Провинциальный апокалипсис

У больницы нас ждал Илья. Он попросил посидеть в машине, а сам ушёл в приёмный покой. Появился минут через пять и прямо с крыльца махнул рукой. Мы вышли и направились в отделение.

Из смотрового кабинета на этот раз нас не выгнали, правда, разрешили присутствовать при осмотре только родителям. Илья сказал, что ему надо ехать, я поблагодарил за помощь, и мы расстались.

Начался осмотр. Один за другим стали подходить разные специалисты, дотошно осматривать больного и записывать в медицинскую карту всё новые и новые результаты осмотра. Другие снимки делать не стали, заверив, что пока этих достаточно, а на моё замечание по поводу исчезновения «перелома основания черепа» ответили, что придёт время и они во всём разберутся. И я уже успокоился, когда один из смотревших на свету снимки врачей неожиданно заявил, что всё не так плохо, как в выписке указано. Не знаю, с какой целью это было сказано, может быть, для того, чтобы нас успокоить, но меня это насторожило. И как выяснилось потом, не напрасно. Тогда же я сразу взял это на заметку, но расспрашивать о причине такого странного заявления воздержался.

Наконец больного переодели и отправили на лифте на второй этаж. Мы отправились в том же направлении своим ходом, а для этого надо было выйти на улицу и войти через центральный вход. Вскоре выяснилось, что в отделении нет ни одного свободного места даже в коридоре. Мы зашли к заведующему по фамилии Лаврентьев спросить, как скоро оно может появиться. Лаврентьев сказал, что это не от него зависит, а потом как бы между прочим обронил, что есть, мол, свободные места в платном отделении, но…

Мы тут же за это уцепились не только из соображений здоровья, но и безопасности, поскольку вход в платное отделение был свой и в вестибюле постоянно сидела дежурная.

И через десять минут Алёшка находился в чистенькой одиночной палате с небольшой, совмещённой с туалетом душевой кабиной, телевизором, небольшим столиком и бельевым шкафом. Палата запиралась изнутри на ключ. И это оказалось кстати. Я написал заявление на имя главного врача, чтобы в целях безопасности к сыну допускали посетителей только по разрешению самого больного. Алёшке строго-настрого наказал, чтобы никаких друзей-приятелей тут не было. Для связи мы захватили из дома его старый сотовый телефон.

Вечером вышла вторая передача, после которой Дашу, поскольку она вела переговоры со СМИ, стали осаждать уже столичные каналы, а также названивать из разных газет.

– Чтобы информация соответствовала действительности, – сказал я, – давай сразу договоримся: каждый из нас говорит только о том, что хорошо знает, чему был свидетелем, никаких домыслов и фантазий – понятно? А то и так уже обвинили тех, кто в избиении непосредственного участия не принимал, например Гнездилова с Чекмырёвым. Что они имеют отношение к этой группировке, говорить надо и фамилии не бояться озвучивать – Антон сказал.

– А нас не привлекут за это к ответственности?

– За что?

– За клевету.

– А мы сошлёмся на майора Куклина, и корреспондентка подтвердит.

– А она подтвердит?

– Куда она денется? А если сомневаешься, позвони, спроси.

– А на «малаховскую передачу» – только что звонили – поедем? Они сказали, что и врачи собираются.

– Разумеется. Когда?

– Сказали, завтра перезвонят.

– Лады.

11

На следующий день, 8 ноября, наконец были возбуждены уголовные дела по статье 112, часть первая и статье 158, часть вторая. Мне это ни о чём не говорило. Когда же позвонил Антону, он сказал, что это смех, максимум года полтора или два условного кто-то из бандитов получит. И когда я спросил почему, ответил, что первая статья возбуждена в соответствии с новой медицинской справкой о телесных повреждениях средней тяжести, а вторая – по краже.

– И что?

– Открытое хищение и кража далеко не одно и то же. Твоё заявление не приняли к сведению. Судя по характеру преступления, то, о чём ты говорил и что по телевизору показали, тут как минимум 162-я, разбой, поскольку всё это происходило на виду у большого стечения народа, и телефон одним из нападавших у Алексея был отнят. Но, судя по всему, проведена толковая оперативная работа и в больнице, и со свидетелями. Охранники, как я понял, из того самого ЧОПа (и, насколько мне известно, не простого, а финансируемого из бюджета), начальником которого бывший начальник вневедомственной охраны, у которого Чика когда-то работал, стало быть, говорить будут то, что нужно.

– И что теперь делать?

– А я тебе уже сказал. Ищи хорошего адвоката. Пусть добивается переквалифицирования статей. И ещё, это важно: надо, чтобы Алешка не меньше месяца в больнице пробыл. Пусть не геройствует. На вопросы о самочувствии пусть отвечает, что всё и везде болит, чувствует себя плохо, кружится голова, ночами не спит, аппетита нет, в общем, ты меня понимаешь… Ты это ему обязательно накажи. И пусть поговорит со своими друзьями. И сам с ними поговори. Если они ему на самом деле друзья, надо постараться их убедить, чтобы ничего не боялись, пообещать защиту. Родственник ваш, надеюсь, скажет то, что нужно?

– Разумеется. Всё, что видел.

– Я сказал, что нужно, а не что видел. И телефон ещё один заведи, только не на своё имя, а лучше вообще ни на чьё, на железнодорожном вокзале, в подземном переходе таким хозяйством из-под полы торгуют.

– Зачем другой?

– По нему связь держать будем. Этот могут поставить на прослушку, и тогда меня быстро вычислят, а это нежелательно. Правда, для решения такого вопроса нужно особое решение, но мы же с тобой не знаем, какие у них возможности и кто во всей этой канители замешан. Судя по всему, они делают всё, чтобы не только развалить дело, но и главного фигуранта вывести из подозрения. Такие лица до суда не доживают.

– Почему?

– Знают много. Попытаюсь по своим каналам навести справки. Будут результаты, сообщу. Всё. Удачи.

Только отключил телефон, позвонил Илья и спросил, смогу ли к шести вечера подъехать к драмтеатру.

– Разумеется. А что случилось?

– Скажу при встрече. Да! То, о чём просил, не забудьте… бумагу… туда…

– Понял.

И я засел за «бумагу». Это отняло больше часа. Когда выехал, было уже около полудня, а надо было ещё заехать к Алёшке, чтобы вместе с ним посмотреть видео, на котором он показал бы мне, кто есть кто, а я, в свою очередь, мог бы показать это будущему адвокату, а также взять телефоны его друзей, а заодно ответить на вопросы корреспондента областной газеты, поступившие на мою электронную почту. Для этой цели Миша одолжил мне свой планшет. Для просмотра видео я прихватил Алешкин ноутбук.

Я и десяти километров отъехать не успел, как задребезжал на панели телефон, и я услышал как будто несказанно обрадованный голос:

– Иван Николаевич?

– Да.

– День добрый! Ястребов Павел Борисович, начальник полиции. Можете говорить?

– Слушаю.

– Не могли бы вы к нам подъехать?

– Зачем?

– О вашем деле поговорить.

– Когда?

– Да хоть прямо сейчас.

– Я сейчас в больницу еду. Давайте в другой раз. Я вам перезвоню.

– Договорились.

Я сразу набрал Антона.

– Не вздумай ехать, – сказал он.

– Почему. Интересно же чего скажут.

– Ничего интересного: либо запугивать станут, либо деньги предлагать.

– Да ладно!

– Ты мне чего звонишь?! – тут же взвинтился Антон, нервишки у него были не ахти. – Не веришь, поезжай, только запомни: даже если ни то и ни другое, они тебя всё равно разговорят, всё это запишут, нарежут и так представят в суде, что сам от всего откажешься! Так что не ладно, а слушай, чего тебе говорят! Они академии для таких дел кончали, не сомневайся, отработают в лучшем виде, и не заметишь, как во всём виноватым окажешься!

– Хорошо.

– Бывай.

Вот так та-ак! А по голосу и не скажешь! Ну, просто рубаха-парень! Друг закадычный! Так и хочется перед ним душу распахнуть! Ну и ну!

По пути в больницу заскочил на железнодорожный вокзал и в подземном переходе действительно приобрёл на всякий случай две «чистые симки», а затем купил пару самых дешёвых сотовых телефонов – второй для Алёшки, а вдруг и его номер поставят на прослушку. Затем заехал на рынок и купил фруктов.

Когда вошёл в палату, Алёшка лежал под капельницей. Вид у него был ужасный, и я решил не показывать ему видео – как бы хуже не стало. Сам только вчера поздно вечером тайком от Кати посмотрел. Дочь была права. Смотреть на это было невыносимо. Я просидел около часа как под гипнозом. И глазам своим не хотел верить, что так откровенно по-хамски, без всякого опасения можно вести себя в присутствии видеокамер, охранников и толпы народа. Антон был прав. Вести себя так можно, только имея за собой такую силу, для которой простые смертные не более чем трусливая скотинка, которой можно бессовестно помыкать. И хотя верить в это не хотелось, впоследствии мне придётся в этом не раз убедиться. Да что там, даже «авторитеты», когда до дела дошло, поджали хвосты.

Когда я открыл портфель, чтобы достать планшет, Алёшка увидел ноутбук и попросил оставить, мол, когда себя будет чувствовать лучше, займётся учёбой. Я согласился. Однако видео скидывать с флешки не стал, хотя Алёшка и просил. Я сказал, потом как-нибудь вместе посмотрим. Затем несколько раз воспроизвёл слова Антона по поводу лечения и попросил номера телефонов друзей.

– За-ачем?

– Па-аговорить с ними хочу. Свидетели всё же.

И тогда, заикаясь, с большими паузами, Алёшка рассказал, что звонил Шлыкову. Оказывается, того вызывали, правда, как выяснилось потом, к дознавателю, майору Куклину, ещё позавчера, но перед этим завели в какую-то комнату, в которой был Чика, и показали видео. Во время просмотра на него кричали, уверяя, что они с Алёшкой сами во всём виноваты, что их самих можно привлечь к суду, и если он не хочет нажить проблем, пусть лучше молчит или говорит, что был пьяный и ничего не помнит.

– И он это сказал.

– Да.

– Вот это друг! – Для наглядности я даже хлопнул по столу, поднялся и стал ходить из конца в конец узенькой палаты. – Вот каких друзей выбирать надо! Так?

– Нет.

– Всё равно давай номера телефонов. Всех. Остальным звонил?

– Да.

– Что говорят?

Алешка с тем же затормаживанием рассказал, что телефон Туманова не отвечает, а Пухову тоже сломали нос и было сотрясение мозга, но он ещё ночью сотруднику полиции сказал, что заявление писать не будет, потому что сам виноват: выпил лишнего и неудачно упал возле клуба.

– Тоже прекрасные друзья! – подхватил я. – Вот с кем дружить надо! Сразу видать: в огонь и в воду! Особенно этот неразговорчивый! Где хоть живут, знаешь?

– Нет.

– Понятно. Как и полагается у закадычных друзей! Где живут – не знаем, где работают – тоже! Отлично! Вот это, я понимаю, дружба!

Крепкая! Как дальше там? «Друг в беде не бросит?» Прямо в точку! Так?

– Нет.

– Эх ты-ы, не-эт!

Сколько было подобных разговоров прежде – и всё впустую! Впрочем, может быть, не совсем. Всё-таки маменьку свою Алёшка жалел и любил. С детства. Помнится, когда Катя пришла с Мишей из роддома, Алёшка, за неделю истосковавшийся по материнской ласке, ухватился за её подол и, округлив глазёнки, враждебно сдвинув к носу брови, пронзительно вопил:

– Дафа кыф, Лела кыф, моя мама!

А потом подрос Миша. И были они до удивления не похожи. Алёшка всё время с правдолюбиво нахмуренными бровями и круглыми глазёнками, а Миша как нализавшийся чужой сметаны кот, с улыбкой до правого уха и хитро прищуренными глазами. Ну, а если напроказят, правды не добиться. Один кричит: «Это Лё-офа!», другой: «Это Ми-ифа». При таком количестве детей трудно было каждому уделить максимум внимания. Может быть, вполне может быть, они его недополучили в детстве. Но в том бардаке, который тогда царил в стране, я постоянно стоял перед выбором: либо – либо. Свободной минуты не было. Как вспомню, с раннего утра и до позднего вечера в заботах. И не столько по службе, сколько в борьбе за выживание. Если кто забыл, напомню. Тогда одним росчерком пера всех сделали нищими. И на селе в те годы все без исключения кормились от земли. Мы не исключение. Ко всему этому стройка. Три с половиной года мы не вылезали из неё и до сих пор ещё не завершили. Всё приходилось делать самому. Ездить с двумя нанятыми за дефицитную, выдаваемую в ту пору по талонам водку мужиками валить лес, а перед этим с такими же пузырями с лесником на разметку, с теми же мужиками вместо трактора таскать волоком освобождённые от сучьев лесины нагруженным брёвнами бортовым стареньким уазиком на опушку леса. Насилу, помнится, выпросил в лесхозе единственный лесовоз-самопогрузчик. Треть нашего леса на пилораме рабочие пропили, но и нам хватило, чтобы достроить дом. В качестве подсобника самому приходилось на самодельном допотопном станке строгать тяжеленные доски для полов, потолков и перегородок, месить и подносить раствор и даже делать кладку погреба, залобков над сараем и гаражом. Тем же бортовым уазиком (нашим первым семейным автомобилем) возить из карьера песок, который грузили с детьми лопатами, бетонные балки для окон и дверей из Зареченского ЖБК. Это теперь, если есть деньги, тебе всё привезут, а тогда всё было в дефиците, в том числе и транспорт. За шифером, например, пришлось ехать за триста километров. Всё и везде надо было выпрашивать. Везде и всех умолять. Подрясник и скуфейка, которые не снимал, были самыми надёжными союзниками в этом деле. Тогда это было в диковинку. На церковь смотрели с уважением за её былую бесправность и предполагаемую в ней на фоне общего бардака святую нищету и справедливость. Мой вид, с выгоревшим на солнце чёрным сатиновым подрясником и видавшей виды скуфейкой, как нельзя лучше это иллюстрировал. Таким способом удалось выклянчить силикатный кирпич, обеспечить его доставку, да мало ли что…

Помню, как всем семейством подтаскивали для каменщика кирпичи, поскольку дом был наполовину каменный, наполовину деревянный. Принимали участие и Алёша с Мишей, а было им тогда по пять и шесть лет. И сразу устроили соревнование, кто из них сильнее и больше зараз кирпичей унесёт. Оба в больших, не по размеру изношенных ботинках, после старших дочерей, с незавязанными, таскавшимися по земле шнурками, упрямые до невозможности. Раз скажешь, по одному кирпичу носите, два скажешь. Глядь, а они опять по два, а то и по три кирпича тащат. Ручонки едва держат, пальчики побелели, вот-вот от тяжести завалятся назад или уронят себе на ноги кирпичи, а всё равно прут.

А вообще, как они все старались! И чуть ли не каждый вечер спрашивали:

«Папенька, когда? Папенька, скоро?» И вот наконец, накануне Пасхи, мы перебрались в кое-как обустроенное жилище, с небольшим запасом деньжат на дальнейшее благоустройство. Деньги в очередной раз добыли, как и все, от собственной земли, вырастив картошку, моркошку, лук, капусту, свеклу и продав всё это на рынке. Около гектара земли у нас тогда было. И мы уже вместе со всеми начали вставать на ноги, да подкосил дефолт. Получили подарочек от очередного болтуна, который теперь нашим атомом торгует. На его благополучие, разумеется, это не повлияло. Вообще ни на чьё из их компашки. А что им до чужого благополучия? Они и теперь только и глядят, как бы в очередной раз народ обобрать и облапошить. И даже пытаются уверить, что, как и в холодную войну, мы будто бы опять проиграли. Они – может быть. А мы как жили, так и останемся жить на своей земле, запасных аэродромов у нас нет. Правда, у нас теперь и земли нет. Почему? А перекрыли кислород вышеозначенные деятели в нулевые, окончательно лишив село рынка, и практически вся земля заросла березками. И как их только земля носит? Что ни сделают – всё во вред. Впрочем, будет у нас ещё время об этом поговорить.

Я включил планшет, открыл файл и стал отвечать на вопросы корреспондента областной газеты. Это отняло немало времени, к тому же, отослав ответы, буквально через пять минут получил дополнительные вопросы, а ещё через полчаса – статью с просьбой поправить, если что не так. Это ещё отняло время. И всё равно ехать на встречу с Ильёй было рановато, но и в палате сидеть уже невмоготу.

– Ладно, – сказал, вставая и убирая в портфель планшет, – поеду. Завтра маменька собирается приехать. С врачами сама хочет поговорить. Надеюсь, ты меня понял?

– Да.

12

Площадь у драмтеатра, сама улица, в которую он замечательно, в смысле архитектуры в стиле барокко, вписывался, были моими альма-матер. На этой улице находился университет, филологическое отделение которого я когда-то окончил. Буквально в двух шагах от драмтеатра, на третьем этаже такого же старинного здания, обитала редакция популярной в те годы вечерней газеты, в которой началось моё корпение над гранками полос. Посещение каждой новой премьеры входило в мои прямые обязанности. Это было время особенное, что бы про него не пели, потому что это было время нашей юности, время больших надежд.

Вы спросите, в чем это выражалось, да ещё в такой застойный период? А я вам скажу. А лучше приведу зарисовку из «подвала» пожелтевшей четвёртой полосы большого газетного формата, написанной под тогдашнего нашего кумира Хэма, как мы его между собой по-приятельски называли.

«Я живу и учусь на самой красивой улице нашего старинного города. Недавно ему стукнуло семьсот пятьдесят. Тут жили родители моего отца. Они приехали сюда из отдалённых деревень в конце НЭПа строить новую жизнь. Оба окончили рабфак. Потом один университет. Мамины родители с рождения и до смерти жили в деревне, в которой я провёл свой детство. К сожалению, оба деда сложили головы на полях Великой Отечественной.

Мои родители – дети войны, хотя почти её не помнят. Им было по шесть лет, когда она началась. Но что-то они всё-таки помнят. Голод, холод, измученные лица матерей, похоронки. Я у них ранний ребёнок. Они были студентами второго курса университета, когда я появился на свет и, чтобы не мешать учёбе, был отправлен в деревню, где жил до школы. А ещё через пять лет появилась моя сестра. Она тоже мечтает учиться в нашем университете, как и я, пишет стихи, любит музыку.

Я играю на шестиструнной гитаре. У нас дворовое трио: гитара, аккордеон и скрипка. В отличие от меня остальные профессионалы. Один закончил музучилище, второй учится в консерватории. Зато у меня самый красивый голос, поэтому я всегда пою вторым. Второй – это главный, второй – это солист. И я солирую, когда мы репетируем во дворе, а потом устраиваем импровизированные концерты на площади перед драмтеатром. Это происходит каждое воскресенье примерно в одно и то же время, как правило, летом и когда начинают ронять первую листву старые липы. Все уже к этому привыкли. Перед нами собирается небольшая толпа со всей округи.

Перед началом концерта, чтобы скоротать время, мы бродим по нашей улице под сенью лип. Время от времени мимо проносятся с нарастающим и убывающим воем, подобно горящим штурмовикам, троллейбусы, шуршат шинами длинные гармошки-экспрессы с последними пассажирами. Потом стихают и эти звуки. Ночь наступает. Сеют во тьму сказочный свет фонари. Мы останавливаемся у тёмных витрин магазинов и «фотографируемся» в их огромных зеркалах.

Затем перемещаемся к освещённому фасаду драмтеатра и начинаем представление.

А поём мы:

«Yesterday, / All my troubles seemed so far away / Now it looks as though they’re here to stay / Oh, I believe in yesterday…»

А потом мастерски сделанную на три голоса:

«Александрына! Цапер прыйшла зіма… / Александрына! Шукаю я – няма! / Александрына! І з песняй ты цвіла… / Александрына! Якою ты была!»

И не менее отточенную, с обертонами:

«После дождя деревья распускаются, / После дождя люди улыбаются, / После дождя влюблённые встречаются, / Синеют небеса. / После дождя…»

И когда сверху летит из окна: «Хорошо поёте, ребята, но уже поздно, на работу рано вставать. Давайте-ка закругляйтесь», мы кричим: «Спокойной ночи!»

И расходимся по домам.

Улица засыпает.

Ей снимся мы».

И вот я опять на ней. Ещё живы мои родители. После встречи я их навещу. Они уже всё знают, хотя мы им ничего не говорили, чтобы не расстраивать. Сами увидели по телевизору и сами позвонили. Алёшку они любили не меньше нас. Мама сказала: «Надеюсь, ты этого так не оставишь, сынок». А отец: «Я тут кое с кем переговорил. Заглянешь – доложу».

Я подошёл к афише. Стержневой репертуар не изменился: Шекспир, Мольер, Толстой, Достоевский, Гоголь, Островский, Тургенев, Чехов, Горький, Булгаков, Куприн… Не знаю, изменился ли зритель, но думаю, не очень. А вот театральным деятелям, как, впрочем, и всем остальным представителям творческой интеллигенции, несладко. Да что там, в прямом смысле поставили на колени, а писателей даже лишили пенсионного стажа, приравняв к обществу любителей пива. Не нужны нынешним господарям «инженеры человеческих душ». Им нужны нано-и биотехнологии. Да спорт. Да потехи. На экранах телевизоров одни только певуны да скоморохи. Страх ведь как весело теперь на Руси! Хлебом не корми – дай посмеяться! Над собой! Больше у нас смеяться не над чем! Во всём белом свете, оказывается, таких, как у нас, упырей не сыскать! Как с фонвизинских и гоголевских времён взялись хохотать, так до сих пор, для здоровья, разумеется, и надрываем животики.

– Давно ждёте? – послышалось из-за спины. Не оборачиваясь, ответил:

– Всю жизнь.

– В смысле?

Обернувшись:

– Когда всё это прекратится.

– Что именно?

– Издевательство над собственным народом.

– А-а… Может, по чашке кофе?

– А пошли. Как говорится, кутить так кутить.

– Поллитровку на одиннадцать персон?

– А на закуску завтрак студента за две копейки. Не слышал? Ну! Самый популярный в былые времена. Кусок хлеба за две копейки намазываешь толстым слоем бесплатной горчицы, которая имелась на каждом столе общепита, и запиваешь стаканом бесплатного кипятка.

– Вы так питались?

– Мы так шутили. И дошутились.

– Что вы имеете в виду?

– Да всё то же.

– Понятно, – посочувствовал богатырь.

Кафе было рядом, на втором этаже примыкавшего к театральной площади дома, такое же, как и в прошлый раз, полупустое. Мы заказали кофе, бутерброды с красной рыбой, поскольку была пятница. Всё было дорого – и кофе, и бутерброды. Но у меня с утра не было ни крошки, ни маковой росинки во рту. Илья сказал, что сегодня угощает он, хотя в прошлый раз угощал он же. Я возразил, мол, теперь очередь моя, но он и слушать не захотел, сказал, возведя очи горе:

– Замолвите там за батю словечко.

– Как его имя?

– Николай.

– Тезки с моим отцом.

– У вас живой?

Я сказал, слава Богу, оба родителя пока живы-здоровы.

Напомнил о своём присутствии телефон. Звонили из отделения местной полиции. Сказали, что им пришла информация из 38-й больницы о поступлении гражданина Виноградова А. И. с полученными в результате избиения травмами, и спросили, когда можно больного опросить. Я ответил, что его уже опросили по месту жительства. «И дело возбуждено?.. И «КУСП» имеется?.. Случайно, не с собой?.. Продиктуйте номер». Я достал и продиктовал.

– Из местных органов, – пояснил Илье.

– Понятно, – сказал он. – Пока время есть, давайте о деле поговорим?

– Давай.

– Вот я чего выездил. Только между нами. – Для солидности он даже оглянулся, не подслушивает ли кто, хотя кругом ни души. – О фээсбэшнике, помните, говорил? – Я кивнул. – Сказал, если в суде не получится, он эту проблему решит.

– Каким это образом?

– А вы не знаете, как они это решают?

– Как?

– «Тегеран-43» смотрели?

– Ну.

– Помните, как на глазах у Костолевского грузовик телефонную будку с Белохвостиковой снёс?

– Что, и у нас такое могут устроить?

– Как и на всём белом свете.

– Фээсбэ?

– Вы как будто с луны свалились. Кагэбэ разве не так расправлялось?

– Я думал, мы это уже прошли.

– Вот что значит жить в тундре!

Я сказал, что городской до мозга костей, что родительский дом в двух шагах отсюда и что я не только тут родился и вырос, но и учился и работал когда-то.

– Кем?

– Газетным червём, а потом директором Дома учителя.

– Газеты печатали?

– Печатали.

– А в Доме учителя… училок окучивали?

– Какой ты сообразительный.

– Понятно, – посочувствовал опять богатырь. – О бате, кстати. Если бы те без ружья были, он бы и стрелять не стал. Он бы их и так отделал. В лёгкую.

– А ты что?

– А я лень-перелень, как он мне всё говорил. Нет, здоровьем Бог не обидел, грешить нечего, а в секцию, в самом деле, лень было ходить. Так… руки вместе, бег на месте… обтирание… после бани… Приготовили бумагу? Можно посмотреть?

Я достал из портфеля заявление и протянул ему. Он взял, деловито глянул.

– А шапка где?

– Какая?

– Бумага кому.

– А кому?

– Здрасти! Председателю Общественной палаты при ГУВД, Треушникову Валерию Антоновичу. Напишите.

– Ничего, что от руки?

– Да хоть от ноги, было бы написано.

– Понятно, – скопировал я его.

– Х-хы.

Я написал. Он оценил:

– Вери гуд.

И стал читать. И читал медленно, как будто по складам, да ещё слегка шевеля губами. Мне даже пришлось напомнить:

– Нам не пора?

Он оторвался от бумаги, заученным движением вскинул шуйцу с крутыми ходиками.

– И впрямь! Летим!

Сунув под блюдце купюру, одеваясь на ходу, мы сбежали по ступеням вниз, выскочили на уже тёмную улицу и скорым шагом направились к театру, а точнее шагал только он, а я за ним едва поспевал из-за подрясника.

Нас уже ждали в условленном месте двое. Один невысокого роста, плотный, в черном пальто, в шляпе, второй высокий, с военной выправкой, в сером полосатом пальто и такой же кепке. Нетрудно было догадаться, кто есть кто.

– А мы уже уходить собрались… – начал было выговаривать Карчак, но мой подрясник, видимо, произвёл на него успокоительное впечатление.

Илья извинился, представил меня. Я коротко изложил ситуацию, заметив при этом, что полиция делает всё, чтобы развалить дело.

– Каким это образом? – с недоверием остро взглянул на меня Треушников.

Я сказал, что всё подробно изложил на бумаге.

– Где она? Давайте. – Я достал. Он сложил её вчетверо и сунул во внутренний карман пальто. – Всё?

– Не могли бы вы помочь с адвокатом? Хороший нужен.

– Андрей Маркович, кто у нас адвокатурой заведует, Саломтин?

– Да.

– Оставьте телефон. Я с ним свяжусь и вам позвоню.

Я сказал, что телефон имеется в бумаге. Наверное, на том бы и расстались, да Карчак поинтересовался, знал ли я покойного митрополита.

– Ещё бы! Он меня рукополагал!

– Что о нём скажете?

– А что о нём можно сказать? Это был человек с большой буквы! Доступный, открытый и всё понимающий с полуслова.

– Это верно. Мы с Валерием Антоновичем частенько его вспоминаем. Не чета нынешнему, а? Как он вам, кстати?

– Да никак… – ответил уклончиво. – Да и никто он теперь нам. Свой имеется.

– Во-во. И мы того же мнения… Ну, до свидания. Чем сможем, поможем.

Мы пожали друг другу руки, и они ушли. Илья тоже откланялся.

13

– Ты где-э? – спросила Катя.

Сколько себя помню, никогда в интонации её голоса не было и тени упрека или возмущения, вроде того, мол, ты куда запропастился или где тебя черти носят? Всегда тактично-певучее, с одним и тем же подтекстом: переживаю, скучаю, люблю.

Я ответил, что только со встречи с «большими людьми» по нашему делу, но это не по телефону, а теперь иду к родителям.

– Поклон передай.

– Хорошо.

– Позвони, когда выезжать будешь.

– Обязательно.

В былые времена, во всяком случае, до второго ноября, частенько, чаёвничая или просто сидя за кухонным столом, мы взглядывали друг другу в глаза и, ни слова не говоря, начинали смеяться. Не могу сказать о чём, но одинаково весело. Ничего общего в этом смехе не было с тем, которым надрывали животики для здоровья концертные залы. Смех наш был счастливым, совершенно таким же, как в день нашей первой встречи. На этой самой улице, кстати.

Тогда мы оказались одни в совершенно пустом автобусе – в одном из последних в ту незабвенную майскую ночь. Уже цвели наши старые липы, под ними, сквозь круглые чугунные решётки, среди окурков пробивалась молодая трава.

С гитарой за спиной, помнится, я вошёл в заднюю дверь на площади, купил билет у зевавшей во весь рот пожилой кондукторши и сказал весело, потому что был навеселе, поскольку ехал со встречи майских дембелей:

– Мерси, мадемуазель!

– Какая я тебе мадемуазель? – тут же перестав зевать, огрызнулась она. – Ты мне в сыновья годишься, шутник.

– Пардон, мадам!

– И никакая я тебе не мадам, а тётя Клава.

– Виноват! А это, стало быть, дочь ваша?

– Моя в это время давно уже спит.

– Значит, ей не повезло!

– Это почему же?

– А я откуда знаю? Судьба! Тут уж ничего не попишешь!

– Иди давай, умник нашёлся!

В том же приподнятом настроении я прошёл вперёд и расположился напротив сидевшей у правого окна девушки. Она была в светленьком, заманчиво распахнутом плаще, модной в ту пору коротенькой юбке, светло-русые пышные вьющиеся волосы на роспуск были небрежно раскиданы по плечам, серые глаза светились какой-то беспечной младенческой радостью. Разумеется, она всё слышала, поскольку сидела в трёх шагах, спиною к нам, а говорили мы громко. И, как теперь помню, взглянули друг другу в глаза и сначала одновременно фыркнули, а потом уже все больше и больше заводясь, расхохотались.

– Ещё одна сумасшедшая! – сердито заметила кондукторша.

А мы, не обращая на неё внимания, продолжали весело хохотать всю дорогу. Мне давно уже надо было сойти, но я решил прокатиться. Любопытно же, где такая весёлая леди живёт. Оказалось, на второй, отходившей от центральной площади и тоже старинной, но не такой старой, как наша, улице, в одном из сталинской постройки домов, как потом оказалось, в двухкомнатной квартире с высокими потолками и лепным тяжёлым балконом, на которые почему-то никто никогда не выходил, будто приделаны они были для одной красоты.

Разумеется, она удивились, что нам по пути. И, оглядываясь на меня, уже более сдержанно смеялась, что было заметно по движению дымчатой копны волос.

Возле подъезда с массивной дверью она смеяться перестала и спросила с удивлением:

– И вам сюда?

– А то куда же?

– А вы к кому?

– К вам.

– К нам? Зачем?

– Здрасти! Забыли уже?

– Что?

– Что я вам вчера говорил.

– Когда?

– В семь часов. Вечера. У букиниста. Вы ещё меня в щечку чмокнули и сказали: «Буду ждать».

– А вот обманывать нехорошо.

– Обманывать? Вот скажите, только честно: над чем мы с вами сейчас смеялись?

– И над чем же, очень даже любопытно?

– Над проказами наших будущих ребятишек!

– Кака-ая самоуверенность!

– Не самоуверенность, а телекинез. Я даже знаю, как вас зовут.

– И как же?

– Люся.

– Ка-атя! Телепат.

– Очень приятно! Рядовой Виноградов. Но можно просто: Иван Николаевич. Ради знакомства, Катя, чего вам на гитаре сбацать?

– Ну и словечки!

– Ну спеть.

– Ничего. Поздно уже. – И она взялась за ручку. – А вот идти за мной не надо. Предупреждаю: на весь подъезд завизжу.

Но я всё-таки вошел следом и, подымаясь за ней по лестнице, подначивал, будто не мог в это поверить: