Читать книгу: «Ария отчаянных святых», страница 3

Глава 3: Кофе, Вагнер и вековая скука

Замок Айзенвальд, вцепившийся в скалистый утес австрийских Альп, как оголодавший орел в свою добычу, встречал рассвет с присущим ему каменным безразличием. Солнечные лучи, еще слабые и водянистые, пытались пробиться сквозь узкие, похожие на бойницы, окна, но тут же тонули в вековом сумраке огромных залов, где пыль лежала так густо, словно была одним из элементов декора, а паутина свисала с потолочных балок, как траурные гирлянды.

В одном из таких залов, больше напоминавшем оружейную палату, смешанную с библиотекой и курительной комнатой одновременно, пробуждался, если это слово вообще было применимо к нему, сэр Готфрид фон Айзенвальд. Пробуждение для него было не выходом из сна, а скорее медленным, неохотным возвращением фокуса сознания из бездонной пропасти веков в очередное унылое «сегодня».

Он сидел в массивном, обтянутом потрескавшейся кожей кресле, которое, казалось, помнило еще осаду Вены турками. Высокий, под метр девяносто, жилистый, как старый волк, он был одет в темную, видавшую виды рубашку с высоким воротом и такие же темные брюки, заправленные в тяжелые кожаные сапоги. Иссиня-черные, с едва заметной сединой на висках волосы были небрежно стянуты кожаным шнурком на затылке. Лицо его, с орлиным носом и острыми скулами, было пергаментно-бледным, испещренным сетью тонких морщин и несколькими старыми шрамами – молчаливыми свидетелями бесчисленных эпох и конфликтов.

На грубо отесанном дубовом столе перед ним дымилась чашка с чем-то, что лишь условно можно было назвать кофе. Жидкость была черна, как безлунная ночь, и источала аромат, способный, казалось, поднять и мертвого – или, как в случае с Готфридом, заставить живого мертвеца окончательно смириться со своей участью. Он сделал глоток, не поморщившись. Сахар был для слабаков и тех, кому еще оставалось что терять в плане вкусовых ощущений.

– Еще один прекрасный день в этом цирке уродов, именуемом жизнью – пробормотал он себе под нос, его голос был низким, скрежещущим, как будто голосовые связки давно отвыкли от нормальной речи. Тонкие губы скривились в подобии усмешки, обнажив на мгновение слишком белые, почти хищные зубы.

Его взгляд, холодный, стального серого цвета, почти бесцветный, скользнул по комнате. Старинные гобелены, изображавшие сцены охоты и рыцарских турниров, были выцветшими и местами проедены молью. Коллекция оружия на стенах – от двуручных мечей эпохи Крестовых походов до трофейных «Маузеров» и «Шмайссеров» – была покрыта тонким слоем пыли, но он знал, что каждое лезвие по-прежнему остро, а каждый механизм исправен. Он периодически проверял их, не из практической необходимости, а скорее по привычке, как старый солдат пересчитывает патроны перед боем, которого может никогда и не быть.

Он потянулся к граммофону, стоявшему на инкрустированном комоде. Поставив тяжелую иглу на пластинку, он повернул ручку. Зал содрогнулся. Из раструба, многократно усиленное гулкой акустикой каменных стен, полилось «Кольцо Нибелунга» Вагнера. Не просто полилось – обрушилось, как лавина, заполняя каждый угол, вытесняя тишину и мысли. Громкость была выставлена на максимум, так, что дрожали оконные стекла, а пыль на гобеленах вздрагивала в такт громоподобным аккордам. Готфрид откинулся в кресле, прикрыв глаза. Для него это была не просто музыка, это был единственный звук, способный заглушить вечный шепот прошлого и оглушительную тишину будущего.

Через пару часов, когда «Гибель Богов» достигла своего апофеоза, он поднялся. Кофе давно остыл. Он достал из серебряного портсигара толстую, темную сигару, обрезал ее старинным кинжалом, который всегда носил на поясе, и раскурил от кремниевой зажигалки времен Первой мировой. Густой, ароматный дым заполнил его легкие, а затем медленно вырвался наружу, смешиваясь с музыкальным штормом Вагнера.

Его рутина была отлажена веками. После «кофе» и «музыкальной терапии» он обычно бродил по замку, иногда заглядывая в библиотеку, забитую фолиантами на десятках языков – от латыни и древнегреческого до санскрита и рунических манускриптов. Он читал их не для познания – что нового мог узнать тот, кто видел, как пишутся и сгорают цивилизации? – а скорее, чтобы убедиться, что человеческая глупость, запечатленная на пергаменте и бумаге, остается неизменной на протяжении тысячелетий. Иногда он останавливался перед каким-нибудь портретом одного из своих давно почивших «предков» (он сам давно забыл, кем они ему приходились, да и приходились ли вообще) и вел с ним саркастический диалог, комментируя их наивные амбиции и трагикомичные судьбы.

– А ты, Фридрих, – мог сказать он, глядя на суровое лицо рыцаря в полном доспехе – мечтал о вечной славе, сражаясь за какого-то там короля-идиота. И где твоя слава? Кормишь червей уже седьмое столетие. А я вот он, все еще здесь, наслаждаюсь твоим фамильным портвейном…хотя он, откровенно говоря, дрянь.

Сегодня его взгляд упал на хрупкую фарфоровую статуэтку пастушки, каким-то чудом уцелевшую на каминной полке со времен рококо. Она показалась ему особенно нелепой на фоне громыхающего Вагнера и общей атмосферы замка. Скука, эта вечная спутница бессмертия, сдавила горло ледяной рукой.

– И что ты тут забыла, прелестница? – прорычал он, подойдя к камину.

Статуэтка молчала, наивно улыбаясь.

Внезапная, иррациональная ярость охватила Готфрида. Он не помнил, когда и как эта безделушка здесь появилась. Возможно, какой-нибудь из его короткоживущих «супруг» или мимолетных гостей оставил. Ее хрупкость, ее безмятежность на фоне его вечного внутреннего шторма показались ему оскорбительными.

С коротким, звериным рыком он смахнул статуэтку с полки. Фарфор разлетелся на тысячи мелких осколков с пронзительным, почти музыкальным звоном. Готфрид несколько секунд смотрел на сверкающую россыпь на каменном полу, тяжело дыша. Вагнер все так же гремел. Ярость отхлынула так же быстро, как и накатила, оставив после себя привычную пустоту и усталость.

– Так-то лучше – пробормотал он, пнув ногой ближайший осколок – меньше слащавости в этом проклятом мире.

Иногда его скуку нарушали незваные гости. Обычно это были заблудившиеся туристы, привлеченные мрачным величием замка и местными легендами о «рыцаре-призраке». Готфрид не нападал на них. Зачем? Это было бы слишком просто и неинтересно. Вместо этого он устраивал им небольшие «представления». Мог появиться в темном коридоре в самый неожиданный момент, закутанный в свой старый плащ, с глазами, горящими в полумраке нечестивым огнем. Или просто отвечал на их испуганные вопросы леденящим душу шепотом, рассказывая о настоящей истории этих стен – не той, что пишут в путеводителях, а той, что пропитана кровью, предательством и забытыми ужасами. Обычно этого хватало, чтобы незадачливые искатели приключений с воплями уносили ноги, оставляя после себя лишь эхо своих криков и иногда – оброненные фотоаппараты или рюкзаки, содержимое которых Готфрид брезгливо сжигал в камине.

– Смертные… – думал он, глядя им вслед из высокого окна, как они спотыкаясь бегут по горной тропе – такие хрупкие, такие предсказуемые. Носятся по свету, ищут острых ощущений, а потом визжат от ужаса, когда находят нечто действительно…острое. И ради чего вся эта суета? Чтобы оставить после себя пару сопливых отпрысков и истлеть в земле через несколько жалких десятилетий. Какая восхитительная бессмыслица.

Он вернулся к своему креслу, снова налил себе кофе, хотя тот уже был холодным, и достал новую сигару. Вагнер продолжал свой яростный монолог.

– Бессмертие – усмехнулся Готфрид, выпуская кольцо дыма, которое медленно растворилось в воздухе – величайший дар или изощреннейшее проклятие? Зависит от того, сколько у тебя терпения наблюдать за одним и тем же фарсом, повторяющимся снова и снова, лишь с новыми актерами в старых ролях. Иногда мне кажется, что тот, кто даровал мне эту «вечность», обладал поистине дьявольским чувством юмора.

Он снова прикрыл глаза. Скука. Всепоглощающая, бесконечная скука. Он ждал. Всегда ждал. Чего-то, что сможет его развлечь. Или, наконец, упокоить. Возможно, сегодняшний день принесет что-то новое? Маловероятно. Но даже тень надежды на достойную драку или хотя бы на оригинальную пакость была единственным, что удерживало его от того, чтобы просто сесть и ждать, пока стены этого замка не рассыплются в прах вокруг него. Или пока он сам не рассыплется. Хотя последнее, увы, казалось куда менее вероятным.

Музыка гремела. Дым от сигары вился. А замок Айзенвальд продолжал свое молчаливое бдение над миром, который его единственный обитатель презирал всей своей неупокоенной, бессмертной сущностью.

Дым от сигары Готфрида сплетался со звуками «Полета Валькирий», заполняя сумрачный зал замка. Вагнер гремел с такой силой, что, казалось, древние камни стен вот-вот рассыплются, не выдержав напора героического безумия. Готфрид сидел в своем кресле, глаза прикрыты, но не спал. Аромат дорогого табака, густой и терпкий, смешивался с воображаемым запахом – куда более резким, металлическим, сладковатым. Запахом пороха и крови.

Воспоминание нахлынуло внезапно, как это часто бывало, подстегнутое музыкой и этой вечной, въевшейся в него скукой. Не конкретная битва – их было слишком много, чтобы различать – а скорее, квинтэссенция одной из тех заварушек, что человечество с таким упорством устраивало себе на протяжении веков. Кажется, это была Тридцатилетняя война. Да, точно, одна из тех бесчисленных «войн за веру», где обе стороны с одинаковым рвением убивали друг друга во имя одного и того же милосердного бога. Воистину, у Всевышнего должно быть отменное чувство юмора.

* * *

Он стоял по колено в грязи, такой густой и липкой, что сапоги выдирались из нее с чавкающим, непристойным звуком. Небо над головой было цвета мокрого свинца, и такой же свинцовый дождь сек лицо, смешиваясь с потом и чужой кровью. Вокруг выл и грохотал ад. Артиллерия – примитивная, но оттого не менее смертоносная – изрыгала ядра, которые с глухим стуком врезались в ряды пикинеров, разбрасывая ошметки плоти и обломки древков. Мушкетные залпы трещали, как гигантские поленья в костре, окутывая поле битвы едким, серым дымом.

Готфрид, вооруженный огромным двуручным мечом, который в руках обычного человека показался бы неподъемной железякой, двигался сквозь эту какофонию с мрачной сосредоточенностью хищника. Его иссиня-черные волосы, мокрые от дождя и пота, липли ко лбу. Лицо было забрызгано грязью и чем-то темно-красным. Глаза, обычно скрывающие вековую усталость, сейчас горели холодным, почти безумным огнем. Это было то самое состояние, близкое к берсерку, когда мир сужался до клинка в руке и врага перед ним.

– За Бога и кайзера! – прохрипел какой-то сопляк в кирасе, явно не по росту, замахиваясь на него шпагой. Глаза юнца горели фанатичным огнем, губы шептали молитву.

Готфрид отбил неумелый выпад с такой силой, что тонкий клинок разлетелся на куски. Затем, не меняя выражения лица, он провел своим мечом по широкой дуге. Голова фанатика, все еще с выражением изумленного благочестия на лице, отделилась от тела и с тихим шлепком упала в грязь. Тело несколько мгновений постояло, словно не решаясь упасть без столь важной детали, а затем рухнуло.

– Богу – богово, а кайзеру…ну, этому уже ничего не нужно – пробормотал Готфрид, перешагивая через дергающийся труп – надо же, умереть за набор высокопарных глупостей. Какая самоотверженность. Или идиотизм. Обычно это одно и то же.

Он прорубался сквозь строй вражеских наемников – шведов, если он правильно помнил флаги, хотя какая, к черту, разница? Все они одинаково хорошо истекали кровью. Его меч свистел, описывая смертоносные круги, ломая кости, вспарывая доспехи, отсекая конечности. Кровь брызгала фонтанами, окрашивая грязь в бурые тона. Крики раненых и умирающих сливались в единый, протяжный вой, который для Готфрида был привычнее любой колыбельной.

Один из пикинеров, здоровенный детина с бородой до груди, попытался проткнуть его своим длинным древком. Готфрид уклонился с нечеловеческой скоростью, схватил пику рукой в стальной перчатке, рванул на себя, выдернув ее из рук опешившего врага, и тут же, развернув, вонзил тупой конец пикинеру в незащищенное горло. Хрип, бульканье, и вот еще один «герой» отправляется удобрять поля Фландрии или где они там сейчас находились.

– Неловко получилось, да? – Готфрид усмехнулся, глядя в выпученные глаза умирающего – Хотел меня насадить, а в итоге сам насадился. Ирония судьбы, она такая сука.

Он не чувствовал усталости, только ледяную ярость и странное, извращенное удовлетворение от этого кровавого танца. Каждый удар, каждое движение были отточены веками. Он не сражался за какую-то сторону, он просто сражался. Процесс был важнее результата, ибо результат всегда был один – смерть. Для них. И бесконечная, опостылевшая жизнь – для него.

Рядом с ним какой-то священник в перепачканной рясе, размахивая распятием, как дубиной, орал что-то про кару небесную для еретиков. Пушечное ядро, пролетевшее в нескольких дюймах от его головы, заставило святого отца рухнуть в грязь и замолчать, оставив недосказанной свою пламенную проповедь.

– Кажется, небеса сегодня несколько неразборчивы в выборе адресатов для своей кары – хмыкнул Готфрид, отбрасывая ногой отрубленную руку, все еще сжимавшую рукоять сломанного меча – или просто у них плохая координация. Впрочем, как и у большинства этих мясников.

Он видел, как рушатся идеалы, как вчерашние герои становятся сегодняшними предателями, как самые благородные порывы приводят к самым чудовищным последствиям. И все это повторялось снова и снова, с удручающей регулярностью. Менялись лишь декорации, оружие и названия «великих идей», за которые люди с такой готовностью шли убивать и умирать.

Бой затихал. Враг дрогнул и побежал. Или это его «союзники» побежали? Готфрид уже не обращал внимания. Он стоял посреди поля, усеянного трупами, тяжело дыша. Его меч был покрыт зазубринами и толстым слоем запекшейся крови. Вокруг стонали раненые, которых скоро добьют мародеры или свои же, чтобы не возиться. Победители, если таковые были, уже начинали грабеж.

Он оглядел это побоище.

– И ради чего все это? – подумал он, вытирая лезвие меча о плащ убитого – чтобы через пару десятилетий их дети или внуки снова встретились на каком-нибудь другом поле и с тем же энтузиазмом принялись резать друг друга за новую порцию прекраснодушной чепухи. Воистину, человечество – самый упорный и неисправимый вид идиотов во Вселенной.

Он сплюнул кровавую слюну.

– А я…я просто зритель в этом бесконечном театре абсурда. Иногда, правда, выхожу на сцену, чтобы немного размяться и напомнить актерам, что финал у пьесы всегда один.

* * *

«Полет Валькирий» достиг своего пика, затем музыка пошла на спад, уступая место более меланхоличным аккордам. Готфрид открыл глаза. Сигара в его пальцах давно погасла, превратившись в столбик серого пепла. В замке было тихо, если не считать затихающего Вагнера. Тишина давила на уши после воображаемого грохота битвы.

Он медленно поднялся, стряхивая пепел на древний персидский ковер, которому было бы самое место в музее, а не под ногами уставшего от вечности рыцаря.

– Да уж, – протянул он, растягивая слова, – развлечения тогда были…помасштабнее. Не то что нынешние писклявые войны в телевизоре или эти блогеры, сражающиеся за лайки. Тьфу.

Он подошел к окну и посмотрел на мирные австрийские горы, залитые мягким светом заходящего солнца.

– Скука – констатировал он в очередной раз, обращаясь не то к горам, не то к самому себе – величайшее проклятие бессмертного. Пожалуй, даже хуже, чем вечно слушать проповеди о спасении души.

Он усмехнулся своей собственной шутке. Души у него давно не было. А вот скуки – хоть отбавляй. На еще пару тысячелетий точно хватит. Если, конечно, кто-нибудь не придумает чего-нибудь действительно интересного. Но на это надежды было мало.

Утихший Вагнер оставил после себя звенящую тишину, которую Готфрид ненавидел почти так же сильно, как и современную поп-музыку. Он прошелся по залу, заложив руки за спину, его тяжелые сапоги глухо ступали по истертым каменным плитам. Взгляд его, скользнув по гобеленам с выцветшими сценами охоты и баталий, остановился на одном из портретов, висевшем в относительном полумраке.

Девушка. Молодая, почти девочка, но с таким взглядом, что иные генералы казались рядом с ней испуганными щенками. Пепельно-белые волосы, словно лунный свет, застывший в прядях, обрамляли лицо с тонкими, но решительными чертами. Серые глаза, как у него самого, только без этой вековой пыли усталости, смотрели прямо, не мигая, с вызовом и какой-то первобытной силой. Она была облачена в искусно сделанный, хоть и явно бывавший в деле, стальной доспех.

Готфрид усмехнулся – кривая, лишенная веселья гримаса.

– Астрид – прошептал он, и имя это, не произносимое веками, прозвучало в тишине замка как удар хлыста – моя Валькирия…

Память услужливо подбросила картину. Семнадцатый век. Кажется, это была та еще мясорубка под Магдебургом. Город пылал, как гигантский погребальный костер, а солдаты имперского генерала Тилли, обезумевшие от крови и жажды наживы, творили то, что позже назовут «Магдебургской свадьбой». Готфрид, разумеется, был в самой гуще. Не то чтобы его сильно волновала судьба протестантов или католиков – он всегда находил особое, извращенное удовольствие в наблюдении, как люди с упоением уничтожают друг друга во имя своих «великих» идей.

Он увидел ее посреди этого ада. Она не была местной жительницей, молящей о пощаде. О нет. Она была наемницей, такой же, как и многие другие, только вот дралась она с яростью берсерка и мастерством опытного ветерана. Ее светлые волосы, выбившиеся из-под шлема, были перепачканы кровью и сажей, на щеке алел свежий порез, но глаза горели неукротимым огнем. Она сражалась бок о бок с какими-то шведскими головорезами, и ее двуручный меч пел не менее кровавую песнь, чем его собственный.

Их клинки тогда не скрестились. Битва увлекла их в разные стороны. Но после, когда город уже догорал, а победители делили добычу и насиловали тех, кто не успел сгореть или умереть, он нашел ее. Она сидела на груде трупов, спокойно протирая свой меч куском какой-то тряпки, и пила шнапс прямо из горла захваченной бутыли. Ее доспех был помят, лицо в копоти, но она выглядела величественно. Как языческая богиня войны, спустившаяся на пир стервятников.

Он подошел, молча сел рядом. Она лишь мельком взглянула на него, кивнула на бутыль. Слово за слово, грубые, солдатские шутки, и какое-то странное, почти животное узнавание друг в друге. А потом…потом была ночь. Или то, что от нее осталось. В каком-то полуразрушенном доме, где еще не остыли тела бывших хозяев, под аккомпанемент далеких криков и треска пожара. Это не был секс в привычном, человеческом понимании. Это была битва, продолженная иными средствами. Яростное, первобытное слияние двух существ, для которых смерть и насилие были так же естественны, как дыхание. Не было нежности, только всепоглощающая страсть, голод, который они утоляли друг в друге, царапая, кусая, вырывая стоны, больше похожие на рычание. Он помнил ощущение ее сильных бедер, стискивающих его, ее ногти, впивающиеся в его спину, ее глаза, горящие в темноте таким же безумным огнем, как и его собственные.

– Моя богиня…мой дьявол и ангел – криво усмехнулся Готфрид, глядя на портрет – та, которой я был недостоин…ха! Звучит как дешевый роман. Но, черт возьми, в ней было больше жизни, больше настоящего, чем во всех этих нынешних куклах.

Он отошел от портрета, подошел к огромному окну, выходившему на долину. Закат окрашивал небо в кроваво-оранжевые тона.

– Сейчас таких не делают, – пробормотал он, доставая сигару и не спеша ее раскуривая – нынешний мирок…он же труслив до тошноты. Они боятся всего: смерти, боли, ответственности, даже собственного мнения, если оно, не дай боже, отличается от общепринятого стадного бреда. Они создали себе «безопасные пространства», где нельзя произнести ни одного острого слова, чтобы не «травмировать» чью-то нежную психику. Ха! Да Астрид одним своим взглядом обратила бы в прах всех этих снежинок.

Дым сигары вился, унося с собой его слова.

– Они поклоняются комфорту и технологиям, думая, что это прогресс. А на деле – деградация. Их «умные» телефоны сделали их глупее, их соцсети – более одинокими. Они готовы часами пялиться в экраны, поглощая информационный мусор, но не способны выдержать и десяти минут наедине с собственными мыслями. Им нужна постоянная стимуляция, как наркоманам. Иначе – скука. Та самая скука, от которой я страдаю веками, но у них она – от пресыщения пустышками, а у меня – от отсутствия чего-то стоящего.

Готфрид сделал глубокую затяжку.

– А их войны? Жалкое зрелище. Кнопконажиматели в кондиционированных бункерах, управляющие дронами. Где честь? Где доблесть? Где запах крови и пороха, от которого стынет в жилах кровь и одновременно разгорается первобытный огонь? Все стерильно, дистанционно. Даже их злодеяния – и те какие-то бездушные, бухгалтерские. Раньше хоть страсть была, ярость, пусть и звериная. А сейчас – расчет и выгода. Тьфу!

Он помолчал, глядя, как последние лучи солнца скрываются за горными вершинами.

– Они говорят о свободе, но добровольно загоняют себя в рамки политкорректности и «новой этики», которая на деле оказывается старым добрым тоталитаризмом, только в более лицемерной обертке. Они борются за права, но при этом готовы растоптать любого, кто смеет иметь отличное от их «единственно верного» мнение. Лицемеры. Всегда были и всегда будут.

Готфрид выпустил кольцо дыма.

– Иногда мне кажется, что Астрид была последней из настоящих. Яростная, свободная, не боящаяся ни Бога, ни черта, ни меня. Она жила полной грудью, брала от жизни все и плевала на последствия. Сгорела быстро, как и положено настоящему пламени. На какой-то очередной бессмысленной стычке, лет через десять после Магдебурга. Глупая, героическая и абсолютно бессмысленная смерть. Идеально.

На его лице мелькнуло что-то похожее на тоску, но тут же скрылось под привычной маской цинизма.

– Но даже эта вселенская помойка, – он обвел рукой воображаемый современный мир – иногда способна удивить. Людишки, при всей своей глупости и трусости, неисправимы в своем стремлении к самоуничтожению. А это значит…

Он повернулся от окна, и в его стальных глазах, на мгновение освободившихся от вековой усталости, блеснул хищный огонек.

– Это значит, что рано или поздно они снова устроят что-нибудь по-настоящему грандиозное. Что-нибудь, достойное того, чтобы размять старые кости.

Он усмехнулся, предвкушая. Надежда, эта вечная спутница дураков и бессмертных, вновь шевельнулась в его истерзанной душе. Надежда на славную битву. На еще один кровавый танец на костях цивилизации.

– Подождем, – пробормотал он, затягиваясь сигарой – у меня времени много.