Слово и части речи

1.3. Определения слова

Существует огромное количество определений слова, перечень и анализ этих определений содержится, например, в работах К. Тогебю [Togeby 1949], И. Крамского [Krámský 1969: 67–72], А. Жюйана и А. Росерика [Jullian, Roceric 1972]. В нашей стране наиболее подробный обзор определений слова в науке XIX в. и первой половины ХХ в. содержится в работе И. Е. Аничкова, публиковавшейся сначала в сокращенном виде [Аничков 1963], а позже (посмертно) полностью [Аничков 1997]. И. Е. Аничков обнаружил у 33 учтенных им лингвистов 34 разных определения слова [Там же: 228–229]. «Едва ли целесообразно пытаться дать еще одно совершенно новое определение; разумнее было бы рассмотреть то, что уже предлагалось» [Яхонтов 2016 [1969]: 141]. Во всех видах определений слова, так или иначе, отражается либо словоцентризм, либо какая-то из несловоцентрических концепций.

Наряду с традиционным подходом, не задумывающимся над тем, что слово следует определять, существует и подход, осознанно отказывающийся от определения слова. Его выразил, например, М. Н. Петерсон: «Удовлетворительного определения слова нет, да едва ли можно его дать; слово – это такое простое понятие, которому нельзя дать логическое определение, а потому приходится удовольствоваться простым указанием или описанием» [Петерсон 1925: 23–24]. Это – непосредственное выражение словоцентрического подхода, в науке ХХ в. все же редкое. Чаще приходили к выводу: «Едва ли не правильнее видеть в слове очень сложное понятие, а не простое» [Аничков 1997: 221] (см. также упоминавшееся выше высказывание И. А. Мельчука), и стремились дать его то или иное определение.

Сами же определения слова можно разделить на четыре группы. Первый, наиболее традиционный их тип, давно существовавший, но доживший до наших дней и получивший «второе дыхание», – так называемые комплексные определения, исторически связанные со словоцентризмом. В них слово определяется сразу по целому комплексу признаков. Они могут быть семантическими (семантическая цельность, номинативность, связь с понятием и пр.), синтаксическими (синтаксическая самостоятельность, вхождение в предложение), морфологическими (оформленность), фонетическими (наличие ударения и др.) и могут комбинироваться различным образом. Считается, что разные области языкознания (лексикология, морфология, синтаксис, иногда и акцентология) изучают одну и ту же единицу языка – слово, хотя в разных аспектах. Например, И. И. Мещанинов определял слово сразу в двух планах: лексическом (семантическом) и синтаксическом [Мещанинов 1975: 37–38]. А. И. Смирницкий выделял два разноплановых определяющих признака слова: идиоматичность (семантический) и цельнооформленность (морфологический) [Смирницкий 1952: 197–199]. Показательны и слова В. Г. Гака: «Значение понятия “Слово” именно в том, что оно объединяет признаки разных аспектов языка: звукового, смыслового, грамматического» [Гак 1990: 466]. К этой цитате я еще вернусь.

Интуитивно комплексные определения слова кажутся разумными, однако на их основе трудно членить текст на слова. Еще В. В. Виноградов писал, что общие определения слова малосодержательны [Виноградов 1975 [1944]: 33]. Даже в пределах одного и того же языка разные аспекты слова не совпадают до конца друг с другом. Это были вынуждены признавать и лингвисты, исходившие из комплексных определений. И. И. Мещанинов отмечал, что предлоги сходны со словами с точки зрения синтаксиса, но отличны по семантике [Мещанинов 1975: 37–38], а единицы типа Красная Армия, наоборот, семантически не отличаются от слов, отличаясь от них синтаксически [Там же: 43]. А. И. Смирницкий признал, что цельнооформленность и идиоматичность могут не совпадать между собой в обе стороны. Например, в звуковом комплексе седобородый показатель -ый относится ко всему комплексу, тем самым это слово, а в комплексе седая борода такого показателя нет, значит, это не слово, а два слова. Седобородый обладает цельнооформленностью, но не идиоматичностью, в случае железная дорога обратная ситуация. Поэтому он пришел в конечном итоге к выделению слов на основе одной лишь цельнооформленности [Смирницкий 1952: 201–202].

Но и в наши дни этот тип определений существует и даже может не быть жестко связан со словоцентризмом; например, к нему приходит большинство авторов сборника [Dixon, Aikhenvald (eds) 2003]. Один из его авторов, например, понимает слово как конвергенцию фонологических, морфологических и синтаксических свойств [Woodbury 2003: 94]. Р. М. У. Диксон и А. Ю. Айхенвальд учитывают разные результаты применения фонетических и грамматических признаков, к тому же варьирующихся по языкам, однако считают, что раз они при некоторых различиях чаще совпадают, то мы можем сохранить для всех единиц, обладающих этими признаками, единый термин слово [Dixon, Aikhenvald 2003: 46].

Очень последовательно исходит из единства слова И. А. Мельчук. Точнее, он выделяет и последовательно противопоставляет две единицы, постоянно разграничиваемые в отечественной традиции после классических работ [Смирницкий 1954; 1955]: «слово – это либо словоформа, либо лексема» [Мельчук 1997: 103]. Но эти единицы различаются не по протяженности, а прежде всего степенью абстрактности, лексема – множество словоформ [Там же: 98, 320 и др.]. Впрочем, в некоторых периферийных случаях лексема и словоформа могут по границам не совпадать: аналитические формы входят в состав лексемы, не являясь словоформами, а образования вроде французского du (слияние предлога de и артикля le), наоборот, словоформы, не входящие ни в какую лексему [Мельчук 1997: 320–321]. Однако оба понятия в норме совпадают по границам и отражают разные стороны традиционного понятия слова. Определения словоформы и лексемы [Там же: 175–176, 329] строятся так, чтобы могли максимально учитываться разные признаки, используемые в лингвистике для выделения слов. Определения оказываются сложными, но сам их автор признает, что, например, его определение лексемы может не охватить все реальные случаи [Там же: 333–334].

То есть приходится либо устанавливать иерархию признаков (А. И. Смирницкий), фактически сводя определение к приоритетному признаку, либо выделять некоторый прототип слова, имеющий комплекс признаков, признавая, что реальные слова могут обладать не всеми из них (Р. М. У. Диксон и А. Ю. Айхенвальд, а также В. Г. Гак). В пользу последней точки зрения приводился такой аргумент: «Если какие-то явления, как правило, совпадают, между ними должно быть что-то общее. Это общее и подлежит в данном случае определению» [Шмелев 1973: 42]. У И. А. Мельчука можно обнаружить то и другое: полная иерархия признаков (которых много больше, чем два) не устанавливается, но элементы иерархии иногда прямо формулируются (отделимость словоформы весомее, чем переместимость), иногда вытекают из общего подхода (малый вес фонетических признаков). Но еще заметнее у него последовательное стремление к установлению некоторого бесспорного прототипа слова с последующим рассмотрением спорных случаев, при которых действует лишь часть признаков; большое количество таких случаев приходится специально рассматривать по отдельности.

Данный тип определений уязвим для критики, однако комплексное понимание слова интуитивно кажется едва ли не наиболее разумным; видимо, поэтому оно продолжает существовать. К этому вопросу я вернусь в конце главы.

Вторая группа определений, наиболее многочисленная и разнообразная в лингвистике ХХ в., тесно связана с тем или иным несловоцентрическим подходом. И здесь слово признается универсальным понятием, но в отличие от определений первой группы в них его выделение производится по какому-то единому признаку. Сами по себе эти признаки могут быть разными: синтаксическими, морфологическими, фонетическими, реже семантическими. К этой группе относятся вышеприведенные определения Л. Блумфилда, И. Ф. Вардуля, Е. Д. Поливанова⁷; у последнего, правда, кроме главного, синтаксического признака выделены и второстепенные: фонетические. Еще одним примером может служить определение слова на основе уточненного признака неразрывности у Дж. Гринберга [Greenberg 1957: 28–31].

Такие определения выгодно отличаются от комплексных определений своей непротиворечивостью и при достаточной строгости могут давать четкий результат. В отличие от определений предыдущего типа они создают условия для соизмеримого описания языков на единой основе. Однако в связи с данными определениями возникают две проблемы. Во-первых, разные определения такого рода могут даже для одного и того же языка давать разные результаты, что мы уже видели на примере японского языка у Е. Д. Поливанова и И. Ф. Вардуля. И здесь постоянно встает вопрос: почему эти разные результаты требуют сохранения одного и того же термина слово?

Во-вторых, если определения первого типа ориентируются на традиционное представление о слове, то данные определения приводят к нетрадиционным результатам. Например, согласно определениям Е. Д. Поливанова и Л. Блумфилда, служебные слова (по крайней мере, наиболее типичные из них) не будут словами. В концепции Е. Д. Поливанова, примененной к японскому языку, служебным словам закономерно не нашлось места⁸ . А Л. Блумфилд, как заметил Дж. Гринберг [Ibid.: 28], не пользовался своим определением при обращении к английскому языку: реально у него слово в этом языке – не минимальная свободная форма, а последовательность между пробелами в стандартной орфографии [Блумфилд 1968 [1933]: 187 и др.].

Как правило, при таких определениях не дается обоснования того, почему именно синтаксические или почему именно морфологические критерии берутся как основополагающие. Любопытна определенная корреляция между выбором определения и национальной традицией, в той или иной степени основанной на свойствах ее базового языка: И. Е. Аничков заметил, что англоязычные лингвисты склонны к синтаксическим определениям слова как предельного минимума предложения [Аничков 1997: 232]; среди отечественных лингвистов такую точку зрения он зафиксировал лишь у Е. Д. Поливанова. А вот слово как цельнооформленная единица выделяется, по-видимому, лишь в отечественной науке. Здесь можно видеть влияние строя языка с бедной (английский) или богатой (русский) морфологией. Я вернусь к этому вопросу в разделе 3.2.

На ограниченность подобных определений обращали внимание самые разные лингвисты [Пешковский 1925: 123–130; Виноградов 1972 [1947]: 13–15; Togeby 1949: 99–107; Апресян 1966: 11–14; Haspelmath 2011: 36–64]. Тем не менее едва ли не за каждым таким определением стоит некоторая языковая реальность. Однако реальность эта часто различна. Несовпадение определений наводит на мысль о том, что за ними стоят различные, не всегда совпадающие единицы языка, и остается неясным, какая из этих единиц заслуживает именования словом. Этот вопрос подробно будет рассмотрен в следующем разделе.

Третий тип определений обычно свойствен ученым, как-то совмещающим словоцентрический и несловоцентрические подходы, и во многом стал реакцией на односторонность определений второго типа. Как и в определениях первого типа, здесь также имеется комплекс признаков, однако эти признаки полностью или частично рассматриваются как переменные, по-разному реализующиеся в конкретных языках. См. определение И. Крамского: «Слово – мельчайшая независимая единица языка, передающая некоторую экстралингвистическую реальность или отношение таких реальностей и характеризуемая некоторыми формальными чертами (акустическими, морфемными) актуально… или потенциально» [Krámský 1969: 67]. При этом «формальные черты», по И. Крамскому, определяются для каждого языка (или группы типологически близких языков) отдельно; например, для тюркских языков такой чертой будет сингармонизм [Ibid.: 76–77]. Здесь одновременно выделяются традиционные признаки, описывающие свойства слова, но не позволяющие выделить его в тексте, и переменные для разных языков признаки, не составляющие сущность слова, но позволяющие слово выделить. Другие лингвисты отказываются от такой эклектичности и включают в определение слова только признаки второго типа. Например, Ч. Базелл выделяет шесть формальных признаков слова (фонетических, морфологических, синтаксических), указывая, что к разным языкам они применимы в разной степени и слово должно определяться по признаку дополнительности в языках разного типа [Базелл 1972 [1958]]. Еще более крайней была точка зрения Л. В. Щербы, выраженная в известном высказывании: «Что такое слово? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого, собственно, следует, что понятия “слово вообще” не существует» [Щерба 1960 [1946]: 314]. Сходную точку зрения высказывал и В. Скаличка [Skalička 1976: 16], присутствует она и в книге [Dixon, Aikhenvald (eds) 2003], см., например, [Olawsky 2003: 220]. А П. Х. Мэтьюс пишет, что в отличие, например, от слога слово не является универсальным понятием [Matthews 2003: 288–289]. Несмотря на явное стремление к комплексности при определении слова, и И. А. Мельчук отчасти согласен с данным подходом: «Невозможно установить систему точных количественных критериев, которые были бы одинаково пригодны для всех языков и всех мыслимых случаев. От языка к языку степень достаточности может меняться» [Мельчук 1997: 177]. «Понятие словоформы градуально и относительно, т. е. зависит от данного языка» [Там же: 238].

Данный класс определений, как и предыдущий, имеет преимущество по сравнению с первым, поскольку здесь предлагаются или могут быть предложены критерии для членения на слова. По сравнению с предыдущим классом он в большей степени может сохранять традиционные представления о слове. Но его слабое место было отмечено А. И. Смирницким, спорившим с Л. В. Щербой: «Если “слово” будет совершенно разными единицами в разных языках, то почему вообще эти разные единицы можно называть словом?» [Смирницкий 1952: 183]. Тезис о разном значении термина «слово» в разных языках затрудняет сопоставление их описаний. И, как и в случае определений второго типа, требуются обоснования того, почему столь разные единицы занимают центральное место в «повседневном осмыслении языка». Чаще всего обоснований не бывает.

Наконец, четвертый класс определений, возможный только при последовательном отказе от словоцентризма, составляют определения, расщепляющие понятие слова на несколько единиц⁹. Сюда относятся вышеупомянутые определения И. А. Бодуэна де Куртенэ, различавшего фонетические и семасиологически-морфологические слова, и Ш. Балли, противопоставлявшего семантему синтаксической молекуле¹⁰. Хотя определение слова в книге И. Ф. Вардуля 1964 г. относится к предыдущему типу, но и у него в книге 1977 г. слово расщепляется на две единицы: глоссему (по-прежнему выделяемую по морфологическим критериям) и синтаксему, представляющую собой сочетание знаменательной глоссемы с примыкающими к ней служебными; именно синтаксемы являются членами предложения. Синтаксема в данном смысле имеет сходство с семасиологически-морфологическими словами у И. А. Бодуэна де Куртенэ, но на И. Ф. Вардуля в данном случае, вероятно, повлияла и известная ему японская лингвистика, где две соответствующие единицы различаются (см. раздел 1.7).

Особенно последовательно расщепление слова на различные единицы еще более чем полвека назад провел С. Е. Яхонтов [Яхонтов 2016 [1963]: 109–116]. Согласно ему, за традиционным понятием слова скрывается пять разных по своим свойствам разноплановых единиц. Это графическое слово (традиционно выделяемое на письме), словарное слово (семантическая единица), фонетическое слово, флективное слово (последовательность, распадающаяся на корневую и формальную часть), цельное слово («группа морфем, которые не могут быть переставлены или раздвинуты без явного изменения их значения или нарушения связи между ними»). Эти идеи представляются автору данной книги очень важными [Алпатов 2016а; 2018], и я буду к ним возвращаться.

Подобные определения вовсе не означают обязательного отказа от понятия слова и исключения проблемы слова из лингвистики, в чем, на мой взгляд, необоснованно упрекали Ш. Балли независимо друг от друга И. Крамский [Krámský 1969: 9], И. Е. Аничков [Аничков 1997: 226] и В. Г. Гак [Гак 1990: 466]. Расщепление понятия и отказ от него – не одно и то же. Однако при таких подходах слово, не обязательно отвергаясь совсем, понимается максимально нетрадиционно. Явный разрыв с традицией – пожалуй, главный аргумент против данной группы определений (которые, разумеется, могут быть более или менее удачными). В то же время здесь получают объяснение отмечавшиеся выше несовпадения между разными аспектами слова. Преодолевается и неуниверсальность определений третьего типа (среди выделяемых единиц могут, впрочем, быть и неуниверсальные). Наконец, в отличие от других определений находят место в системе самые различные признаки и свойства, способные использоваться в определениях слова (тогда как при стремлении определить слово по одному признаку остальные могут остаться в тени). С. Е. Яхонтов, правда, опускал многочисленную группу определений слова как потенциального минимума предложения В рамках такого подхода возможно и моделирование традиционных представлений о слове, хотя и не достигающее полного совпадения с ними (но такого совпадения не происходит и при других определениях). Но доказать, что слово – главное понятие науки о языке, исходя из определений такого рода, нельзя. С. Е. Яхонтов писал: «Хотя все эти определения “слова” противоречат одно другому, они все – правильные, потому что все они отражают какие-то объективно существующие в языке (или письменности) явления. Кроме того, все эти определения – общелингвистические, то есть они исходят из фактов, наблюдаемых не в одном каком-то языке, а во многих языках разных типов. Напротив, “слово вообще” просто не существует» [Яхонтов 2016 [1963]: 114]. Однако вся европейская традиция исходила из «слова вообще».

В ряде современных работ прямо делается вывод, что в промежутке между морфемой и тем, что в англоязычной лингвистике называется phrase¹¹, выделяются несколько областей и нет единого уровня слова [Bickel, Zúñiga 2017: 166]. Это иллюстрируется материалом двух полисинтетических языков в Аргентине и Непале. По мнению авторов, по крайней мере в языках этого строя нет «слов вообще», а выделяются разные единицы на основе критериев ударения, морфонологических изменений на стыках, возможности ставки, степени фиксированности порядка и др. [Ibid.: 177–178]. Такой подход полностью отказывается от представления о центральной роли слова в языке; следующий шаг – полный отказ от этого понятия, который будет рассмотрен в 1.6.

В целом можно сказать, что определения лингвистических понятий делятся на два класса. Один класс – уточнение существующих нестрогих понятий, для слова это, например, определения А. И. Смирницкого или И. А. Мельчука. Второй класс – определение понятия, исходя из анализа материала без прямой связи с традицией, таким способом слово определяли И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ш. Балли и другие. Но при этом оказывается, что первые определения дать очень сложно, а гарантии совпадения с традицией все равно нет, а вторые определения не могут не проходить осознанную или неосознанную проверку языковой интуицией, которую они часто не выдерживают. И можно согласиться с С. Е. Яхонтовым: «Каким бы тонким и гибким мы ни старались сделать общелингвистическое определение слова, оно все равно в чем-то будет расходиться с традициями описания каждого конкретного языка» [Яхонтов 2016 [1969]: 156].

1.4. О разных значениях термина «слово»

Я подробнее остановлюсь на «расщепляющих» определениях последнего типа, а также на разнобое при определениях слова, основанных на едином признаке. То и другое показывает, что в традиционном понятии слова могут скрываться разные единицы языка. Я не ставлю задачу дать исчерпывающее их перечисление: чем внимательнее рассматривать языковые явления, тем все большее число несовпадающих единиц можно выделить. В последующих разделах речь пойдет о ряде таких единиц. Такой анализ уже проводился в книге [Алпатов 1979а: 9–25], однако по сравнению с ней кое-что уточнено и дополнено, в том числе в отдельные разделы 1.10–1.11 выделен вопрос о «психолингвистическом слове».