Современное искусство как образ жизни

То же могу сказать и о себе – моё предчувствие оказалось верным. Я с самого детства знал, что мне предстоит иной путь, совсем не тот, который предполагали мои родители. Отец и мать, оба инженеры по образованию и профессии, хотели, чтобы я продолжил семейную традицию. Они не считали искусство серьезной сферой приложения сил; деятельностью, в которой можно преуспеть. Искусство денег не принесет – этот паттерн с младых ногтей вбивался мне в голову. Моя тяга к изобразительному искусству высмеивалась, художественные «пробы» оценивалась предвзято. Я не раз слышал от родителей: «Хочешь стать художником? Собираешься портреты в парке на лавочке рисовать?!» Я пытался доказать, что современное искусство – область, в которой крутятся большие деньги, а точка зрения отца и матери, мягко говоря, устарела, но не мог отстоять свое мнение. Мне было слишком мало лет. Так, после школы, вполне логичным образом, я оказался на физическом факультете в Московском Государственном Университете им. М. В. Ломоносова. Педагоги лучшего учебного заведения смогли обеспечить мне прекрасное образование, но не привили любви к чуждой мне сфере. Колеблясь между физиками и лириками, я уверенно выбирал вторых, понимая, что только творчество утолит мой интерес. Покинув альма-матер, я отправился в бурное плавание по волнам жизни. Трудился в банковской сфере, несколько лет отработал на крупную IT-компанию, пробовал себя в бизнесе. Но никогда не бросал рисовать. Занятия живописью, которыми я увлекся еще в раннем детстве, дарили мне счастье. Только творчество приносило покой и самоудовлетворение, и я мечтал, что когда-нибудь смогу всецело посвятить себя искусству. Путь к признанию, когда я смело назвал себя художником и поверил в свой талант, занял долгих пятьдесят лет…

Скажу так, подготовленность к предстоящим событиям, к погружению в мир современного искусства была во мне всегда. Впервые я понял это еще в отрочестве. Помню, в дни нашего шумного переезда из Оренбурга в Москву я не мог найти себе места и ушел бродить по столичному центру. От культовой для посещающих Москву Красной площади, уже порядком уставший, прошагал мимо Манежа к Волхонке и остановился напротив здания с белоснежными колоннами. Надо сказать, что на тот момент я уже пробовал свои силы в изобразительном искусстве и был решительно настроен посвятить себя живописи. Я мучительно выбирал, на чем сосредоточиться. Мне претила старомодность реализма, я горел желанием экспериментировать с цветом. Я считал живописные качества полотен и сильный цвет намного более важными качествами для картины, чем затейливый сюжет и реалистичность изображенного.

В те апрельские дни в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина представляли уникальную выставку. Ничего подобного в ГМИИ нет и до сих пор – мне несказанно повезло. Крупнейшая величина американской интеллектуальной элиты Джон Картер Браун привез в Москву сорок картин. Браун, возглавлявший американскую Национальную галерею, впервые приехал из Вашингтона, чтобы представить шедевры живописи в СССР. Он, кстати, стал директором галереи в 34 года и с успехом руководил ей более двух десятков лет. Но всё это не имело значения для мальчика, который, приехав в Москву, нечаянно оказался свидетелем ярчайшего события культурной жизни – выставки «Живопись французских импрессионистов и постимпрессионистов из Национальной галереи в Вашингтоне».

Поднявшись по центральной лестнице, я не дыша побрел по залам с высоченными потолками, к полотнам тех, кто стремился запечатлеть окружающий мир в его изменчивости и непосредственности. В рефлексах, бликах, игре света и тени, которыми мастерски владели импрессионисты, я видел возможности и для себя. Уже тогда я бился над задачей соединить цвет и форму, и позже я сумел «связать» эти две концептуальные составляющие в буквальном смысле – золотыми нитями, а тогда я остановился перед «Мертвецом» Эдуарда Мане. У меня перехватило дыхание.

Меня поразила эта сверхэмоциональная, пожалуй, самая чувственная из работ Мане. Предвижу возражения, ведь изображен труп, хладное тело матадора, погибшего от смертельного удара быка. (Второе название картины «Мертвый тореадор»). Нет ни легкости, ни бескостности фигуры, так свойственной изобразительной манере импрессионистов. Но всё дело в цветовой гармонии живописного шедевра, в гармоничном, с одной стороны, и нарочитом – с другой сочетании тёмного оливкового фона, проваливающегося в бездну черного и белого с серебристым отливом. Эдуард Мане абсолютно справедливо признан одним из лучших мастеров-колористов, и в тот поворотный для меня момент я рукоплескал его таланту.