Меня зовут Жаклин. Отдайте мне меня. Повести и рассказы

Я вижу, какие взгляды он иногда бросает на Тамару, и в очередной раз убеждаюсь в мужской низости.

– Мне нравятся твои ноги, – Вадим пытается погладить меня по боку, – если надеть на тебя приличные колготки – ты будешь неотразима.

Я стараюсь не слушать его болтовню и продолжаю помешивать овсяную кашу для Тамары. Она очень тщательно следит за своим питанием, и я каждый день готовлю ей что-нибудь полезное и малокалорийное. Кухня залита ярким зимним светом. Голые ветки деревьев за окном покрыты снежком и у меня легко на душе. Минут через десять Вадим отчалит в институт и до его прихода все должно быть тихо и спокойно.

– Слушай, а чем ты занимаешься в воскресенье? – спрашивает Вадим, – читаешь умные книжки? Тебе никогда не хотелось пожить настоящей жизнью? Отдаться настоящему мужику? Так же можно в девушках остаться до конца дней!

Он наверняка знает мою историю, но я не возражаю. Я стою спиной к нему и делаю вид, что его слова меня совершенно не касаются. Семен Михайлович уезжает раньше и сам варит себе кофе. Вот бы он решил забирать своего оболтуса с собой! Тогда моя служба в этом доме была бы просто приятной.

– Слушай, дай-ка еще кофейку, – Вадим, кажется, и не слышал, что есть такое слово «пожалуйста».

Самое смешное, что мне он не кажется злым. Просто он играет свою роль. Иногда фальшиво. Чувствуется, что папа «давит» на него своим величием. Мальчик понимает, что ему до папы бежать еще и бежать. Да и в итоге ему не никогда не быть таким, как Семен Михайлович. И это его злит. Для всех он – папочкин сынок. Наверное, в подростковом возрасте это его раздражало. Сейчас он решил подтвердить мнение о себе и подчеркивает при любом случае – да, я такой, да, будущее мое обеспечено, да, я избалованный и хамоватый. Имею право!

– Кофе ты варишь очень средненький. Наверное, привыкла пить растворимую дрянь?

– Сделать тебе бутерброд с собой? – спрашиваю я, чтобы он, наконец, уже заткнулся.

– Я сегодня обедаю в ресторане, – усмехается он, – знаешь, возле универа открыли замечательный ресторанчик. Для тебя, пожалуй, там дороговато, но готовят хорошо. Не сравнить с тем, что ты тут клепаешь для нас. Лучше бы папашка нанял повара… Конечно, я мог бы пригласить тебя в этот ресторанчик, но, ты же понимаешь, что за это нужно хорошо поработать…

– Ты опоздаешь, – говорю я не оборачиваясь, выключаю кашу и накрываю кастрюльку крышкой.

– ОК, – Вадим встает и обнимает меня сзади. У меня в руках ложка в каше, я поворачиваюсь, пытаясь вырваться. Кухня у нас просторная, но для таких движений все-таки маловата.

– Испачкаешь меня – сама же будешь чистить! – шепчет он мне в ухо и пытается поцеловать.

Я, наконец, отталкиваю его, и он отстает без борьбы.

– Пока, Золушка. И кто это додумался назвать тебя Элеонорой?, – бросает он на прощанье и уходит. На кухне становится еще светлее.

Ника болеет и лежит у себя в спальне с температурой.

Я беру завтрак и иду к ней. Мне немного трудно подниматься по лестнице с подносом – и как это официанты умудряются ничего не пролить?

Ника болеет уже третий день и с каждым днем относится ко мне все мягче и мягче. Тамаре она откровенно грубит, и та старается без особой нужды не навещать свою падчерицу. О, Боже, какое сказочно-жестокое слово! Вадим, кажется, вообще забыл, что у него есть сестра. Если бы он не был таким нахально-задиристым, я бы сказала ему «Вас двое, и вы должны объединиться против этого жестокого мира. Раз уж вам обоим так нужно кому-то противостоять». Но он не заходит в комнату Ники и почти не встречается с ней. Обычно, Семен Михайлович подвозит ее к гимназии, но сейчас, во время болезни, они почти не видятся. Он уезжает гораздо раньше и приезжает, когда она уже, наверное, спит.

Я захожу в ее светлую комнатку и думаю – как, наверное, приятно понежиться в постели, когда за окном ноябрьский морозец, а у тебя есть полное право сидеть дома.

– Как дела? – спрашиваю я и ставлю поднос на тумбочку. Температура у Ники невысокая и она, конечно, могла бы спуститься вниз. Но она, как всегда, не горит желанием кого-то видеть и принимает мою заботу с благодарностью.

– Немного лучше, – отвечает Ника. Она только что проснулась, и в глазах ее еще остался сон.

– Еще не умывалась? – спрашиваю я.

– Сейчас умоюсь, – послушно говорит девочка и идет в свою ванную комнату. Как это здорово, когда у каждого своя ванная!

На Нике ярко-красная пижама с капюшоном и вся она такая маленькая и беззащитная. Я несу ей вслед тапочки.

– Не ходи босиком, – советую я.

– Спасибо, – шепелявит Ника, потому что во рту ее – зубная щетка, – папа уехал?

– Да, давно уже.

– Слушай, там где-то внизу моя тетрадка по физике. Притащи, а? – Ника тоже редко говорит «пожалуйста», но ее просьбы звучат как просьбы, и я не обижаюсь.

– Скажи конкретнее, где, – прошу я.

– Кажется, на столике возле вешалки, – поясняет Ника, – если эта дура никуда не засунула.

Мне не нужно иметь большой фантазии, чтобы догадаться, что «дура» – это Тамара. Она, практически, никогда ничего не убирает, но Никину тетрадку может спрятать нарочно. Такого еще не было, но мы с Никой знаем, что это может случиться.

Я делаю каменное лицо. Девочка не должна говорить такое при мне. Но не учить же мне ее, как нужно разговаривать с горничными. Тем более что сейчас я, кажется, единственный человек, с которым она не в ссоре, не считая отца, которого она любит, но считает, что он ее предал.

Работая в этом доме, я все больше и больше понимаю, что семейные проблемы у всех одинаковы – только кто-то уезжает в Париж, а кто-то в Ивановку, кто-то не видит своего ребенка из-за работы, а кто-то из-за развлечений, кто-то бесится от бедности, а кто-то «с жиру».

– Чем сегодня будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Да, пора бы вспомнить, чему учат в школе, – шутит Ника.

– Умница, – говорю я, – когда время дойдет до математики, зови меня. Можешь рассчитывать!

Ника целует меня в щеку – раньше такого не было – и я ухожу искать ее тетрадку опять с чувством жалости – она такая одинокая в этом доме!

На кухне сидит Тамара в светло-зеленом пеньюаре и с распущенными волосами – пьет кофе и листает журнал.

– Наверное, остыл уже, – говорю я, – давай сварю новый?

– Ерунда, я его разогрела, – отвечает Тамара. У меня нет богатого мужа, домработницы и такого дома, но я не стала бы пить разогретый кофе. Но – это ее право. Никак ей не удается стать по-настоящему «дорогой» женщиной. Наверное, это не только статус. Ей не хватает ПОРОДЫ.

– Я тебе сварила овсянку, – я протягиваю ей фарфоровую мисочку, – будешь?

– Давай, – Тамара вздыхает, – скоро уже ржать начну как лошадь от этого овса. Но, ничего не поделаешь – надо!

Я уважаю ее за это. Каждое утро Тамара взвешивается на супер-точных весах. Если прибавилось сто грамм – она тут же ограничивает себя в, и без того постной, еде.

– Хоть бы сахарку положила, – шутит Тамара, когда я подаю ей мед.

– Кушай кашу, кашалот, – шучу я в ответ.

Я люблю, когда у нее такое настроение. Она редко бывает веселой и открытой. Общение с Тамарой приучило меня к тому, что ее настроение может измениться в любой момент и поэтому я всегда настороже.

– Как там наша больная? – ее вопрос содержит в себе определенное количество яда. В подтексте – желание выяснить, навещала ли я уже Нику и не отдаю ли я предпочтение девочке, желание подчеркнуть, что больная – совсем не больная и нечего с ней так уж возиться. И, может быть, что-то еще, но я не успеваю понять, что.

– Наверное, совсем расхворалась, бедняжка, – язвительно произносит Тамара.

– Нике немного лучше, – замечаю я.

– Ах, как все рады! – в голосе Тамары слышится бессильная злость, – Подумаешь, простудилась. Нужно теперь, чтобы весь дом стоял в карауле у ее постели? Семен вчера просидел с ней весь вечер. Хотя она вполне могла бы спуститься вниз!

Наверное, ревность Тамары понятна. Но сейчас Нику мне жаль больше и я рада, что Семен Михайлович сумел уделить время девочке хотя бы поздно вечером.

– А потом опять звонила Алла, – рассказывает мне Тамара – я ведь уезжаю вечером домой и знаю не все «самое интересное», – если бы ты знала, как меня раздражают ее звонки.

– Но Семен Михайлович же говорит с ней только о Нике и Вадиме, – пытаюсь я смягчить ситуацию.

– Почему он вообще с ней говорит? Разошлись и разошлись – все!

– А дети? – глупо спрашиваю я.

– Скажи, чего не хватает этим детям? – спрашивает Тамара, – Чего им еще нужно? Они вообще не должны быть здесь! У Семена новая жизнь! Я не хочу жить с ними!

Мне, конечно, очень жаль, но я думаю, что, выбирая между детьми и Тамарой, Семен Михайлович выбрал бы детей. Хотя, кто знает. Кто вообще может разобраться в чужой семейной жизни?

– Я сегодня еду заниматься собой, – сообщает Тамара, – маникюр, педикюр, парикмахер, визажист, массаж. Обедать буду в городе, так что на меня можешь не рассчитывать.

– Хорошо, – говорю я, – а ужин?

– Ужин – на твое усмотрение. Я могу не вернуться и к ужину. Семушке я позвоню сама, а остальным знать необязательно.

Тамара выплывает в коридор с сигаретой, но в дверях оборачивается:

– Кстати, я еще планирую встретиться с подругой и, возможно приглашу ее к нам на следующей неделе.

Я не знаю, зачем она говорит мне о подруге, возможно, для того, чтобы подсказать свою версию своего отсутствия, а, может быть, просто так, чтобы подчеркнуть, что у нее есть подружки.

– Желаю хорошо провести время, – говорю я и вспоминаю про тетрадку, которую обещала найти для Ники.

– Ну что ты так до-олго, – тянет Ника, когда я захожу в комнату. Такое впечатление, что она ничем не занимается только из-за отсутствия этой тетради. Я утешаю себя мыслью, что больные дети становятся капризными и нытье Ники – это следствие ее недомогания, а не пренебрежения ко мне.

– Ты не возражаешь, если я включу здесь пылесос? – спрашиваю я. Я знаю, что в доме становится неуютно, когда затевается уборка или стирка и стараюсь делать это, когда в комнатах никого нет.

– Здесь чисто, – говорит Ника, и я понимаю ее.

– Смотри сколько крошек, – показываю я на ковровое покрытие. Во время болезни Ника ест, не вставая с постели.

– Может, веничком? – спрашивает она и смешно морщит нос.

Если я буду убирать этот дом «веничком», я не справлюсь с этим и за неделю.

– Ты что, пылесоса боишься? – я пытаюсь ее рассмешить. Она улыбается.

– Нет, просто так не хочется вставать… одеваться… вообще, двигаться с места… Врач сказал, что мне нужно вылежать неделю, ты слышала?

Я бы, конечно, ответила ей, что за те деньги, которые Семен Михайлович заплатил за вызов, врач мог бы прописать ей постельный режим до конца жизни.

– А врач не сказал, что кушать печенье в постели – это признак дурного тона?

Мне нравится, что мы можем говорить с ней так по-дружески, не думая о том, кто она и кто я. Я не стремлюсь заменить ей мать, но, думаю, хорошая подруга ей тоже не помешает.

– Ну ладно, тебя не переспоришь, – ворчит Ника, выбираясь из постели, – я, пожалуй, спущусь и поем еще раз. Окей?

– Ты точно выздоравливаешь! – смеюсь я, – Аппетит – это хороший признак! Не бери творог – он холодный!

Ника вприпрыжку спускается по лестнице. Я включаю пылесос и начинаю уборку.

– 9-

– Ты будешь участвовать в моем новом проекте?

Глаза Сережи горят сумасшедшим блеском. Мы сидим в открытом кафе и я уже порядочно замерзла.

– Что за проект? – равнодушно спрашиваю я.

– Сначала согласись, – просит Сережа. Вернее, не просит, а требует.

– Я не могу согласиться, если не знаю, на что я соглашаюсь.

– Ну а я не могу рассказывать тебе подробности, если ты еще не в проекте, – обижается Сережа.

– Тогда я не соглашаюсь, – отвечаю я равнодушно.

– Ну правильно, – Сережа откидывается в кресле и затягивается сигаретой, – Вот если бы нам заплатили побольше, если бы нас раскрутил кто-нибудь, если бы кто-нибудь все оформил… Тогда бы мы согласились… Соизволили бы… А так…

Я не реагирую. Что толку?

– А ты хоть знаешь, сколько у меня проблем? – спрашивает Сережа, – Или тебе это не интересно?

– Ты же мои проблемы не решаешь, – говорю я, – так почему я должна знать о твоих.

Я говорю совсем не то, что думаю на самом деле. Самое смешное, что я уверена: Сережа знает, что я кривлю душой. Мне совсем не безразличны его проблемы. Несколько лет назад я была такой же: идеалы были для меня идеалами, актеры, снимающиеся в рекламе – предателями своей профессии, писатели, которые писали «для толпы» – просто преступниками, а музыканты, играющие в ресторанах – халтурщиками. Сейчас я научилась идти на компромисс с собственными убеждениями.

Думаю, Сережа тоже придет к этому, иначе его просто запишут в сумасшедшие.

– Так что же ты решила? – спрашивает он так, как будто я не дала ему ответ десять минут назад.

– Сначала рассказывай, а потом я решу, – настаиваю я, – Может, это какой-то криминал.

Я, конечно, шучу: я не могу заподозрить Сережу в том, что он хочет вовлечь меня в какую-нибудь грязную историю.

– Я не могу рисковать своей информацией, – с пафосом говорит Сережа.

– Тогда я не понимаю, о чем мы говорим, – вяло возражаю я, – Я тебе ответила.

Я знаю, что ему без меня не обойтись. И он это знает. Но в самой глубине души. На поверхности ему кажется, что я просто набиваю себе цену.

Мне не нравится его важный тон. В такие минуты он становится еще более жалким, чем обычно. Но и подчиниться его требованиям мне не хочется сразу.

– Подумай хорошо, – говорит он мне, – потом, когда исследование будет завершено («Слово-то какое!» – думаю я), ты очень пожалеешь, что не приняла в нем участия…

– Я, кажется, достаточно, была подопытным кроликом у тебя, – говорю я, – так что не нужно…

Мы препираемся еще некоторое время и, конечно же, я соглашаюсь поучаствовать в эксперименте. Не потому что я не могу отказать. Просто я понимаю, когда человек загнан в угол, даже, если он сам этого еще не видит…

– 10-

Наблюдать за тем, как Тамара провожает мужа на работу – зрелище презабавное. Меня даже задевает то, как этот солидный, умный и дальновидный человек попадается на все ее «крючки». Я тешу себя надеждой на то, что он все видит в реальном свете, просто делает скидку на ее молодость и недостаток ума.

Тамара редко встает в такую рань. Но сегодня она, по-видимому, изображает декабристку, которая провожает мужа в Сибирь и собирается следовать за ним. Она бледная и усталая прямо с утра. Семен Михайлович тоже выглядит не лучшим образом – в его возрасте, наверное, бессонные ночи не способствуют цвету лица. Он явно нервничает и это заметно мне, но, кажется незаметно Тамаре.

Они стоят на веранде и она, в накинутом на плечи пальто, прижимается к его груди. Она что-то активно говорит ему, кивая головой, так, как будто провожает его на фронт. Я думаю, что он опаздывает, но не решается отнять ее от себя. Они целуются долго, и я начинаю замечать, насколько в этой сцене Семен Михайлович – не на своем месте. Поцелуи молодой пары на лавочке я воспринимаю абсолютно нормально – мне в голову не придет обвинять их в чем-то, это их дело и ПРАВО! Так и Семен Михайлович имеет право быть сильным, жестким, центральной фигурой во всем!

Я стараюсь не смотреть на них, но поневоле отмечаю, что Тамара выглядит прекрасно – в сценах с поцелуями она как рыба в воде, каждое движение уместно. И еще я понимаю, что в таких ситуациях, наверное, не нужно слов. Наблюдая за ними сквозь стекло, я понимаю, что совсем неважно, что в этот момент говорит Тамара. Она – прекрасна! Хоть и немного фальшива.

Семен Михайлович сейчас какой-то слишком уж солидный, даже старый. Не годится ему целоваться на крыльце! Не годиться и все! Но он смотрит ей в глаза и, кажется, не может оторваться.

Наконец, Тамара отпускает его и, еще не выйдя из роли, топает ко мне. Сегодня она – верная боевая подруга, любимая жена с бытовыми проблемами.

– Полночи выясняли отношения, – с притворным вздохом говорит Тамара. Чувствуется, ей очень хочется поговорить о том, что происходит у нее ночью с Семеном Михайловичем. Будь у нее подруга поближе, наверное, она не приставала бы ко мне со своими откровениям, но подруги далеко, а я рядом, тем более, Тамара уже убедилась, что я ничего никому не передаю, и, как ей кажется, не делаю никаких выводов, – Понимаешь, он в постели, такой же, как и в жизни – все делает серьезно и неторопливо. Я, конечно, любого могу завести, но и мне иногда хочется, чтобы мужчина проявил какую-нибудь фантазию.

Я киваю головой и молчу. У меня на доске разложены капуста, свекла, морковь и я варю настоящий борщ. Тамаре не нужен собеседник – ей нужен слушатель и я хорошо подхожу на эту роль.

– Представь, он хочет ребенка! – хвастливо говорит Тамара, делая вид, что Семен Михайлович хочет Бог знает что, – Как будто у него мало проблем!

– А ты не хочешь? – осторожно спрашиваю я. Мне положение Тамары не кажется очень уж прочным, и, я думаю, ребенок ей бы не помешал.

– Конечно, – рассуждает Тамара, – если будет ребенок, то можно нанять няню, но ты представляешь, во что превратится наша жизнь? Я и так его вижу только по большим праздникам, а уж тогда… Да и вообще… Я еще хочу пожить для себя.

Я продолжаю шинковать капусту и молчать.

– Слушай, – говорит Тамара, – чего ты все помалкиваешь? Мы же женщины! Чего ты краснеешь? У меня был один парень, с которым мы проводили в постели по двенадцать часов подряд. И никто не уставал. А тут…

– И долго это продлилось? – спрашиваю я, задетая тем, что Тамара напоминает мне о том, что я – женщина. Во-первых, женщинам необязательно говорить о том, кто с кем спит, а во-вторых, я здесь работаю не женщиной!

– Длилось две недели, но запомнилось надолго, – смеется Тамара, – Будет хоть что вспомнить на старости лет! А у тебя? Расскажи что-нибудь!

Я пожимаю плечами. Мне есть, что вспомнить, но нет желания об этом говорить, тем более, с Тамарой. Я не люблю вспоминать прошлое, какое бы оно ни было, хорошее или плохое. Я откладываю в сторону овощи и собираю завтрак для Ники.

– Она что, не может сама прийти и поесть? – фыркнув, спрашивает Тамара.

– Она еще не совсем здорова, – говорю я.

– Можно подумать! – восклицает она, – две недели не ходит в школу и ты подаешь ей завтрак в постель!

Слушая Тамару, можно подумать, что она все делает самостоятельно. Сегодня она встала пораньше, и, поэтому, ей кажется, что все вокруг просто бездельники.

Я приношу завтрак Нике и спускаюсь вниз. Ника просит чипсы с паприкой и мне придется поехать за покупками раньше, чем я рассчитывала. Дел у меня становится все больше и больше – всем удобно, когда кто-то везде подставляет свои руки. Только Нике мне хочется сделать приятное, но она редко просит чего-нибудь. Еще мне очень хочется угодить Семену Михайловичу, но с ним мы почти не встречаемся. Я уезжаю раньше, чем он возвращается с работы и ужином его кормит Тамара. Утром я нахожу на кухне посуду после ужина, а в комнате – бокалы из-под вина. Тамара, по-моему, прикладывается ежедневно.

– Я говорила тебе, что ко мне приедет подруга? – спрашивает Тамара.

– Да, – отвечаю я, – сегодня?

– Сегодня, часа в три. Ты можешь закончить сегодня пораньше. Мы с Марго посидим по-домашнему. Еще бы девочку куда-нибудь сплавить, и было бы все совсем прекрасно.

Мне не нравятся такие шутки, но я рада, что уеду домой пораньше.

***

Мне никогда не приходилось стирать чужое белье. Я не говорю о вещах мужа или родителей. Там все было как-то естественно. Здесь же я, беря в руки каждую вещь, начинаю думать о ее владельце.

Я загружаю белье в стиральную машину и вижу несколько вещей, которые вряд ли можно стирать в машине. Тамарины блузки настолько тоненькие и воздушные, что, думаю, после одной стирки в машинке, их можно будет выбросить. Их я стираю в тазу. Запах Тамариных духов остается в ванной даже после того, как блузка постирана. Запах духов несильный, но, видно, очень стойкий.

Из кармана джинсов Вадима выпадают ключи. Хорошо, что они выпали сами. Хорошо, что я не успела засунуть джинсы в машинку. Я кладу ключи на полочке в ванной.

Стирка запущена, все вещи «для ручной стирки» висят на плечиках в ванной комнате и сохнут. Я спускаюсь вниз.

Вадим преграждает мне путь.

– Как дела? – спрашивает он, пытаясь меня обнять.

– Не оставляй ключи в карманах, – говорю я, уворачиваясь от него, – вот они. Выпали из твоих штанов.

– Ты лазишь по карманам? – ехидно спрашивает он, забирая свои ключи.

Я просто задыхаюсь от возмущения.

– Они сами выпали, – говорю я. Ну что я могу сказать?

– Конечно-конечно, – усмехается Вадим, – они всегда выпадают сами. А потом из дома пропадают вещи.

Я понимаю, что он просто дразнит меня, но молчать не могу.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Только то, что ты залезла ко мне в карман и украла ключи, – говорит он с усмешкой и заходит к себе в комнату, плотно прикрыв дверь.

***

На следующий день я застаю Нику в страшно возбужденном состоянии. Лицо ее пылает, глаза блестят и, когда я захожу в комнату с обедом, она вскакивает навстречу мне.

– Как самочувствие? – спрашиваю я, чувствуя, что с ней что-то не в порядке, хотя Ника выглядит уже совершенно здоровой.

– Нормально, – говорит девочка, – мне нужно с тобой поговорить.

– Давай поговорим, – я ставлю поднос на тумбочку и присаживаюсь возле нее.

– Не сейчас, – шепчет Ника, – приходи попозже, когда будешь посвободнее, а она уйдет.

Глаза ее блестят каким-то сумасшедшим блеском, и я делаю еще одну попытку:

– Может, сейчас поговорим?

– Нет, не сейчас, – резко прерывает меня Ника и буквально выталкивает из комнаты.

У Вадима сегодня нет занятий, и он разгуливает по дому в старых джинсах и теплом свитере. За окном немного метет и от этого, дома все кажется очень уютным. Вадим сидит в гостиной у не зажженного камина и щелкает пульт телевизора.

– О-о, какие люди, – восклицает он и встает. – Слушай, не пора ли поставить точки? Может, хватит ломаться?

Он вальяжен и красив, но я уже устала отбиваться от его приставаний, которые даже при большой фантазии я не могу назвать ухаживаниями.

– Тебе не надоело? – спрашиваю я.

– Нет, наоборот, – он обнимает меня, и мы падаем на диван. Я отбиваюсь, но, по-видимому не очень настойчиво, потому что он пытается расстегнуть мою блузку, в то время как в другие разы, он оставлял меня в покое довольно быстро, – Ну чего ты? Никого же нет!

– Я пожалуюсь Семену Михайловичу, – я продолжаю выдираться из его объятий. Я ненавижу себя за эту фразу. Я приберегала ее на самый крайний случай, но вижу, что она не произвела никакого эффекта.

– И останешься без работы, – сообщает он мне спокойно. Борьба на диване продолжается.

– У тебя что, проблемы с девушками? – мне страшно хочется его оскорбить/

– Никаких проблем, – сообщает он мне, – и ты сейчас в этом убедишься.

Я, наконец, вскакиваю. Блузка моя расстегнута, волосы растрепаны, помада, кажется, размазана по всему лицу.

Он оскорбительно улыбается и говорит мне:

– Ты знаешь, зачем держат в доме таких, как ты? Не первой свежести? Чтобы они делали домашнюю работу и удовлетворяли хозяев! Ты не знала? Зачем ты сюда пришла? А как у тебя получается с моим папашкой?

– Идиот, – я понимаю, что говорить такое я не должна, но есть же предел, в самом деле.

– А хочешь, я скажу Тамаре, что ты с ним спишь? Веселенькую жизнь она тебе устроит! Долго ты потом тут проработаешь?

Самое противное, ему кажется, что мне, в принципе, ничего не стоит с ним переспать. Для него это как упражнение.

Вадим загораживает собой дверь, и я не могу выйти.

– Пусти меня, – говорю я шепотом.

– А я тебя не держу, – отвечает он, ухмыляясь. – Давай, скажи мне все, что ты думаешь обо мне и завтра же тебя здесь не будет! У самой, наверное, дыхание сперло от счастья. Чего ты ломаешься?

– Пошел вон! – я с силой отталкиваю его и выскакиваю в коридор.

У себя на кухне я пытаюсь разобраться со своими чувствами. Я сейчас одна, мужчины у меня нет и, в принципе, я могла бы ему уступить, но для этого он не должен относиться ко мне так пренебрежительно. Наверное, будь на моем месте Тамара, она бы сумела воспользоваться ситуацией. Но я НЕ МОГУ! Я не могу.

Пусть я потеряю работу, пусть я никогда не выплачу свой долг, пусть я останусь на улице – Я НЕ МОГУ.

Он не противен мне, но я не хочу даже думать о том, что на следующий день мне придется подавать ему завтрак, а он будет смотреть на меня и смеяться мне в глаза. Я – не могу так!

Я наспех привожу себя в порядок и иду к Нике. Щеки ее по-прежнему пылают, и она в пижаме ходит из угла в угол, как зверь по клетке.

– Когда в школу? – спрашиваю я.

– Не в школу, а в гимназию, – поправляет она. Меня страшно раздражает то, что эти детки очень быстро усвоили то, что они учатся не в обычной школе, а в гимназии, в лицее, в колледже, хотя чаще всего, изменилась только вывеска. Раньше я не замечала в Нике желания подчеркнуть это, но сегодня меня все раздражает.

– Ты об этом хотела со мной поговорить? – спрашиваю я. Мне, конечно, нужно было бы остыть после схватки с Вадимом, но я решила, как бы спрятаться от него у Ники в комнате.

Девочка не понимает моей резкости и спрашивает:

– Тебя какая-то муха укусила?

– Извини, – утихаю я, – просто много всего навалилось.

– Ой, а что я тебе сейчас расскажу, – Ника садится рядом со мной. Руки ее дрожат, – Лучше бы ты не уходила вчера.

– Почему? – спрашиваю я и чувствую, что от меня пахнет одеколоном Вадима.

– Я расскажу тебе все по порядку, и ты сама увидишь, как это все ужасно.

Ника, сбиваясь и постоянно переходя на эмоции, начинает рассказывать мне о разговоре, который она услышала вчера.

– Понимаешь, я спустилась в ту маленькую комнатку, за камином. Там, на книжной полке было собрание сочинений Толстого. Я хотела взять пятый том и вернуться к себе. Слышу – в столовую заходит Тамара со своей подружкой. Но она же думала, что я сижу, как всегда, в своей комнате! И они начали болтать. А я, конечно, осталась там, потому что я, во-первых, была в пижаме, а, во-вторых, мне, конечно же было интересно, о чем они будут говорить. Ты меня понимаешь?

Я, конечно, ее понимала. Хотя должна была сказать, что так делать нехорошо. А, впрочем, почему я должна здесь со всеми нянчиться? У нее есть родители! И ей уже не пять лет. Слава Богу, тринадцать!

– И знаешь, что я узнала? У Тамары есть любовник! Представь!

– Почему ты так решила? – спрашиваю я, хотя мне, конечно, не подобает задавать девочке такие вопросы.

– Потому что она прямо об этом говорила! – вскрикивает Ника, думая, что я сомневаюсь в ее словах. Уж я-то знаю, насколько прямо Тамара может говорить о таких вещах. – И еще она говорила, что папа старый и нудный, Вадька и я – противные и избалованные, ты – глупая и ограниченная, а она сама – несчастная и одинокая. Представляешь? А потом показывала подружке весь дом. Хорошо еще, что не завела ее ко мне.

– Да не переживай ты так! – говорю я ей. Я не знаю, что должна чувствовать тринадцатилетняя девочка, узнав все эти новости. – Тебе-то какое дело? Это все взрослые дела! Не бери в голову.

Ника смотрит на меня круглыми глазами.

– И папе не говорить?

– Зачем? – спрашиваю я. Господи, во что я лезу!? Ну и семейка!

– Как это – зачем? – вытаращивает глаза Ника, – пусть он выгонит ее!

– Ты думаешь, ему станет лучше? – спрашиваю я, хотя я никогда не была уверена, что лучше – знать или не знать.

– Может, ты сама скажешь? – спрашивает Ника.

Только этого мне не хватало!

– Может быть, ты поняла что-то неправильно? Женщины часто болтают о всякой ерунде! – я сама не верю в то, что говорю.

– Ну конечно! – возмущается Ника, – я такая дурочка, что ничего не поняла.

– Смотри сама, – говорю я и мне стыдно за свои слова.

– Может мне сказать ей об этом? Что я все слышала? И она сама исчезнет?

Я не знаю! Не знаю, как лучше!

– Я подумаю, – говорю я, взваливая на себя очередную головную боль, – а ты пока постарайся забыть.

– Я не могу забыть об этом. Я хочу, чтобы она ушла!

– А ты уверена, что она уйдет после этого?

– Не знаю, – говорит Ника.

– А отец очень расстроится, – поясняю я. Кроме того, какие у тебя доказательства? Она выкрутится, ты ж ее знаешь.

Боже, как мне хочется не ввязываться во все это. Драма, которая разыгрывается вокруг меня, мне страшно мешает жить. Мое дело – готовить обед, убирать дом, расчищать дорожки во дворе. Что им нужно от меня?

Дверь распахивается. Вадим заходит в комнату и целует сестру.

– Как дела? – спрашивает он и делает вид, что только что заметил меня, – а ты что тут делаешь?

Тон у него пренебрежительный и голос визгливый.

– Я тебя, кажется, просила стучать, – Ника говорит с ним сквозь зубы.

– Вот только этого не хватало! – Вадим издевательски смеется, – от кого тебе запираться. Или я тебя в трусах не видел?

Я, пожалуй, пойду. Он опять попадается мне на пути, но не двигается с места. Ничего, с меня корона не упадет. Я обхожу его и оборачиваюсь к Нике.

– Выздоравливай, – говорю я и легонько подмигиваю ей, – я зайду попозже.

Ника растерянно кивает мне.

– 11-

– Я ничего не понимаю, – говорит Сережа, когда я, в очередной раз, прохожу через его энергетическую рамку.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

– А ну-ка, расскажи словами, что произошло, – требует Сережа, игнорируя мой вопрос.

– Я не выдаю своих профессиональных тайн, – шучу я.

– Работа не должна оказывать такого влияния, – бормочет Сережа, продолжая нажимать свои кнопки.

– Работа занимает большую часть жизни, – говорю я.

– Значит, произошло что-то, что полностью опустошило тебя, – делает вывод Сережа, – я не вижу никаких эмоций, никаких чувств – ни-че-го!

– Так не бывает, – говорю я и начинаю чувствовать, что он прав. Мне кажется, что я действительно представляю собой какую-то полость, из которой выкачали воздух. Полный вакуум внутри…

– Я тоже думал, что так не бывает, – с победным видом говорит исследователь, – но оказывается, я рано сделал свои выводы!

Мне немного смешно и жалко его. Я смотрю на засохший кусок батона на подоконнике и думаю о том, что Сереже не мешало бы все-таки заняться чем-то более серьезным и стабильным.

– Хорошо, – говорит он, – отрицательный результат – тоже результат. Сейчас будем делать срез.

– Какой срез? – я начинаю его бояться. В моих чувствах я позволяю ему копаться беззастенчиво, но резать себя я не позволю. Это уж слишком.

– Не бойся, – презрительно замечает Сережа, – выбери нескольких людей, с которыми тебе приходится сталкиваться на работе. Можно соседей или родственников. Думай об одном из них. Просто вспоминай.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Не задавай идиотских вопросов. Это – часть эксперимента. Твое отношение к людям и сами люди…

Я начинаю думать о Тамаре. Я прокручиваю мысленно последний эпизод во всех подробностях. Да-а, лучше бы я об этом не вспоминала…

– Ну что? – спрашиваю я.

– Ты испытываешь жалость к этому человеку, – говорит Сережа, – ты немного ему завидуешь, но все-равно жалеешь.