Белуха. Выпуск №6

Рыбкин и Пташкин

Давно дело было – этак века полтора назад, только и по нынешний день жадность, корысть и обман есть суть жизни многих из нас – грешных людей.

…

Жили в одной деревне через общий забор соседями, – Иван Васильевич Рыбкин и Василий Иванович Пташкин, дружно жили. Только Иван Васильевич жил безбедно, – имел маленькую лавочку, а Василий Иванович небогато, – даже козы не имел, не говоря уже о корове.

В особо трудные дни Пташкин кланялся поясно соседу:

– Помоги, соседушка…

Тот успокаивал: «Бедность не беда, беда, когда болезнь, а твоя семья жива—здорова, слава Господу, помогу, чем могу». И помогал, когда хлебом, когда деньгами – всем, чем мог. Возврат долга не требовал, но в тетрадку всё записывал.

Мыкался, мыкался Василий Иванович, с воды, на хлеб, перебиваясь, и решил поехать в уездный город – к двоюродному брату Семёну Филимоновичу Звереву за советом, – как жить дальше.

– Пущай посоветует, как жить дальше? Как—никак дохтур он – большой человек. Бог даст, может быть, деньг даст, брат всё ж таки, не чужие мы.

Приехал. Брат встретил хорошо, стол накрыл, не богатый, но сытный. Выставил на него рыбу, мясо, пироги, чай сладкий и даже бутылку водки поставил. Посидели, поговорили. Василий Иванович рассказал ему о цели своего приезда. В конце беседы сказал:

– Прибыл я к тебе, брат, за словом. Обскажи, как дальше жить? Ты самый грамотный и умный среди всех нас… братовьёв.

Почесал за ухом Зверев, бороду помял и сказал:

– А вот скажи, дорогой брат Василий, много ли в твоей деревне народу, которые коров держит, и куда молоко сбывают?

– Народу много, дорогой брат Семён, дворов пятьсот. И коровы почти в каждом дворе есть… по две и даже более. Сбывают… да куда сбывают… – махнул рукой, – а так—то в основном в соседнее село… вёрст за пятьдесят везут… в «молокайку». С утренней дойки соберутся и обозом идут… к ним по—пути ещё из соседних деревень примыкают. К вечеру возвращаются, а там и вечерняя дойка. Хлопотное это дело… корову держать. А не дай Бог, какая болезнь падучая… всё… гибель. Помнишь, небось, как наши—то, когда мы огольцами ещё были, скота лишились от «сибирской язвы… твои родители—то выкарабкались, богато жили, а мои в нищету скатились и её мне по наследству передали. Так вот и мыкаюсь… будь она неладна – жисть такая… Таких как я бедных с десяток семей наберётся… не более. Огородом перебиваемся… Да много ли он даст… огород—то… мяса и молока не видим вовсе. Сберёмся изредка на базар с обозом, продадим кой—какие излишки… хотя какие тут излишки, если пять ртов… один мал мала меньше, муки и соли купим, этим и живём до зимы, а зимой впроголодь.

– Это уже хорошо… – разминая бороду, задумчиво проговорил Семён.

– Что ж хорошего, брат? Бедствую я с семьёй своей.

– Не об этом говорю, а о том, что разрослась деревня наши, живностью обросла. Почти в каждом дворе по две и более, как говоришь, коровы… Это хорошо… очень хорошо, брат.

– Что—то я не пойму тебя, Сёмён. Кому—то могет быть и хорошо, только мне—то что от этого?

– А то, брат мой дорогой Василий, что выделю я тебе денег и взад их не возьму.

– Это ж как так? – воскликнул Василий Иванович, даже подпрыгнув на стуле от радости.

– А вот так. Дам я тебе целых сто рублей и взад их не возьму целый год.

– Как ж я тебе их возвертаю через год, – спал с лица Василий Иванович.

– Так не сразу все деньги возвертать будешь, а процентом.

– Ещё и процентом… Каким, извольте вас спросить, Семён Филимонович? – возмутился Василий Иванович.

– Вот сразу уже и по отчеству. Не выслушал до конца и…

– А что мне вас слухать, Сёмён Филимонович? – перебил брата Пташкин. – Всё и так ясно! Вы мне деньги на год, а я их вам с возвратом да ещё с процентом. Каким же интересно, извольте вас спросить, уж больно мне интересно это знать? Мошь ещё и за стол ваш заплатить, так будьте покойны, заплачу. – С этими словами Василий Иванович полез во внутренний карман своего камзола.

Семён Филимонович молчал и улыбался, а когда его брат Василий высказался и вынул из кармана 20 копеек, положил свою руку на его плечо и спокойно проговорил.

– Ты прости меня, Василий, не с того я начал. Мне бы сначала следовало втолковать тебе суть моей задумки, предложения так сказать, а уж потом о деньгах речь вести. Выслушай, а потом и выскажи, как и что думаешь.

Вот ты сказал, что из деревни твоей и из близлежащих селений молоко с утренней дойки возят за пятьдесят вёрст. Накладно это. А вечерняя дойка почитай и пропадает. Ну, конечно, сыр, сметана и другое, но всё же это излишки… на базар каждый день не поедешь. Пропадает много. Знаю, многие задумываются свою «молоканку» заиметь, но, опять—таки, нужны большие деньги, чтобы заводик поставить, оборудование приобрести, мастера нанять, а ему жильё нужно и платить за работу, рабочие нужны и они задарма работать не будут. А где ж всё это взять? Вопрос! Хлопотное это дело. А всё ж таки и выгодное.

– Ты, брат, об чём это? Что—то я в толк не возьму!

– А об том, брат ты мой дорогой, что построишь ты «молоканку» на своей земле, хорошо твой дом стоит, – у самой реки, денег я тебе на это дам, людей наймёшь рабочих, лошадь купишь с бочкой для воды, сарай и всё остальное поставишь… я обскажу, что именно. А когда всё это сделаешь, завезу я тебе оборудование, умные люди установят его, пришлю мастера по молоку и будешь ты управляющий «молоканкой». Молоко из деревни своей и близлежащих селений принимать, масло делать и свозить его в город. За всё это я целый год с тебя ни копейки не возьму, а через год будешь мне процент от прибыли платить, всего—навсего двадцать процентов, и в дела твои я вмешиваться не буду, а коли вопрос возникнет, помогу советом. Понимаю, недостаточно ста рублей на постройку здания завода, конторы и подсобных помещений, а кредит в банке брать накладно, поэтому привлеки к этому делу Рыбкина, сказывал ты, что в достатке он живёт, лавку свою имеет.

– Так ежели взять у него деньги в долг, то с процентом отдавать придётся. А ежели запросит много, и как не через года, а через полгода? То по́ миру пойду и тебе долг не возвращу… О каких уж тут двадцати процентах речь может быть? Где ж взять такие деньжищи? А поставим завод… мастеру дом срубить надо? Надо! И платить ему! Окромя этого и рабочим за работу деньги давать надо, а другие прочие расходы. Что ж мне самому—то останется? Какая мне от того выгода?

– Сразу видно, есть у тебя хватка, Василий, правильно мыслишь, а чтобы всё уладить, поеду—ка я с тобой в нашу деревню, лет тридцать как уже не был, на месте всё обсмотрю и с Рыбкиним потолкую. Сговорю его напарником твоим быть, не под процент деньги вложить, а на прибыль.

Разговор в начале мая был, а через полтора месяца завод принял первую партию молока. Через год завод увеличил мощность в два раза и стал принимать молоко из соседних сёл и деревень. Богато стал жить Пташкин, новый дом—пятистенок поставил, – с крытым двором; земельный участок расширил, скупив незанятые площади; тремя лошадьми обзавёлся и все стали обращаться к нему только Василий Иванович, низко кланяясь, а не Васька, как в годы его нищеты.

Ещё лучше стал жить и Иван Васильевич, только на третий год совместной деятельности родилась в его душе ненависть к Пташкину.

– Ишь ты, голь перекатная была, а туда же… со мной сравняться вознамерился. Не быть этому! – мысленно проревел Рыбкин и решил низвергнуть Василия Ивановича обратно в нищету. Стал думать, как претворить свою мысль в жизнь и надумал ввести Василия Ивановича в большие долги, а затем стать единоличным хозяином завода.

Декабрь, а зима ещё обходила Алтай стороной. Снега было мало, морозов вообще не было. Даже ночью температура не опускалась ниже десяти градусов холода.

Перед рождеством Рыбкин поехал продавать партию масла, в помощники никого с собой не взял.

– Один управлюсь, – сказал Василию Ивановичу. – Только лошадь заводскую возьму, моя что—то захромала.

Выехал, а за двое суток до этого сговорился с бедняком Матвейкой Птичкиным, чтобы ждал его за околицей.

– Три рубля тебе дам ежели придёшь, – сказал.

– Что делать—то надо? – спросил его Птичкин.

– А вот там и узнаешь.

– Почесал затылок Птичкин, носом пошвыркал и сказал:

– Ежели ничего такого… то я согласный!

– Жди за оврагом, и смотри, чтобы никто тебя не видел. Затемно выйди из дома, – поставил условие.

– Это я могу. Всё одно под утро не спится. Жрать сильно хочется, в животе всё урчит… аж до боли. А ты мне рупь щас дай, а то, боюсь, что от боли встать не смогу. Никак скрутит!

– На вот тебе двугривенный! – вынув из кармана серебряную монету и сунув её Птичкину, проговорил Рыбкин. – Опосля остальное. А ежели не придёшь, я с тебя шкуру спущу, – потряс крупным кулаком перед носом Матвейки. – Задарма деньгами разбрасываться не приучен.

– Приду, будь покоен, Иван Васильевич, – ответил Птичкин и низко поклонился, думая. – Как бы ни так, спустит он. Смотри, как бы с тебя первого не спустили. Найдутся и на тебя охочие люди.

Через два дня, в условленном месте Птичкин ждал Рыбкина и лишь только заскрипели полозья саней на свежевыпавшем за ночь снеге, вышел из своего укрытия.

– Тута я, Иван Васильевич, будь здрав, приблизившись к саням, проговорил Матвейка.

– И тебе не хворать, – ответил Рыбкин. – Подь сюда!

Птичкин придвинулся ближе к саням.

– Ещё ближе!

– Чё эт ближе—то? Мне и отсель тебя слыхать! – испугано проговорил Птичкин.

– Не боись. Ничё с тобой не сделаю. Тебе нужно сделать, а для этого нужно рядом со мной встать.

– Чё эт… сделать—то? Я к тебе, а ты с меня шкуру спущать зачнёшь.

– На кой ляд мне твоя нищая шкура, за её и копейку не возьмёшь, разве что собакам, да и то они навряд ли позарятся на неё. Жиру в ей нету! По морде ты мне должон вдарить! Сразу и выделю тебе два рубля восемьдесят копеек. Али уже передумал. По глазам твоим давеча видел, что хотел шкуру с меня содрать. Так али как?

– Что вы, что вы, Иван Васильевич? – взмахивая руками, запротестовал Птичкин. – Да как же можно такое думать. Вы благодетель мой!

– А коли благодетель, то подойди ближе и вдарь по носу, чтобы юшка пошла.

– Нет, я не могу, – пятясь от саней, ответил Матвейка.

– А тогда возвертай мой двугривенный!

– Где ж я его возьму?! Проел уже… всё… до копеечки!

– А коли проел, то расплачивайся, – слезая с саней, грозно проговорил Рыбкин.

– Иван Васильевич, благодетель вы мой, сжальтесь! За что такую обиду чините мне? Да как же я могу руку на вас поднять!?

– А не можешь, тогда вот тебе. – С этими словами Рыбкин со всего маха ударил Птичкина по голове. Тот упал, шапка с его головы упала и покатилась в овраг. А сам Матвейка, распластавшись на молодом снегу, забился в судорожном стоне.

– Ишь поганец! Деньги взял, а дело сделать не желаешь! Вот тебе, вот тебе, скотина, – распалялся Рыбкин, пиная несчастную жертву по спине, по голове, по бокам, рукам и ногам. Взмок, тогда и перестал пинать. А Матвейка уже не стонал, не просил о пощаде, он молчал, ибо уже не дышал.

– Сдох, скотина, – злобно проговорил Рыбкин, смачно сплюнул на Птичкина и спихнул его в овраг. Волки нынче злые, сожрут.

Сел в сани, понужнул лошадь и покатил в город.

– Не удался план. Ну, не беда, нос себе могу и об берёзу расквасить. А опосля, как продам масло, деньги спрячу и скажу, что разбойники избили, деньги отобрали и лошадь увели. Сам едва жив остался. Вот и рассчитайся потом, друг ситный Василий Иванович, с поставщиками молока. Ни в жисть не рассчитаешься. А я с людьми рассчитаюсь и стану полным хозяином завода. Эх и жисть будет, развернусь… всем на зло. Купцом первой гильдии стану, дворянство получу, и, может, даже медалью наградят. А почему бы и нет! Я человек умный, не чета голи перекатной… Пташкину. Не ровня ты мне, и никогда им не будешь! Ишь, возомнил себя барином! Не бывать этому! – гневно крикнул Рыбкин и продолжительно засмеялся, пугая хрипом своим даже ворон, сидевших на одиноких деревьях, уныло стоящих вдоль дороги.

Из города Иван Васильевич выехал после полудня. В родную деревню возвращался в приподнятом настроении. Деньги за проданное масло лежали в мешке, глубоко зарытом в солому.

– Щас до брата доеду, деньги у него спрячу. За помощь лошадь ему отдам, а там и пешком недалече до деревни моей, – пять верст… до темна доберусь.

Через полчаса езды небо, до этого ярко сияющее синевой, заволокло чернотой, подул ветер, сильно, ещё сильнее и разразилась метель. Закружило, завьюжило, завертелось всё вокруг, ни зги не видать, и резко похолодало. Лошадь встала.

Весь остаток дня мела метель, всю ночь стонала земля, лишь под утро ветер стих, разъяснилось. Выглянуло солнце.

– Вот и славно, Господи! – возрадовалась душа Рыбкина, но недолго пришлось ей петь.

Попытался, было, Рыбкин тронуться в путь, только лошадь ни с места, дёргается, не может сдвинуть сани. Распряг её, решил верхом ехать, но опять неудача. По круп увязла она в глубоком снегу, брюхом в пышном снегу утонула, не могла сдвинуться с места. Посмотрел Рыбкин по сторонам, повздыхал, видит пригорок невдалеке, решил взобраться на него и осмотреться. Пошёл, утопая по грудь в снегу, в сторону пригорка. Подошёл, взобрался на него, изрядно вспотев, и вновь запела его душа. В версте стояла деревня, узнал в ней ту, в которой жил его родной брат. Заманчиво влекли в неё дымы печных труб. Пошёл, забыв о мешке с деньгами. Шёл долго, порой проваливался почти по грудь в глубокий снег, но всё же добирался до околицы, взмок, хоть раздевайся и выжимай одежду, вот уже и тыльная сторона огорода крайней избы, совсем рядом тепло и уют, там можно дать отдых телу, уставшему и измочаленному трудным переходом. Запах дыма печных труб приятно защекотал его ноздри. Млеет Иван Васильевич, не слышит и не видит беду приближающуюся. До тына рукой дотянуться оставалось, напала на него стая волков, одни валенки целы остались, да и то нашли их позднее в десяти саженях друг от друга.

Хозяйка крайней избы случайно взглянула на окно, как бы почувствовала что—то неладное, а окно в толстой изморози. Оттёрла, отскребла небольшой пятачок на нём, взглянула в очистившийся глазок и ахнула: «Господи, Боже мой! Страх божий! Человека рвут!» – вскрикнула. Пока суд да дело, пока кликнула мужа, – в хлеву обычным ежедневным крестьянским делом занимался, пока сообщила ему об увиденном, пока он мужиков собрал, – загрызли волки бедолагу, – одни валенки остались. Стал спрашивать деревенский люд, чьи пимы, все плечами жмут, дома, мол, все, – по лавкам, да по печам.

– Значит, путник какой, – поговорили и успокоились. – Свои деревенские все на месте, вот и славно, а чужак… что поделаешь, такова его доля.

В полдень ребятня, купаясь в пышном снегу, своими зоркими глазами рассмотрела в поле тёмное пятнышко, заинтересовало оно их, решили подобраться к нему и выяснить, что за чудо такое объявилось в их окрестности посреди поля на белом снегу. На лыжи встали и двинулись в путь, никого из взрослых не предупредили, – не отпустили бы, волки в округе лютовали.

Подобрались к пятну, а это лошадь, точнее то, что осталось от неё – кровь, копыта, хвост, клочки шкуры, рёбра, голова погрызенная, а рядом сани. Испугались ребятишки и быстренько в деревню, а там уже и поведали об увиденном. На «орехи» им, конечно, досталось.

Прибыли крестьяне к месту трагедии, с вилами, с топорами и оглоблями, мало ли что, вдруг стая волков объявится, осмотрели все внимательно и нашли мешок, в нём деньги и бумаги, по которым узнали, кто был тот человек, которого волки загрызли.

– Ясно, что он, а не другой! – утвердились в своём решении.

Сообщили в волость. Прибыли в деревню важные люди, осмотрели место происшествия, изучили пимы, описали бумаги, пересчитали деньги, что нашли в мешке, зарытом в санях, по ним поняли, кто был тот человек, волками задранный, и откуда он. Пока суд да дело, неделя прошла, в течение которой трудно пришлось Василию Ивановичу. Накинулась на него вся деревня и сдатчики молока из близлежащих деревень тоже. Вырученных за продажу масла денег должно быть две тысячи рублей, но ни денег, ни Рыбкина. Но главная беда была в том, что Зверев Семён Филимонович, настроив брата Василия на молочное производство, отказался давать деньги на развитие его, всё кончилось ста рублями, что дал ему в тот злополучный день, когда Пташкин обратился к нему с просьбой о помощи. А дело уже шло и Василию Ивановичу пришлось брать кредит под свой дом и землю, купить на эти деньги оборудование и нанять мастера. Рыбкин же вложил всего пятьдесят рублей, которые уже через месяц вытребовал обратно. По сути, компаньоном Пташкину он не был, и в бумагах таковым не числился, но Василий Иванович, помня о его помощи в тяжёлые времена, отчислял ему десять процентов от прибыли, что в прошедший год составило внушительную сумму, около трёх тысяч рублей. И вот сейчас Василий Иванович, с трудом сдерживая злобный настрой мужиков, – оскорбления, издевательства и чуть ли не побои, решился на отчаянный шаг, сжечь «молоканку» и себя в её цехах.

Пошёл на завод, вошёл на её территорию, собрался, было, войти в контору, посмотреть напоследок бумаги и зачем—то привести их в порядок, как кто—то незнакомый окликнул его.

– Любезный, подскажите, где можно найти Пташкина Василия Ивановича, хозяина этого завода?

– Я и есть Пташкин, – обернувшись в сторону голоса и увидев чиновных людей, а вместе с ними и пристава, ответил Василий Иванович.

– Вот вас нам и надо. Проведите нас в контору, там всё и обговорим.

Обговорили, прежде расспросив о Рыбкине Иване Васильевиче, – кто он ему и как оказался в поле во время метели.

Всё, рассказал Василий Иванович. Как строил завод, как брат обманул, посулив деньги и помощь, а потом отказался от всего, как кредит брал, как на свои средства поднимал завод, как давал высокий процент от прибыли Рыбкину, который не имел права на неё.

– Не знаю, что и делать теперь, – склонив голову, сказал в заключение. Куда запропастился Иван Васильевич, понятия не имею. Не беда ли, какая приключилась с ним? Не знаете, уважаемые люди, что с ним?

– А не его ли это пимы? – развязав мешок и выставив из него на стол валенки, спросил пристав Василия Ивановича.

– Его самые, – ответил Пташкин, сильно удивившись, как они оказались в мешке, а не на ногах Рыбкина. – Вместе покупали у одного пимоката местного – Василия Васильевича Васильева.

Узнал о страшной смерти Рыбкина Василий Иванович, горестно голову свесил.

Показали валенки пимокату, тот признал их. Сказал:

– Я катал, тут и метка есть, – нитка красная. На каждую пару ставлю её… вовнутрь.

Всё, что нужно выяснили люди из волости. Все бумаги и деньги отдали Василию Ивановичу, и даже пимы.

– Все ваши деньги в целости и сохранности. Всё до копеечки подсчитано, в протокол занесено. Распишитесь в получении двух тысяч трёхсот двадцати восьми рублей пятидесяти трёх копеек, – сказал пристав Пташкину, что Василий Иванович незамедлительно сделал.

Похоронил Василий Иванович всё, что осталось от Ивана Васильевича, а остались лишь пимы и ноги, крест на могиле поставил и сказал: «Хороший ты был друг, Иван Васильевич, жаль тебя. Ни за понюх табака сгинул. Страшную смерть принял. Пошто один поехал? Пошто никого в помощники не взял? Загадка! Ну, да, пусть земля тебе будет пухом! Хотя, – Василий Иванович почесал затылок. – Разве что две ноги в валенках!?»

Птичкина Матвея нашли лишь весной, когда в логу стаял снег. Как он там оказался, никто не понял.

…

И по сей день не может человек смириться с тем, что кто—то лучше его живёт. Скребёт его душу зависть, червем точит её, мысли худые рождает. Лучше, значит, надо сделать, чтобы хуже стало. Сделал! Вот тогда его душа песнь заводит, только… «Сколько верёвочке ни виться…».

ЧАСТЬ 2. СТИХИ СОВРЕМЕННЫХ АВТОРОВ

Вскружились небо и земля,

И слились звёзды с буйством бездны.

Напрягшись телом и душой,

Я вырвался из этой круговерти,

Раскрыв пером в пространство жизни дверь, —

К любви, свободе мысли и бессмертью!

Виктор Вассбар

Борис Винарский

Жила—была девочка

 
Мой мир забыл, что значит ливень.
Я возвращаюсь в свой миллениум
как кот, который всем противен,
уснув на новеньких коленях.
 
 
Устав от южных крепких поил,
ночной прохладою прозябнув,
когда тебя я успокоил,
вдруг сам занервничал внезапно.
 
 
И там, у дикого причала,
глотая горлом иглы комьев,
ты истерила, ты кричала,
во мне Его зачем—то вспомнив.
 
 
«Зачем, мой зверь, меня целуешь?
Как я, ты мёртв уже давно, —
Ты прошептала. – Одному лишь
навечно сердце отдано».
 
 
Умчалась в окнах поездов
в тумане раннем.
Я ко всему опять готов…
и в сердце ранен…
 

Хребет

 
Лопнув графином,
ветхим графином,
сердце взлетало как птица в небо
от лёгких мыслей
о непоправимом;
и поезд мчался в межгорный Небуг.
 
 
Блеклое солнце,
белого цвета
воздух
и небо – глаза слепого —
так и застыли с эпохи Завета.
Домик примазан к горе.
Липома.
 
 
И чувствуешь тут ты
гораздо сильней
в ночную мглу,
как ветер с берега
доходит,
мысли не о ней
и прочая… и прочая…
Истерика.
 
 
***
примириться, стереть из памяти
орхидеей из камбия – мне бы—де.
вы тогда б захлебнулись в камеди:
не читали, как любят лебеди
 
 
запретила ласкаться звуками —
всё одно, докоснусь я строками,
обоняй же: тебя баюкаю
как младеницу бездноокую
 
 
и прочувствуете навряд ли вы:
/лишь один испытал вкус той крови я/
на любви моей непонятливой
не поставить вовек надгробия
 

Тот день, которого не жду

 
Тот день, которого не жду,
С меня, как нелюдь, как мздоимец,
Ежеминутно тянет мзду.
Я столько вынесу… И вынес.
 
 
Тушую память, как жена,
Которую не красит басма.
Ведь память вся заражена.
Я столько понял… И напрасно.
 
 
Скатившись с пика, утонул
На дне карьера кучкой щебня.
Не дрогнет полумесяц скул.
Я так тебя любил… Но тщетно.
 

Шторм

 
Знаешь, с тех пор как утратил способность согреться,
без спазмов под рёбрами, чаянья, что фаворит,
я погружаюсь стрелой с головой в непотребства,
наверно, в надежде, тебя отыскав, повторить.
 
 
Снова посуда разбита, по курсу обломки,
той ненасытной старухой сижу у волны,
бьются подруги её монотонно об лодки.
Я заблудился, не чувствуя больше вины.
 
 
Море шумит, отбиваясь от сонного ливня,
звуки доносит немыслимо издалека,
рядом Тамань, и блеснёт в темноте заунывно
еле заметный и беглый фонарь челнока.
 
 
Всюду ныряют в воде незнакомые лица,
трение тел порождает безжизненный скрип,
моря поверхность так мраморно—чисто червится
от бледных людей, как от страшных, причудливых рыб.
 
 
Может быть, просто вставать по утрам не хотели,
или, как всем нам, наскучили эти дела —
словно беспечных младенцев в большой колыбели,
сети качают не нужные больше тела.
 
 
Время сотрёт остроту прежних встреч, тем не менее
не оправдание – рваные раны в судьбе.
Знай, что любое шальное в ночи дуновение
с моря
мне напомнит о тебе.
 

Здесь

 
любой злодей здесь пацифистом
всё ж стать смог,
здесь не пройти, не поцепив нас
на сапог,
здесь так открыто не осклабишь —
креп надень:
ты, как и все, под сенью кладбищ
только тень,
и этот день у жизни отнял
на пустяк,
но есть приметы, что сегодня
всё не так,
над грудью только мёртвость мяты
мочит дождь,
и вот сегодня до меня ты
не дойдёшь,
на камне «Господи, помилуй!»,
иней, плащ…
– Ты не ходи мне на могилу
и не плачь.
 

Дорога жизни

 
Туманы над землёй паря
напоминают о Тамани,
раскинутые поля
и виселицы в тумане,
 
 
загробный свет с пустых небес,
разваленные жилища
с живыми трупами и без,
и вдоль дороги пепелища.
 
 
Дорога жизни через мглу
отживших, потонувших весей
напоминает кабалу
нечистых, только мракобесней.
 

Закат

 
Когда орлана тень скользит над юккой
и растворяется паромщик, протрубя,
ты всё скареднее следишь за каждой юбкой,
боясь,
что уж она не про тебя.
 
 
Без кутежа,
в какой—то пыльной чайной
в компании бессмысленных ужей
течёт закат мой
юности печальный.
Ужель я так решил когда?
ужель?
 
 
Ты виноват.
Ты сам всё бросил,
либо
не тем был для неё,
и потому
все бывшие шагают горделиво
с такими,
что и стыдно самому…
 
 
Приляжешь спать,
опять уже под утро,
с невыразимо—недосказанной бедой,
и на подушку облетает перламутром
твой волос,
преждевременно седой.
 
 
На Ремингтоне западает пара клавиш,
как в горле часто мысли и слова.
Начнёшь чинить —
за первое заплатишь,
но за второе ты заплатишь чёрта с два!
 
 
И всё не так,
и всюду неймётся…
Кругом одна сплошная западня!
И не ко времени опять восходит солнце —
Я,
как вампир,
ложусь при свете дня.
Себе твержу я:
на судьбу не сетуй
пока не в тех ещё замызганных летах,
всё образуется потом.
Но в жизни этой
я сделал что—то
всё—таки
не так.
 

Рассказы

 
Игривый перламутр и пурпур,
масла, фанзу и опиум пикантный —
я плаваю в далёкий Сингапур
искать плезира и за контрабандой.
 
 
В Джуронге, посчитайте, задарма
доступны мне все прелести Востока.
Здесь могут порешить из—за дерьма
и жизнь до крайности цинична и жестока.
 
 
Бездушно было, мягко говоря,
перед замужеством порвать публично письма.
Я бросился в волшебные моря,
ведь вся земля мне стала ненавистна.
 
 
Себя через неделю обретя
в пространстве надурманенном и спёртом,
я стал больным, как тайское дитя,
неизлечимо заразившись портом.
 
 
Здесь каждый вечер с улицы кричат!
Духи и потроха, лавчонки специй —
но лёгкий бриз не гонит этот чад,
опиумиста не тревожит сон мертвецкий…
 
 
Когда—нибудь мой старенький гарпун
воткнётся чуть дрожа в родимый берег.
Чужому сыну расскажу про Сингапур,
пускай он мне ни слова не поверит
 

Руру

 
Ночь неожиданно изысканно бодра,
и на столе, всё вдвое продлевая, —
любимая азартная игра:
патрон, наган и я – как ролевая.
 
 
Но вскрученный недвижим барабан,
и на ребре вдруг замерла монета,
и пуля только плачется по вам
в стволе, и, несмотря на это,
 
 
пустое место в сердце я не сдам
ни дерзкой умной и ни доброй клуше.
Жизнь всех нас расставляет по местам
по принципу, как кажется ей лучше,
 
 
и каждого пускает в оборот;
мы дёрнемся – лишь хуже круг завертим.
Взаимная у всех любовь пройдёт,
моя отвергнута и проклята бессмертьем.
 
 
Пустое место теплится едва
от памяти о ней трутом картинным,
лишь только незабвеньем колдовства
я торможу несущийся континуум.