипичным по клинической картине, боль в руке создаваемая его мозгом, все еще обманывала его, но он все же стал понимать, что скорейшим образом все пройдет. Все-таки не зря он имел какое-никакое неполное высшее медицинское, правда, уже устаревшее, в этом аспекте жизни, образование.

Но как только он задумывался о том, сколько он протянет – банку с морфием он спрятал в малом сейфе капитана, что было здравым решением, так как не имел ключи к ним на постоянной основе, ему становилось плохо.

Последний раз он спал три дня назад, и кажется, что мозг вынуждал к нему, испуская плеяду сильнейших сигналов. Никого не предупреждая, он, не участвуя в погрузке груза, самостоятельным образом быстро вбежал в свою каюту и пытался заснуть, пока ночные галлюцинации не овладели им полностью.

Шѐл седьмой день борьбы – этот день был еще нормальным, по сравнению с прошедшими, но чувство тревоги, вызванное отравлением ядами, усугубляло его положение. Навязчивость мыслей о приеме наркотика росла и росла. Его стойкость поражала – так долго воздерживаться могли единицы. Но без иллюзий – в любой момент он мог сорваться и скорей всего это и произойдет. Лишь избранные судьбой могли оторваться самостоятельным образом. Первичная взаимная аттрактивность сменилась раздражительностью и недостатком опыта взаимодействия – моряков не устраивал способ погрузки мешков, которые приходилось долго перекручивать необходимым образом, чтоб потом складировать. Да и мешков заделали лишь шестьсот. Хотя «лишь» будет излишним. Это очень много – с учетом того, что каждый мешок весил примерно восемь пудов, или примерно триста двадцать фунтов, равных более привычным современному обывателю – 120—130 кг. Таким образом – благодаря заготовкам местных было загружено самым простым способом семьдесят с лишним тонн угля.