Русская рулетка. Заметки на полях новейшей истории

Ростки свободы

Для меня всегда была загадкой личность Горбачева. Я встречался с Михаилом Сергеевичем много раз и так и не смог найти ответы на вопросы. Его версия событий отличается от моего ощущения. Я не думаю, что он был таким уж демократом, когда начинал перестройку, уверен, что он совсем не планировал краха социализма. Все выглядело иначе. Для меня перестройка и гласность были всего лишь этапами борьбы за власть. Михаил Сергеевич ведь не был сильной политической фигурой, когда оказался на самом верху политической иерархии. Не принадлежал к мощным кланам, не комитетчик, не из военных, не аппаратчик, не московский (гришинский) и не питерский (романовский) – если угодно, идеальная переходная фигура, разменная монета на период временного клинча противоборствующих группировок. Этакий первый царствующий Романов, удел которого быть декоративным правителем и не мешать боярам-партократам. Ошиблись, просчитались, не учли врожденного ума и амбициозности, поддерживаемых супругой. Михаил Сергеевич использовал прессу для решения собственных задач, напустив ее на сильные кланы, и первым начал войну компроматов в современной российской истории. Причем забавно, как гласность начиналась изнутри партийных структур и обновление общества, его постепенное прозрение шло сверху, а не снизу. Дверку приоткрыли, надеясь, что удастся смыть неугодных, а вот удержать не смогли – плотина рухнула, и вырвавшаяся на свободу стихия погребла всю идеологию социализма-коммунизма.

А ведь как все трогательно начиналось! С отмывания ленинского наследия, с борьбы с закостенелыми пережитками и формальными трактовками марксизма. Театры увлеченно бросились подкрашивать труп Ленинианы шатровскими изысками, все возбудились от собственной разрешенной смелости и бросились штудировать ленинское наследие, по-прежнему пытаясь в нем найти живительный источник мудрости. Не вышло. Оплот революционной мысли того времени – журнал «Коммунист», где трудился выдающийся знаток марксистско-ленинского наследия, зам. главного редактора товарищ Егор Тимурович Гайдар, не справился с поставленной задачей, и труп великого учения не ожил и не задышал, а доказал свою полную несостоятельность.

Партийные кланы национальных республик, осознав опасность горбачевского курса для собственного правления, приняли историческое решение на дрейф от Москвы и России. Экономика, не понимавшая противоречивых команд, идущих из идеологического центра, стала давать сбои. Заточенная на военные цели, она не могла вместо пушек с той же эффективностью тачать скороварки и вместо солдатских и тюремных роб завалить страну модными шмотками. Пророческая речь академика Абалкина была высмеяна, и вера в ускорение и конверсию по-прежнему царила в мозгах правящей элиты.

Ревизия современной политической мысли не могла в конечном итоге не дойти до своего естественного конца, которым стал уже не бытовой, а вполне научный и осознанный антикоммунизм, принимавший форму крайнего национализма на окраинах империи и в самой России.

Ненависть к партии привела к появлению шовинистических организаций, и на некоторое время даже всерьез стали воспринимать «Память» Васильева, постепенно выродившуюся в костюмированную пошлость.

Постепенно всплывали забытые имена и произведения, их с жадностью читали, обсуждали, ужасались картинам былого и восхищались способностью видеть будущее, хотя описанное для нас, современников, уже было днем вчерашним. От Шаламова к Бердяеву произошло скольжение общественного сознания, но так и не нашло ответов, как жить, хотя и утвердилось в понимании, что жили неправедно.

Радикалы нашли идеологически близких черносотенцев, ревизионисты истории – как господа Фоменко с Каспаровым – народовольца Макарова, а у лавочников проснулась любовь к купечеству и на всякий случай к Столыпину. В любом случае эпоха с 1861-го до 1905 года стала модной, и публике на радость попозже явился Эраст Фандорин, бросивший умничать и начавший развлекать.

Так что можно констатировать, что идеологическая поляна пустовала, хотя политическая жизнь продолжала быть бурной и популярность трансляций заседаний Верховного Совета народных депутатов СССР была выше, чем у современных юмористических передач.

В левом, коммунистическом спектре был разброд и попытки ревизии по польскому сценарию в стиле Ципко, перебиваемые ортодоксами с их «неспособностью молчать» – перефразируя заголовок статьи Нины Андреевой. Вышедшие из подполья диссиденты уверенно довершали разгром некогда мощной идеологической доктрины, но вот предложить что-нибудь свое не очень-то и получалось, как, впрочем, не получается и теперь. Все строилось на разных гранях отрицания прошлого, но фундамент нового никак не хотел появляться, колоссальный идеологический голод заменялся личностным обаянием и ораторским искусством. Пришло время Собчака и Жириновского, столь непохожих порождений одной эпохи, каждый из которых скорее развлекал, чем анализировал.

Мы не осознавали тогда комичности происходящего. Все было на разрыв аорты, казалось, что истина где-то рядом и вот-вот прожектор перестройки выхватит ее из тьмы и мы заживем совсем по-другому. И изменения происходили, просто память выборочна, и как-то уходят в прошлое кровавые укусы умирающей советской власти.

Рок-фестиваль в Тбилиси 80-х с «Машиной Времени» и «Аквариумом» вспоминаются, а вот бойня саперными лопатками нет, куда-то ушли Нагорный Карабах и рижский ОМОН, но осталось землетрясение в Спитаке. Многое память пытается стереть.

А ведь все было, был и странный август 1991 года.

Путч – странный август 1991-го

Я в этот момент находился в Америке и наблюдал за происходящим по телевизору, а моя семья была в Москве. Когда появились первые сообщения о ГКЧП, я попытался дозвониться до дома, и мне это сразу удалось, что было очень непохоже на мое представление о всемогущем монстре, вернувшемся в свое логово. Помню, как поймал себя на мысли, что плохо они учили заповеди вождя – почту, телеграф, телефон в свои руки не взяли.

Позволю себе следующее замечание: если бы не погибшие в тоннеле под Новым Арбатом ребята, то все происшедшее было бы окончательным фарсом, глупой опереттой с таким же нелепым финалом в Беловежской Пуще, который уж точно не приветствуется многими россиянами.

Во время передачи «К барьеру!» Алексей Митрофанов в высоком, как, впрочем, и всегда, эмоциональном запале кричал Геннадию Гудкову: «Почему вы, офицер КГБ, не взяли пистолет и не защитили страну тогда, в 1991-м, когда ее разламывали на части?!» На очевидный вопрос оппонента: «А чем вы занимались в этот момент?» – последовал классический российский ответ Алексея: «Я был на даче…» В Москве было очень жарко, страна была на даче. Уже позже стало ясно, чего хотели гэкачеписты, точнее, как это всегда происходит в России, чего они не хотели – развала СССР.

Эти дни расписаны по минутам. За время своего телевизионного и внеэкранного общения со многими участниками событий мне так и не удалось понять, какова же на самом деле роль Михаила Сергеевича Горбачева.

Героев этой борьбы много, про победителей уже не скажу – история как-то сглаживает акценты, оставляя гораздо больше вопросов, чем ответов.

Повергнутый памятник Дзержинскому, радость толпы.

Помятый Горбачев, понуро и неуверенно спускающийся по трапу самолета, приземлившегося во Внукове, и Ельцин – мощный седовласый красавец с гордо вскинутой вверх рукой. Слабость и сила, смена эпох.

Чем больше я читал высказываний Горбачева, чем больше трогательных подробностей всплывало об истории заточения в Форосе, о радио на чердаке, прогулках по морю, прилете гэкачепистов, тем менее убедительно все это звучало.

Я ни в коей мере не пытаюсь поставить под сомнение правдивость Михаила Сергеевича, я испытываю к нему чувство глубочайшей симпатии, просто не могу заставить себя поверить в предложенные ответы. Должно быть, время для правды еще не наступило, а может быть, и ушло, и уже и не важно, чего хотели, да и зачем.

Говорили, что заговор погубила интеллигентность Крючкова. Не мог он отдать приказ действовать в Москве, как в Кабуле при захвате дворца Амина, хотя тогда все подразделения еще не потеряли боевой готовности и могли бы выполнить любой приказ. Может быть, не знаю. Если верить мемуарам всех участников (вымарывая проявления мании величия), то скорее все было связано с отсутствием ярких личностей в ГКЧП, способных разработать и осуществить столь крупную операцию.

Несоответствие ноши масштабам личности проявилось и в запое Павлова. Ну и, конечно, самая яркая картинка провала – это трясущиеся руки Янаева.

Многие мне говорили, что, когда они увидели эти кадры, им стало ясно: все это не надолго. Наверное, они правы. Тем не менее 1991 год – абсолютно поворотный в истории России. Именно тогда люди вышли на улицы, пусть и не всюду, но там, где было наиболее страшно, и требовали не куска хлеба, а глотка свободы. Я не думаю, что они верили, что все хорошо закончится, скорее нет, и именно их бесшабашная смелость привела к поражению заговорщиков.

Ситуация некоторое время балансировала, и кто знает, как бы повели себя и армия, и ребята-телевизионщики, и спецслужбы, и творческая интеллигенция, если бы не этот мощнейший океан людской поддержки.

Легко быть смелым, когда есть обожающие глаза и когда каждый БТР, переходящий на сторону народа, сопровождается оглушительным «ура!», заглушающим матюги начальников.

Именно тогда и зародились многие легенды и начались яркие политические карьеры.

Ельцин на БТР – яркая картина того времени. Печально, что он через два года учтет ошибки своих врагов и во многом в похожей ситуации уже будут разъезжать танки с полным боекомплектом, и на улицах Москвы пойдет бой. А успех расстрела Белого дома, в свою очередь, создаст иллюзию всемогущества армии и обернется грозненской авантюрой.

Наверное, по уровню ожиданий это был наивысший момент в современной российской истории.

Ельцину верили, как античному герою, как Пугачеву, ставшему царем. Пожалуй, даже в 1917-м и то не было такого мандата доверия у большевиков, и им пришлось кровью заставить всех подчиниться. Все прощалось, и находилось объяснение любому его поступку.

Радость и вера в свои силы, особенно обострившаяся после безнаказанного свержения памятника Дзержинскому, казалось, заставляла даже воздух в Москве булькать и пузыриться. И Ельцин воспринимался как свой, повязанный общим веселым безумством, хотя тревожные звоночки прозвучали почти сразу. Апофеозом того года стало подписание Беловежских соглашений, отправивших в небытие СССР и навсегда разделивших многие семьи, и изгнание Горбачева из кабинета, что было сделано по-совковому мелко.

В любом случае мандат Ельцину был вручен именно народом, а вот в чьих интересах он был использован, станет ясно в середине 90-х, когда в наш обиход войдут понятия Семьи и олигархов.

Бизнес расцветал под «крышами»

Ничто не проходит бесследно. Варварский разгром КГБ и заодно всей системы правопорядка, последовавший сразу после победы над путчем, привел к буйному расцвету всяческой мрази, и уже в 1992 году на нас наехали.

Я тогда занимался бизнесом – маленький заводик по производству дискотечного оборудования и агентство по трудоустройству. Сначала приезжал какой-то дерганый тип с удостоверением мелкого московского чиновника и все пытался продать нам по левым документам здание, ну никаким боком нам не нужное, а когда получил отказ, то появились вдруг мрачные люди и начали что-то тереть.

Я умышленно не исправляю язык повествования, ведь именно благодаря бандитам наша разговорная речь потеряла чистоту и обогатилась наиотвратительнейшим новоязом, с радостью подхваченным мастерами культуры и внедренным в сознание масс через всевозможные каналы влияния – от печатных до телевизионных.

Гнилого базара в это время было много. Мальчики-дебилы обрели свое предназначение и воплотили мечту фраера: живи быстро – умирай молодым. Они «рассекали» по столице в «восьмерках» и «девятках», которые только гораздо позже уступили место сначала «Паджерам», а потом «бумерам» (кто не помнит «БМВ» – боевую машину вора). Униформа – плащи или короткие кожаные куртки, тренировочные штаны и кроссовки, а венчала это все убожество кепочка на бритой голове.

Взгляду отображать было нечего – накачанные мышцы и сбитые кулаки, помноженные на отрицательный коэффициент интеллектуального развития, и вечно вытаращенные глаза не могли обеспечить им никакого иного прозвища, кроме быков.

Ума там не было вовсе, поэтому даже на язык воровской традиции их не хватало, да и игры старших криминальных поколений их не привлекали, они нарабатывали свой базар. Именно нарабатывали, часами обмениваясь репликами и заучивая штампованные фразы в одной и той же интонационной структуре, которые позже обрушивались на головы посторонних. Задача была одна: наехать и развести коммерсантов и прочих лохов на лаве, а если у тех уже есть «крыша», то есть другие упыри с них уже дольку имеют, то вызвать тех на стрелу и там уже либо добазарить, либо сломать, а если фишка не ляжет, то отскочить.

Небольшое лирическое отступление. Как-то раз в беседе с одним известным опером я заметил, что он все время морщился, когда слышал слово «стрелка», и поинтересовался его реакцией.

– Да не стрелка, а стрела.

– Почему?

– Да потому что там стреляют.

Стреляли немало, все кладбища России тому свидетельства.

Удивительно, с какой скоростью общество приняло эти игры. Жить хотелось, никто не защищал, мерзавцы приходили практически ко всем, кто пытался хоть чем-нибудь заниматься, предлагая свои услуги по защите от себя же. Постепенно стало даже хорошим тоном иметь «крышу», которая превращалась во все более и более важную часть ежедневной деловой активности. Они уже могли помочь решить практически любой вопрос и с банкирами, и с таможенниками, и с налоговой, и с СЭС, и с пожарниками. А если ты все еще брыкаешься, так от тех же самых служб тебя так замордуют проверками, что ты уже и вовсе загрустишь, и тут как тут опять те же бритые хлопцы. Я не осуждаю тех многих, которые, плюнув на все принципы, отстегивали «крышам».

Моя история завершилась счастливо. Когда бандиты поняли, что свою вину в несовершении сделки я не осознаю – ну не хочу я покупать здание, и все тут, – мне дали срок подумать, объявили сумму своих претензий, значительно превосходящую стоимость здания, и объяснили, с какого момента включается счетчик. Но вот только включить его они не успели. Через день, принеся извинения, они навсегда исчезли из моей жизни.

Ответ был прост. У меня родственник служил в КГБ и был в немалом звании, одного визита и разворота удостоверения хватило для резкого изменения тональности разговора. Тогда еще хватало, ибо в начале 90-х миф о КГБ еще работал, да и ментовские и чекистские «крыши» были еще не в ходу. Другой еще закваски люди оставались на службе, и ненависть к бандитам у них была генетической.

Потребуются целенаправленные действия как Ельцина, так и всей псевдоправой команды, чтобы выбить из органов практически всех профессионалов, лишить структуры финансирования, открыв доступ туда всякой нечисти, потом оказавшейся оборотнями в погонах.

Я никак не мог понять, где все бандиты прятались до сих пор. Если сложить все население братских кавказских республик, молодежь возраста с 18 до 28 лет и выпускников всех спортивных секций, то все равно народа было не набрать на пушечное мясо для солнцевских, братеевских, коптевских, подольских, ну и конечно, грузины, лакхцы, ингуши и отдельно стоящие чехи – они же чеченцы.

Наступило время, когда казалось, что как нет итальянской фамилии, которая не могла бы дать название дому моды, так нет и названия поселка или микрорайона в любимом отечестве, которое не послужит погонялом для банды.

Было модным знать клички воров и авторитетов и этапы их биографии. Купринские нотки интеллигентской души завибрировали и попытались найти оправдание и даже романтизировать этих Робин Бэдов наших дней. Генетическая память сталинских отсидок делала лагерный фольклор близким, и татуировки вошли в моду, как принадлежность к другому миру.

Фальшивую идеологию коммунизма сменила для молодых звериная вакханалия разгула.

Клановость была уже не только выше закона, но и выше морали. Они создавали свою философию, которую для них услужливо формулировали попы-расстриги и лжеинтеллигенты. До сих пор в моде оставленные тем временем пудовые нательные кресты с «гимнастом» и пожертвования церквам, более похожие на отмывание кровавой дани.

Отмороженные быки быстро интегрировались в жизнь, если и не сами, так методы их работы. В скором времени было сложно найти сколько-нибудь крупный бизнес без своей службы безопасности, где мирно уживались изгнанные чекисты с бандитами, а взаимообогащение духовными ипостасями главарей бандитов с предпринимателями давало рост олигархического капитализма. Так по сути своей олигарх тот же бандит, как у одного, так и у другого нет никаких моральных ограничений и глубинное неуважение как к закону, к власти, которую он покупает, так и к народу, который он грабит.

Обращение практически к любой успешной корпоративной истории рано или поздно приводит к черным пятнам, и горе тем, кто попытается их высветить. Призраки нефтяных трупов еще долго будут маячить за спинами многих олигархов, как в фаворе, так и в изгнании.

Забавно посмотреть, как за спинами комсомольцев-демократов всегда маячили конкретные пацаны и чекисты. Невзлин, Ходорковский, Гусинский, Березовский, Смоленский никогда не брезговали услугами старой гвардии ЧК от Бобкова, Кандаурова, Зайцева до откровенных бандитов из национальных группировок. Я уже не беру счастливое восхождение Измайловских к самым верхам корпоративного успеха, и когда в Москве проводятся ежегодные соревнования памяти погибшего авторитета, то тут уже и вовсе перестаешь сомневаться, что живем мы в стране победившего криминалитета.

Сосредоточенный в криминальных кругах с попустительства власти денежный ресурс и прикупленный на них административный не мог не подсказать бандитам простую мысль как о внедрении своих людей во все ветви власти, так и вхождении их главарей в должности. На протяжении многих лет они тусовались с политиками новой волны, зачастую выступая в качестве их финансовой подушки, получая взамен наиболее сладкие куски госсобственности и убеждаясь, что их протеже те же люди со всеми грехами, только поболтливее, да и послабее. Пригляделись и рванули во власть. И вот уже Клементьев в Нижнем побеждает де-факто, и требуются колоссальные усилия его бывшего друга Немцова, чтобы не допустить свершившегося де-юре.

Я многократно спрашивал Бориса Ефимовича о природе его отношений с Клементьевым.

Ответов было много, главное, как я понял, это то, что некогда доверительные и близкие дружественные отношения сменились глубочайшей ненавистью. У очень многих политиков за спинами маячат свои Клементьевы.

1993 год: черные дни Белого дома

До последнего момента никто не верил, что это баранье по своей упертости противостояние закончится вооруженным столкновением. Ведь склоки шли уже года полтора, и к ним все как-то даже привыкли. Завывания политиков воспринимались скорее как эхо Гайд-парка, чем прелюдия к взятию Бастилии.

Как это часто происходит в российской истории, трагедии предшествовал опереточный фарс.

Все постановочные эффекты детского сада были использованы: от взаимного кидания вербальными фекалиями в виде обвинений в коррупции, всегда недоказуемых корректно, но бесспорно обоснованных, и до взаимных угроз в немедленном объявлении противоборствующей стороны вне закона.

Счет политических сторонников производился на ежедневной основе, и толпы переговорщиков мухами носились из Кремля в Белый дом и обратно, на всякий случай заглядывая к церковникам за советом.

В 1993 году у вчерашних функционеров – простите, современных политиков демократической волны, скинувших партийные билеты, но не мировоззрение, никак не наступало осознание своей православной сущности, поэтому понизить градус политического накала и остановить братоубийственное противостояние не удалось.

А противостояние было нешуточное. Среди победителей 1991 года наметился довольно-таки асимметричный разлом: Ельцин с командой младореформаторов против Верховного Совета, да еще и ряд губернаторов с мятежниками, да и Глазьев с поста министра в отставку – одним словом, ситуация не лучшая.

В далеком городе Лондоне, столь полюбившемся политическому сброду всех мастей, беседовал я с Борисом Березовским. На дворе стоял 2003 год, и БАБ с радостью делился наблюдениями о жизни. Одно из них идеально подходило к описанию предпутчевского настроения. У Березовского как раз отбирали дачу, причем в лучших традициях управдомов – отключили газ, свет, воду и телефоны. Комментарий Бориса был таков: «И тут я понял, что вот это уже серьезно. Когда власть действует так мелко, это значит, что уже все».

Думаю, что это глубокое наблюдение беглого олигарха появилось в результате анализа сентября-октября 1993 года. Как ни смешно это выглядело, но власть в лице Ельцина серьезно насупила брови и отступать не собиралась. В который уже раз в современной истории Ельцин доказал, что вот уж чем-чем, а духовитостью он всех соперников перешибет.

И все равно о военном конфликте никто не думал. До него, казалось, не дойдет.

Как обычно, собирались спросить народ и провести референдум, хотя смысла в подобного рода действиях никакого нет. Вопрос стоял не о праве Ельцина на расстрел Белого дома, а попроще – о доверии ему. В России существует целая традиция проводить опросы, чтобы потом уже наверняка принимать решения, против которых проголосовало подавляющее большинство. Самый яркий пример – решение судьбы единого государства, Советского Союза. Большинство – причем подавляющее – проголосовало «за», что не помешало его разрушить из высоких политических соображений, за которыми просматривались низменные интрижки – как борьба Ельцина с Горби, так и национальных лидеров со своими оппонентами.

Я не думаю, что Ельцин допускал мысль о возможности применения силовых методов, просто народ мы такой: распаляем себя до чрезвычайности и успокоиться после никак не можем.

Риторика защитников Белого дома, поддержанная душевным нездоровьем разнообразного люмпен-политизированного сброда всех мастей и оттенков, прибывающего на помощь добровольно заточенным, качественно изменила расстановку сил среди защитников Верховного Совета. Я не допускаю мысли о том, что все плохие были по одну сторону, а все хорошие по другую. Конечно, в обоих лагерях присутствовали искренне убежденные в своей правоте люди, только вот как одни, так и другие были и остались глухими. Никто никого не хотел слушать. Пугали себя всяческими слухами и чем дольше стояли, тем меньше походили на защитников Белого дома образца 1991 года.

Не знаю, как других, а меня тогдашнее противостояние с какого-то момента уже даже не раздражало, просто мешало пользоваться Кутузовским проспектом для проезда на работу, да и то не сильно, а потом я стал и вовсе воспринимать всю эту сутолоку как некий фон.

Но вот когда нарыв лопнул и злобные гоблины, выталкивая взашей безоружных милиционеров, хлынули в здание мэрии Москвы, власть показала свое настоящее лицо. Между взятием мэрии и походом на Останкино прошло буквально всего ничего, но паника, охватившая власть, показала ее истинную цену.

Я так и не знаю, в какие щели удалось забиться лихим правоохранителям, но город их потерял. Почувствовавшие свою безнаказанность люмпены могли рвануть в любом направлении, но выбрали худшее из возможных и устремились громить Останкино.

Конечно, их резоны понятны – сообщить миру о себе, хотя уже и так все знали, что на самом деле единственной мотивацией такого рода стратегической глупости была животная ненависть к инакомыслящим, к журналистам, которые никак не хотели видеть в люмпенах гордость нации и называли их разгул преступлением.

В тот самый момент, когда хасбулатовцы-макашовцы побежали громить, они сразу проиграли, превратившись из страдальцев в тривиальных заговорщиков-погромщиков, развязавших войну против своего народа. Генетическая память моментально одела их в кожаные тужурки, объединила в революционные тройки и расстрельные команды.

Шансов на успех у них уже не было.

В таких историях не бывает правых и виноватых. В памяти всплывают искаженные гневом лица главных злодеев и противоестественный проход танков по Кутузовскому проспекту, закончившийся расстрелом Белого дома. Танки, стреляющие в центре Москвы по Белому дому, – ни в одном фильме этого не было. Картины будущей войны: враг в центре города расстреливает здание Верховного Совета. Ведь свои этого не могут сделать, и 1991 год показал: как бы далеко ни заходили в своей риторике гэкачеписты, но устраивать бойню в Москве даже они не посмели. Интеллигентность Крючкова не позволила ему даже допустить мысли о возможности применения методов, отработанных в Афганистане, на своем народе. Ельцин посмел, проявив истеричность, столь часто заменяющую современным политикам волю.

Да и его противники посмели поднять оружие на своих сограждан безо всяких угрызений совести. Хотя о совести говорить не приходится – российская политика не признает этого понятия.

Смена эмоций от гнева до отчаяния, слезы и равнодушие, а главное ощущение – колоссальная растерянность и эмоциональная опустошенность. От победы Ельцина не было эйфории 1991 года, ведь ее одержали танки и «Альфа», а на чьей стороне танки, тот не всегда прав. В той истории нет светлых пятен, нет героев и нет победителей. Описывая случившееся, я понимаю, что мои симпатии не могут быть ни на одной из сторон. Искаженное гневом лицо генерала Макашова, который в своем берете производил скорее опереточный эффект, да и походил он не на советского офицера, а на парижского клошара, сорвавшего головной убор у зазевавшегося художника. Хасбулатов с трубкой и асимметричным лицом, националисты всех мастей, звериный лик толпы, захватившей мэрию, а потом устремившейся в Останкино. Как они гордились собой, видели себя героями новых революций. Летящие по Москве грузовики, никакого сопротивления, предвкушение новых легких побед, и Москва – да что там Москва – вся страна отдана на милость победителей. Лихость толпы, грузовик, врывающийся в стеклянные двери телецентра. Шальные автоматные очереди по окнам здания, где засели ненавистные им журналисты, – и вдруг силовой отпор наконец-то подошедших милиционеров и вмиг улетучившаяся смелость, и никакого военного гения, и никакого самопожертвования. Никто не принял бой, не встал грудью на защиту, из мародеров не получаются герои, и вот уже толпа, еще минуту назад готовая вершить суд, распадается на тысячи маленьких испуганных человечков, бегущих прочь. Вся толпа на одно лицо – Анпиловы разных возрастов, самозабвенно поющие революционные песни, захлебывающиеся в скороговорке неправедного гнева, искаженные усмешкой палачей. Не помню полутонов. Абсолютно эйзенштейновская режиссура: все лица камера ловит в моменты максимального эмоционального накала – никаких переходов. Даже не лица, скорее маски. Вначале боевые – злые, торжествующие, побеждающие, а потом – полное внутреннего отчаяния, но внешне спокойное лицо вице-президента Руцкого, засевшего в Белом доме, произносящего невозможные по своей циничности слова: «Всем, кто меня слышит, поднимите в воздух самолеты и нанесите удар по Кремлю». И потом танки, стрельба – альфовцы, выводящие Хасбулатова, Руцкого и прочих, и их лица – серые, землистые, опустошенные, постаревшие.

Да и лицо Ельцина было не лучше после пирровой победы. Ночной призыв Гайдара и деятелей культуры прийти к мэрии и создавать вооруженные отряды, исчезновение с улиц милиции и слухи о подходящих воинских частях – все это порождало скромненький вопрос: а где все те, кто получает зарплату за обеспечение порядка, что случилось с ними, где власть, воспитанная на цитатах дедушки Ленина о том, что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться?

Что это вообще за формулировка – защищать демократию? От кого? Два года никакой демократии не принесли. Болтовню и воровство принесли в избытке.

Наверное, именно поэтому заваруха у Белого дома и не вызвала подъема активности масс. Победители ГКЧП так рванули воровать, что лишились всякого доверия народа, который воспринимал их действия как внутри-клановую междоусобицу – ведь по обе стороны баррикад были орущие о защите демократии глухие автократы с челядью.

Ельцину удалось весь гигантский кредит доверия свести на нет, лишить народ всяческих иллюзий о себе и своем окружении.

Победа пришла из окружения президента. Коржаков мне рассказывал о том, каких невероятных усилий стоило заставить министра обороны действовать, когда он требовал от Ельцина письменного приказа, а не устного распоряжения. Я не берусь осуждать Павла Сергеевича – каким бы ни был Грачев как министр обороны, но он не жандарм, а боевой офицер, десантник, доблестно сражавшийся в Афганистане, и сломать себя ему было непросто, так что все его последующие фортели были понятны. По сравнению с расстрелом Белого дома – все остальное уже следствие.

Коржаков говорил и о том, как президент встречался с альфовцами, задавал им прямой и жесткий вопрос, готовы ли они выполнить приказ своего Верховного главнокомандующего, и не было ответа, и отводили бойцы глаза, но не случайно именно Ельцин победил в те дни – заставил, передавил, убедил. Но все эти рассказы участников еще раз убеждали меня в том, что если бы не сдали нервы у сторонников Верховного Совета, если бы не увлекла их макашовская лихость, то в этом противостоянии у них были шансы победить. Как только они подняли руку на свой народ, у Ельцина появилась хоть какая-то возможность апеллировать к чувствам своих подчиненных, которой он мастерски воспользовался. Победа на сей раз зависела не от поддержки народа, да и не было ни правды, ни силы убеждения, ни понимания настроения людей – и не могло этого быть, неоткуда было взяться. Не случайно народ толпился на набережных и прилегающих к Белому дому территориях и таращился на происходящее, абсолютно равнодушный к военно-политическому противостоянию двух сторон, равно безразличных и чуждых бывшим гражданам некогда великой страны. Как все это будоражило корреспондентов западных изданий, какими героями они себя чувствовали, ведя репортаж из мятежной Москвы! Вряд ли укладывались в их головах наши свадьбы, приезжающие тогда на Калининский мост «сфоткаться» на фоне происходящего, толпа, собравшаяся посмотреть на расстрел Белого дома, с бутербродами и фотоаппаратами. Только больше становилось разговоров о таинственной русской душе, хотя гордиться-то особо нечем. Кстати, довольно долго потом ходили по офисам подозрительные личности и предлагали оружие, добытое в те смутные дни.