Синдром веселья Плуготаренко

4

Зимины жили в элитной десятиэтажке на Гагарина. Вечером в семь Михаил поджидал их возле подъезда. Помог Юрию взобраться на крыльцо. Мать деликатно ступала следом с двумя бумажными сумками, в которых были подарки для Гали.

Грузовой лифт не работал, пришлось обычным отправить инвалида одного. Задом он въехал в крохотную кабинку, нажал кнопку, помахал остающимся и, как в гроб запакованный, устремился вверх.

На седьмом этаже выехал из лифта, давнул кнопку обратно на первый, успел выдернуть руку и, проехав чуть, свернул за угол в высокий бетонный коридор.

В раскрытой двери квартиры уже стояла тётя Галя. Фартук домохозяйки был сегодня на ней парадный – чистейший, отглаженный.

Даже не дослушав поздравления, крепко обняла и поцеловала. Пятясь, чуть ли не сама втянула инвалида с коляской через порожек в прихожую. Подоспели и мать с дядей Мишей. Объятия и поздравления пошли снова.

Тётя Галя, смахнув слезу, совала вынутые из сумок подарки почему-то под висящую верхнюю одежду, на обувную полку. Словно прятала там и подарки, и свое лицо.

В гостиной мать и сын ахнули – Зимины поменяли мебель. Во всю длину стены стояла модная новая стенка под натуральное дерево, набитая вазами, хрусталём и даже книгами. У другой стены раскинулся большущий диван, что тебе мягкое сухое джакузи, куда запросто могли прыгнуть две-три пары молодожёнов и среди набивных цветов, больше напоминающих лопухи, не теряя ни минуты, сразу же начать целоваться.

На правой стене у Зиминых теперь никаких ковров – теперь новомодный весёлый терем вышагивал на месте со спрятавшейся до поры кукушкой.

– А где же прежнее всё? – спросила Вера Николаевна, глядя на богатую новую люстру, как, по меньшей мере, на царевну в жемчугах. – Ведь хорошее всё было. Мебель полированная. Стенка. Продали?

– На дачу свёз, – самодовольно ответил хозяин. – А могу и вам отдать, – и видя, что лицо женщины вытянулось, поспешно добавил: – Даром, Вера, даром! Сам привезу!

Да нет, куда уж нам. С двухкомнатной-то. Сойдёт и своя, привычная, – всё смотрела вокруг Вера Николаевна.

– Ну, как знаете, – уже направлял гостей к столу хозяин.

Усаживались. Плуготаренко перекинул себя из коляски на мягкий стул в красивом набивном тике. Да-а, Зимин Михаил Андреевич умел жить. При любой власти. Приглашённые мать и сын не умели жить. Ни при какой власти. Сидели за столом как две потрёпанные птицы. Впрочем, после одной- двух рюмок забыли о своей ущербности, уже шутили, смеялись, налегали на закуски. А уж чего-чего, а поесть у Зиминых всегда было что.

Михаил Андреевич, перевоплотившись снова в дядю Мишу Зимина, уже пошёл рассказывать свои байки. Интересно, что у рассказчика в общем-то драматичнейшие истории в начале – становились почему-то всегда смешными в конце. Каким-то непонятным образом он переворачивал весь первоначальный замысел рассказа своего. Начал как всегда серьёзно. Как лектор на лекции: «Мало кому известно сейчас, но голод в СССР был и сразу после войны. В 46-ом и в 47-ом неурожайных годах. Но причина была даже не в этом, по минимуму хватило бы на всех. Главная причина была в людоедской политике нашего дорогого товарища Сталина. Всё шло в города. Деревня не получала ничего». Это была преамбула. Ну а дальше пошла сама «байка»: «Летом 47-го мне и моему другу Тошке Голышову было по десять лет. Пока матери наши, кажилясь, плача, подвешивали на гужи последних падающих коров на ферме, мы с Тошкой лазили по оврагам, выискивали хоть какие-нибудь уцелевшие от односельчан растения: лебеду там, крапиву, лопухи, хоть какой-нибудь кусток паслёна. На обоих висели школьные холщёвые сумки – натуральные побирушки. И вот однажды, совсем оголодав, решили мы заработать. Подрядились испилить дрова парикмахерше Пучилиной. Она вроде бы не бедствовала, парикмахершей была одна на всё село. В хорошие времена делала бабам завивку щипцами, а заросших мужиков – стригла. Для фотографии на стену. Где мужик сидит сапог на сапог, откинулся, вроде как от важности спит, а жена стоит рядом с рукой на его плече ну и мелюзга впереди в чём попало. Да. Ладно. Пришли со своей пилой, с топором, даже свои козлы притащили. Договорились за полноценную послевоенную красную тридцатку. Двухметровых берёзовых кругляков у неё кубометра четыре валялось. Ладно. Начали. У тёти Лизы, ну Пучилиной, было в то время двое детей. Неизвестно от кого. Сопливая девчонка лет четырёх. И полугодовалый сынишка, которого она кормила грудью. Никак нас не стеснялась. Сядет на крыльцо и кормит себе, покачиваясь. Да. Пилим. Кругляки на полметра длиной отваливаются, падают, отпиленные. Другие – опять длинные – кладём на козлы и пилим. А жрать охота нестерпимо. Особенно когда она что-то варить в доме начинает. Двери открыты, тянет сквозняком прямо на нас. То картофельной затирухой, а то вроде бы даже мясом. Но нам не предлагает. А могла бы. Нас уже от голода качает, сил мало осталось, устаем быстро. А она только воды в ковше иногда вынесет – попейте, ребятки. Работали так три дня. С утра до позднего вечера. Распилили всё, всё покололи. К стенкам сарая составили три поленницы. Для подсушки. Ну, тётя Лиза, пора вам с нами рассчитаться. Пошли с ней в дом. Она вдруг говорит: «А давайте я вас подстригу? Бесплатно?» Ну что ж, очень хорошо. Согласились. Первого стригла меня. Посадила на табуретку. Обернула детской пелёнкой. А от пелёнки мочой воняет – сил нет. Но терплю – бесплатно. Потом Тошка сел и тоже, вижу, мордочку в сторону воротит от вонючей пелёнки. Но тоже выдержал. Бесплатно. Сделала нам обоим полубокс. Так. А деньги? «Через три дня, ребятки, через три дня, мне должны отдать долг». Ладно. Поверили. Ушли. И козлы с собой утащили. Через три дня приходим. «А хотите я вас подстригу?» Так стригли уже! «А теперь – под бокс? Бесплатно?» Ну что ж, опять согласились. Сидели по очереди, опять нюхали вонючую пелёнку. Тут ещё карапуз ползал у ног с полным подгузником. Ладно. Выдержали. Стали оба с чубчиками с ноготок. А она снова нам: только через три дня, ребятки, только через три дня. Опять поверили. Через три дня она сразу встретила нас словами: «А давайте вас обнулим!» Как это! – испугались мы. «Сделаем под ноль! Наголо! Бесплатно!» И мы опять сели. Дали завернуть себя вонючей пелёнкой. И пошли от неё потом. Два голодных белых кочана. Да ещё сказали ей: «Спасибо».

За столом покатывались, но рассказчику мало, руку поднимал, останавливал смех: «К ней ещё старик Караулов ходил. Она ему тоже за что-то должна была. Он тоже сначала вышел с полубоксом. Потом через три дня боксик на голове стеснительно ласкал. А ещё через три дня был уже налысо, бритый. Правда, бороду Караулов снять не дал – вышел с бородой. Как басмач бритоголовый».

Мать и сын совсем заходились от смеха. «Ой, уморит! Ой, не могу!»

Тётя Галя тоже посмеивалась, не забывала про гостей, подкладывая им еду, однако всё время косилась на телефон, стоящий на новой, тоже под дерево, тумбочке. Ждала, конечно, звонка из Москвы. От Юльки.

Звонок забулькал в кармане брюк дяди Миши. Выхватил, прилепил мобильник к своей яичнице на лице:

– Да, доча! Да! Да! Хорошо!

Сунул мобилу обратно в карман. Пояснил всем: сейчас по телефону обычному наберёт, дешевле будет, не хочет переплачивать. Платком вытирал пот с лысеющей головы, разом забыв свои байки.

Невольно – все ждали. Телефон на новой тумбочке молчал.

– А, да ладно. Давайте-ка выпьем! – уже наливал в рюмки дядя Миша.

И телефон зазвонил! Кинулись оба. И муж и жена. Гости были разом забыты.

На длинное поздравление дочери тётя Галя только дакала и говорила спасибо, сразу заполнившись слезами. Дядя Миша заглядывал к ней с разных сторон, точно от него что-то скрывали. Выхватил, наконец, трубку и закричал в неё как на пожаре. Словно дочь уже горела. Удерживал трубку двумя руками и всё кричал наставления тридцатипятилетней дочери в далёкой Москве. Тётя Галя рядом маялась, никак не могла отнять у него трубку обратно, которую он загораживал уже локтями и всё кричал и кричал: «Где? Где он работает? Повтори!»

Из его криков мать и сын сразу поняли, что московская доцентша снова выходит замуж. (Это в который же раз?) Что дядя Миша резко против этого.

Минут через пять супруги вернулись за стол, мало понимая что-нибудь. Кто за столом и что на столе. Продолжая кипеть, дядя Миша увидел, наконец, гостей:

– А! Какова! Снова замуж выходит! За шофёра такси! Как вам это нравится?

Тётя Галя попыталась объяснить гостям:

– Он начальник автопарка такси. Он…

– Да он такой же Ванька, как я! Как она будет с ним жить, как? С её образованием, с её амбициями? Как!? Доцент – и шофёр такси! А? Ха! Ха! Ха!

И за столом снова всё вспыхнуло. Теперь заспорили о жизни далёкой доцентши все. Даже Плуг сказал своё мнение: это, конечно, перебор. Явный перебор. Не туда Юльку повело…

Несколько подраскиснув к концу ужина, подпершись кулаками, отец и мать непутёвой дочери смотрели на Юричика Плуготаренко. Уж он бы вывел Юльку на верную дорогу. Сойдись они тогда – в 82-ом году. Эх, вспоминать даже больно. Сам Юричик был очень скептичен. Только усмехался.

«Ку-ку! Ку-Ку! Ку-ку!..» – вдруг начала выскакивать кукушка. Из новомодного терема. Точно хитрым приветом из Москвы: – «Ку-ку! Ку-ку!..»

Плуг начал прыскать, ударяться смехом. Остальные в недоумении смотрели. То на выскакивающую кукушку, то на заходящегося Юричика. Что это с ним?

Гости ночевали в одной из комнат большой квартиры. В темноте мать долго приставала с Юлькой. Пришлось нарочно захрапеть, чтобы умолкла, наконец.

В окнах умирали редкие всполохи от проходящих внизу припозднившихся машин.

5

Во сне Пуготаренко ходил по просторному фойе кинотеатра «Факел», рассматривал на стенах фотопортреты киноактёров и киноактрис. Кругом грызли мороженое воскресные отдыхающие трудящиеся. И женщины, и мужчины. В высокие окна ломилось солнце, скользко поблескивали колонны, паркет. Плуготаренко почувствовал, что становится жарко. Он снял рубашку с коротким рукавом, пошёл и навесил её на стул служительнице у входа. Полная служительница в расшитом халате, похожем на богатый гербарий, нисколько не удивилась, а напротив – разрешающе, милостиво кивнула. Плуготаренко вернулся к трудящимся, опять стал ходить. Но почему-то по-прежнему было жарко. Он снимает брюки. С брюками на руке в позе услужливого официанта он стоит у штор дамской комнаты, ждёт Наталью, куда та уже давно зашла. Теперь он в белой майке, черных трусах и в красивейших отцовских подтяжках, которые удерживают длинные носки в шахматную клетку. Наталья не выходит, видимо, всё прихорашивается. Женщина, понятное дело. Уже дали первый звонок. Трудящиеся потянулись в зал, не уставая грызть мороженое. Наконец Наталья вышла. Она была прекрасна. Она везла за собой по полу снятое шифоновое платье. Однако сразу рассердилась: «Куда ты дел рубашку? Тебя нельзя оставить даже на минут, Юра!» Он успокоил её, сказал, что рубашка висит в надёжном месте. Показал на служительницу в гербариях, сидящую на стуле с его рубашкой будто с белым хвостом. Затем взял невесту под руку. Предупредительный, с брюками на руке, повёл в зал. Под грянувший Мендельсон трудящиеся сразу образовали им живой восторженный рукоплещущий коридор. Так и шли они по нему, полураздетые (полуголые) в зал. Он – внимательный, с непомерно развитым торсом, но с тонкими ногами в шахматных носках. Она – везущая за собой шифон, в бюстгальтере, в коричневых трубастых чулках, взятых на женскую сбрую – вся вольная, полностью раскрепощённая…

Плуготаренко проснулся. Чёрт! Неподалёку на диване у окна мать спокойно похрапывала. Снова лёг. Долго таращился в потолочную тьму.

Утром позавтракали в просторной кухне, оставили тётю Галю и спустились на первый этаж и во двор. Втроём. Утренняя десятиэтажка в осеннее движущееся небо закидывалась, улетала. Мать и дядя Миша пешком отправились в свой горсовет. Плуготаренко погнал домой.

Едва только переехал порог, услышал зазвонивший телефон. Даже не сменив коляску, прямо с грязными колёсами устремился в комнату, схватил трубку.

Звонила Наталья Ивашова. Небывалое дело! Впервые! Сама! Отбросил назад кепчонку. Уже начал хихикать, заливаться. Безотчётно расстёгивал пуговицы осенней куртки. Точно распаковывал себя. Будто торопливо освобождал свою идиотскую смеющуюся душу. Радостно выкрикивал:

– Да, да, Наталья Фёдоровна! Сейчас запишу. Одну минуточку. Уже записываю. Да-да, уже записал! Обязательно! Обязательно буду! Спасибо, вам, спасибо, Наталья Фёдоровна! Я так рад! Вы…

Разом отключилась. В ухо полетели короткие гудки. Неверяще смотрел на телефонную трубку. Его пригласили на день рождения. Не сон ли это? В воскресенье. К двум часам. Чёрт побери-и. Она дала адрес. Но почему не свой? Где этот дом 26 на Льва Толстого? С квартирой 3? – Трубка тукала, не давала ответа. Придавил, наконец, гудки.

Мысли сразу поскакали по двум направлениям, где достать денег и где выбрать и купить подарок. Сегодня уже четверг. На всё про всё три дня. Но первым делом, конечно, деньги. И сколько их понадобится? Или сначала присмотреть подарок, а уж потом искать деньги? Задача.

Плуготаренко никогда не имел своих денег. Ни карманных, никаких. Пособие и всё то, что получал от картонажки – сразу отдавал матери. Необходимое для них двоих – одежду, продукты – всегда покупала мать сама. Он только доставлял домой. От гастронома там или от универмага. С коляской был вроде китайского кули. Когда нужны были деньги на фотоплёнку и химикаты – брал у матери. И то, если покупал в центральном универсаме, где был пандус. Фотобумагу большого портретного формата, которая была только в «Фототоварах» на Белинского, где пандуса не было – по его заказу покупала всегда мать. Словом, нужды в деньгах Плуг не испытывал. Он жил при полном коммунизме. Но подарок для женщины (любимой) – не фотобумага. И как теперь быть? Мать, наверняка, его не поймёт. А слушать её зудню…

Начал звонить прежде всего Прокову. Сняла трубку Валентина и сказала, что Николай уже ушёл. Полчаса назад. Наверное, уже на работе. Что передать, Юра? Ничего, Валя. Спасибо, я сам. Стал искать где-то записанный номер телефона Общества. Нашел. Быстро защёлкал кнопками. Слушал занудные длинные гудки. Оборвалось, наконец, всё в одушевлённую потрескивающую тишину. И голос Прокова взвесился. Почему-то очень важный:

– Да, я вас слушаю. (Прямо-таки большой начальник снял трубку телефона.)

Плуг поздоровался, сказал, что срочно нужны деньги. Сможешь дать взаймы, Коля? На картонажке получу 17-го и сразу отдам?

– Конечно, Юра. Какой разговор! Сколько тебе нужно?

Плуг сказал – тысячу. Тут же поправился – две. Нет, не две даже, – четыре. Сможешь, Коля?

Проков растерялся от такого сумбурного напора – прямо катастрофа у друга, пожар. Сказал, что столько с собою нет. Но есть дома. Приезжай вечером.

– А днём – нельзя, Коля? В обед? Мне срочно нужно!

– Проигрался в карты, что ли? – позволил пошутить себе Проков. Но друг в трубке сразу замолчал.

– Ну хорошо, хорошо, Юра! Не обижайся только. Полпервого я буду дома. Жду тебя.

В обед всё семейство Проковых, включая собаку, встречало инвалида в своём большом дворе. Женька и Пальма бежали по бокам коляски, как бегут пажи при короле. Возле крыльца стояли-улыбались Николай и Валентина.

Проков хотел вынуть друга из коляски и занести в дом, но тот остановил его: в другой раз, Коля. Ну что ж, в другой так в другой. Проков пошёл за деньгами.

Валя вышла во двор в одном платье, голоногой, уже мёрзла, но не уходила. В бегущих низких облачках выискивала нейтральные вопросы: что нового дома? как здоровье Веры Николаевны? Хотя страшно подмывало спросить, для чего понадобились инвалиду деньги. Так срочно. И такая сумма – целых четыре тысячи рублей! Остальных во дворе это не интересовало: Женька тщательно изучал все механизмы коляски, Пальма вскинула лапы на колени инвалида и восторженно смотрела прямо ему в глаза. Как старому другу. Который долго к ней не приезжал.

Плуготаренко гладил собаку, рассеянно отвечал на вопросы Вали.

Потом засовывал четыре сложенные тысячерублёвки во внутренний карман осенней куртки. Видел, что от него ждут объяснений и Проков, и Валя, но из суеверия какого-то ничего не говорил. Поблагодарил только супругов и опять в сопровождении небольшой кавалькады, состоящей из мальчишки и собаки, покатил к калитке.

– Невесте его, наверно, срочно деньги понадобились, Наталье, – сделала предположение супруга. – Вот и забегал.

– Вряд ли. Непохоже. Тут что-то другое, – не согласился супруг…

В универсаме на первом этаже Плуготаренко двигался вдоль стеклянных, ярко высвеченных параллелограммов, где смиренно ждал покупателей разложенный на стеллажах товар. Где отрешённые от всего стояли или сидели очень хорошо одетые продавщицы. Наконец свернул в крайний параллелограмм. С вывеской – «КОСМЕТИКА. ПАРФЮМЕРИЯ».

Владелица стеклянного ящика, похожая в перманенте на белую слониху, снимала колпачки с флаконов и поматывала возле своего «хобота» стеклянной палочкой. С лицом закоренелой наркоманки сама сначала принимала «дозу». И лишь затем давала раскумариться инвалиду. Плуготаренко нюхал, пошевеливал носом. (Так, нюхая, шевелит носом мышь.) Нет, не то. Слониха высвобождала новую стеклянную палочку и поматывала у своего носа, опять закатывая глаза. Другие флаконы лежали в раскрытых коробках на красивом атласе, чем-то напоминая миниатюрных, хорошо прибранных покойников.

– А вот оцените этот аромат, молодой человек.

– Минуту! – вдруг осенило Плуга. – Так это разве духи?

– Нет. Это – «парфюм». Настоящие духи, мне кажется, будут для вас дороговаты, молодой человек. – На инвалида пусто смотрели глаза цвета белены.

– Ну уж нет, давайте как положено – духи.

Процедура тестирования у белой слонихи началась по новой. Только теперь флакончики были маленькими, а стеклянные палочки из них – совсем крошечными. И, пошаманив в воздухе, она подносила их к носу инвалида сама. Чтобы, не дай бог, тот палочку не выронил или сломал.

– Вот эти подойдут, – сильно скосив нос, как кокаинист, сказал, наконец, покупатель. – Сколько они стоят?

– Отличный выбор! – будто не услышав вопроса о цене, громко объявляла белая слониха. Как публике на аукционе. – Французские духи «Кландестин Ги Ларош»!

Дескать – кто больше?!

Деньги за «Кландестин Ги Ларош» Плуготаренко отдал почти все. Три рубля только назад вернули. В смысле, сдачи. Чёрт, могло ведь вообще денег не хватить. Попросил упаковать красиво. Подарок. Для женщины. (Любимой.) Слониха постаралась – крохотный покойничек на дне красивой коробки, казалось, даже улыбался. Спасибо вам! Ещё раз прочитал название на коробке как бы по-французски: «Clandestine Guy Laroche». Звучит, чёрт побери!

Когда гнал домой, вдруг вспомнил другие духи. Духи под названием «Красная Москва». Запах которых запомнил с юности.

«Красной Москвой» душилась Томка Бабина. Школьная одноклассница. С которой он, Юрка Плуг, несколько раз целовался. И в девятом, и в десятом. Даже на выпускном. В тёмном классе. Закрывшись на стул. Нос до сих пор помнил эти духи, а блудливые пальцы – гладкие, мнущиеся как целлофан, ягодицы девушки. Господи, сколько лет прошло! Где теперь Томка! А духов этих и вовсе, наверное, сейчас нет. Просто не выпускают. Слониха, во всяком случае, палочку с ними к носу не поднесла. Узнал бы мгновенно.

Дома к подарочным духам решил добавить ещё и хороший альбом репродукций живописи. Альбомов таких в книжном шкафу стояло несколько. Как въедливый цензор долго выбирал подходящий, медленно перелистывая гладкие страницы. Старых европейских мастеров, на картинах которых постоянно были разложены розовые облака обнажённых женщин – решительно возвращал в шкаф: с таким альбомом его, Плуготаренку, могут не так понять.

Рассматривал и русскую живопись. Передвижники? Очень уж мрачно как-то у них всё. Тоскливо, безнадёжно. Более поздний период? Пожалуй, Кустодиев. Купчихи у него тоже розовые и крупные. Но спокойные, домашние. И все красиво, пышно одеты. Своей спокойной статной красотой напоминают Наталью. Часто пьют чай, держа блюдце на пальчиках. Или просто сидят и смотрят на тебя. Одна, правда, тоже там обнажённая. Но какая-то своя, домашняя, русская. И она, надо думать, Наталью не смутит.

Очень довольный собой, заворачивал и альбом, и духи в белый лист плотной бумаги. (Со стороны посмотреть – большой знаток живописи работает, пакует.) На кухне в ящике нашёл атласную голубую ленту и всё ею перевязал. Красиво. С бантом. От матери подальше пакет спрятал у себя в комнате.

Однако вечером та сразу увидела другого сына – опять хихикающего. Помогая снимать ей плащ и подкладывая тапочки, сын явно не мог сдерживать смех. Так. Значит, в квартире побывала толстуха. Или на улице встретились они. Точно! – села на банкетку Вера Николаевна. Смотрела, как сын уже наяривает вокруг стола. Как будто пляшет перед ней в коляске. И-иэхх, мама!