– Намъ всѣмъ стыдно, – стыдно было читать его письмо. Мы не артисты, мы ремесленники. Мы покупаемъ себѣ аплодисменты, мы посылаемъ телеграммы о купленныхъ рецензіяхъ въ театральныя газеты и платимъ за ихъ помѣщенье. И затѣмъ радуемся купленнымъ отчетамъ о купленныхъ аплодисментахъ. Это глупо. Мы дураки. Этимъ мы, артисты, художники, поставили себя въ зависимость, въ полную зависимость отъ шайки негодяевъ въ желтыхъ перчаткахъ. Они наши повелители, – мы ихъ рабы. Они держатъ въ рукахъ нашъ успѣхъ, нашу карьеру, судьбу, всю нашу жизнь. Это унизительно, позорно, нестерпимо. Но зачѣмъ же кидать намъ въ лицо это оскорбленіе? Зачѣмъ одному выступать и кричать: «Я не таковъ. Видите, я не подчиняюсь. Не подчиняйтесь и вы!» Когда безъ этого нельзя! Поймите, нельзя! Это такъ, это заведено, это вошло въ плоть и кровь. Этому и посильнѣе насъ люди подчинялись. Подчинялись богатыри, колоссы искусства.

– Этому вашему Скіаляпино хорошо. Ему свернутъ здѣсь голову, освищутъ, не дадутъ пѣть, – онъ сѣлъ и уѣхалъ назадъ къ себѣ. А намъ оставаться здѣсь, жить здѣсь. Мы не можемъ поступать такъ. Нечего намъ и кидать въ лицо оскорбленіе: «Вы покупаете аплодисменты! Вы въ рабствѣ у шайки негодяевъ!»

– Да и что докажетъ вашъ Скіаляпино? Лишній разъ всемогущество шайки джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ! Они покажутъ, что значитъ итти противъ нихъ! Надолго, навсегда отобьютъ охоту у всѣхъ! Вотъ вамъ и результатъ!

Эти горячія возраженія сыпались со всѣхъ сторонъ.

– Но публика? Но общественное мнѣніе? – вопіялъ я.

– Ха-ха-ха! Публика!

– Ха-ха-ха! Общественное мнѣніе.

– Публика возмущена!

– Публика?! Возмущена?!

– Онъ оскорбилъ нашихъ итальянскихъ артистовъ, сказавъ, что они покупаютъ аплодисменты!

– Общественное мнѣніе говоритъ: не хочешь подчиняться существующимъ обычаямъ, – не иди на сцену! Всѣ подчиняются, что жъ ты за исключеніе такое? И подчиняются, и имѣютъ успѣхъ, и отличные артисты! Всякая профессія имѣетъ свои неудобства, съ которыми надо мириться. И адвокатъ говоритъ: «И у меня есть въ профессіи свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!» И докторъ, и инженеръ, и всѣ.

– Но неужели же никто, господа, – никто не сочувствуетъ?

– Сочувствовать! Въ душѣ-то всѣ сочувствуютъ. Но такія вещи, какія сказалъ, сдѣлалъ вашъ Скіаляпино, – не говорятся, не дѣлаются.

– Онъ поплатится!

И они всѣ жалѣли Шаляпина:

– Этому смѣльчаку свернутъ голову!

* * *

Мнѣ страшно, – прямо страшно было, когда я входилъ въ театръ.

Сейчасъ…

Кругомъ я видѣлъ знакомыя лица артистовъ. Шефъ клаки, безукоризненно одѣтый, съ сіяющимъ видомъ именинника, перелеталъ отъ одной группы какихъ-то подозрительныхъ субъектовъ къ другой и шушукался.

Словно полководецъ отдавалъ послѣднія распоряженія передъ боемъ.

Вотъ сейчасъ я увижу проявленіе «націонализма» и «патріотарства», которыя такъ часто и горячо проповѣдуются у насъ.

Но почувствую это торжество на своей шкурѣ.

На русскомъ.

Русскаго артиста освищутъ, ошикаютъ за то только, что онъ русскій.