Воображая город. Введение в теорию концептуализации

Гетерохрония: сообщество в поисках утраченного времени

Поселок городского типа (ПГТ) Мишелевка расположен в Усольском районе Иркутской области. Численность населения поселка 7,8 тыс. человек. Расстояние до райцентра Усолья-Сибирского – 46 километров, до федеральной трассы М-53 и железнодорожной станции – более 30 километров. Градообразующее предприятие поселка – Хайтинский фарфоровый завод, работавший с 60‐х годов XIX века, – в начале 1990‐х годов стал постепенно останавливать производство. В 1990–1994 годах завод работал лишь частично. С 1993 года началась продажа оборудования. За 1995–2006 годы весь персонал, кроме части административного аппарата, был уволен. Более 3000 человек остались без работы.

Таково описание объекта исследования Дарьи Димке и Ирины Корюхиной, антропологов, попытавшихся ответить на вопрос, что происходит с сообществом, лишенным общего темпорального знаменателя [Димке, Корюхина 2012: 257].

Ранее для жителей Мишелевки общим знаменателем был заводской гудок:

Гудок был сигналом к началу дня, который строился по определенному порядку, неизменному в течение долгих лет. Просыпаясь по гудку, большинство жителей поселка шли на работу, то есть на завод, отмечались на проходной и занимали свое рабочее место. Вечером, опять по гудку, они уходили с работы. Завод определял ход времени, задавал ритм жизни, из которого практически невозможно было выпасть [там же: 258].

За «выпадавшими» из общего ритма (и переходившими на иной ритм – запоя) наблюдал участковый, о котором сегодня жители Мишелевки вспоминают с ностальгией.

Что происходит с сообществом после закрытия завода?

1. Поскольку подавляющее большинство его членов теряют работу, исчезает институциональное принуждение просыпаться в определенный момент. Так как в ПГТ практически никто не занимается сельским хозяйством, иная – деревенская – темпоральная машинерия не приходит на смену заводской. Соответственно, начинается радикальная рассинхронизация жизни сообщества. Продавщица открывает местный магазин не тогда, когда он должен открываться по расписанию, а когда кто-то из покупателей стучит в окно ее дома.

2. Так как ежемесячная зарплата больше не является «метрономом», отмеряющим хозяйственный цикл домохозяйства, исчезают практики месячного планирования жизни:

В отсутствие постоянного места занятости, при общей неопределенности, с нехваткой самого разного рода ресурсов – от материальных до образовательных – возможным остается только краткосрочное планирование. И даже такое планирование постепенно становится для жителей поселка ненужным… Понятия «растягивания» зарплаты у большинства жителей поселка нет. Не принято покупать мясные продукты понемногу, чтобы хватило до следующей зарплаты или получки. Деньги тратятся практически сразу, и за неделей питания пельменями и котлетами следуют три, когда на столе только картошка. Заготовки овощей и фруктов и приготовление более сложной еды, чем каша или картошка, распространены мало [там же: 260].

3. Появляется поколенческая стратификация сообщества:

У старшего поколения помимо жизни при заводе есть опыт Великой Отечественной войны. Можно предположить, что именно благодаря ему старики гораздо легче перенесли закрытие завода. И именно поэтому их образ жизни сегодня так отличается от образа жизни большинства жителей поселка. Для представителей среднего поколения жизнь при заводе была единственной исторической реальностью. Завод обеспечивал их работой и создавал повседневный временной ритм. Они были приспособлены к этому миру, знали его правила и лазейки, умели жить в его повседневности и следовать ходу его времени. В отличие от стариков у них не было опыта жизни вне завода, который бы позволил научиться самостоятельно структурировать время. Молодое поколение, не заставшее «золотого века» поселка, имеет о нем лишь смутные представления. У этого поколения нет навыков планирования времени. Перед их глазами разворачивалась жизнь их родителей, которые жили сегодняшним днем [там же: 261–262].

4. Исчезает понятие свободного времени. Простейшие и обычно не требующие больших временных затрат повседневные операции – мытье посуды, мелкий хозяйственный ремонт, прополка небольшого придомового огорода – могут занимать несколько дней, поскольку не ограничены во времени никакой иной формой активности.

Вместе с исчезновением общего временного горизонта жизни сообщества начинается и распад социальных связей. Два этих процесса идут параллельно. Так возникает явление гетерохронии.

Гетерохрония, описанная исследователями-антропологами в Мишелевке, куда реже наблюдается в больших городах. (Противоположное явление – принудительной институциональной синхронизации – хорошо знакомо тем, кто жил в религиозных общинах; яркий пример подобной синхронизации – соблюдение Шаббата в ортодоксальных кварталах Иерусалима.) Однако мы периодически становимся свидетелями (и участниками) детемпорализации, распада общего временного горизонта городской жизни. Например, в период длительных новогодних праздников, в отсутствие институционального принуждения, ритмы жизни отдельных семей и индивидов перестают подчиняться общей логике синхронизации: отход ко сну и пробуждение уже не заданы жесткими социальными императивами.

В отличие от антропологов [Hall 1983], социологи куда чаще уступали искушению «объяснить» темпоральное измерение жизни сообщества его, сообщества, собственной морфологией [Zerubavel 2003]. Отсюда идея множественности социального времени: сколько сообществ – столько темпоральностей. В отношениях сообщества и времени второе, как правило, мыслилось в качестве производного от первого. Однако заметим, в приведенной выше объяснительной модели время не является зависимой переменной. Д. Димке и И. Корюхина не говорят: остановился завод => распались социальные связи => деформировалась временная перспектива. Скорее, наоборот, рассинхронизация и детемпорализация были одной из предпосылок распада социальных связей и локального сообщества. Но такое утверждение предполагает принципиально иную концептуализацию времени.

Четыре времени Альфреда Шюца

Феноменологическая социология в лице Альфреда Шюца предложила свой способ соотнесения темпоральности и социальности. С опорой на работы Эдмунда Гуссерля и Анри Бергсона Шюц выделил четыре временные перспективы, существование которых приходится принимать во внимание исследователю-социологу. Во-первых, это объективное время физических процессов:

Его можно зарегистрировать соответствующими приборами и измерить нашими хронометрами. Это опространствленное, гомогенное время [Шюц 2003: 8].

Достижения современной квантовой физики подорвали убедительность данного тезиса – сегодня довольно сложно говорить о существовании универсального и гомогенного «объективного космического времени», – но какое дело феноменологии до квантовой физики? Во-вторых, это субъективное время: проживаемая длительность, или durée. Такова темпоральность нашего потока сознания или сновидения. «Я» сновидца заключено в субъективном времени и практически не имеет выхода к внешнему миру (хотя и во сне мы продолжаем стареть – наше тело существует в объективном времени даже тогда, когда наше «Я» погружается в субъективный поток переживаний)^[15]. На пересечении двух этих («несоциальных») временных перспектив локализованы две других – социальных – темпоральности.

Одна – гражданское стандартное время, время календарей. Шюц пишет:

Поскольку стандартное время примыкает к космическому времени, его можно измерить нашими часами и календарями. Поскольку оно совпадает с нашим внутренним ощущением времени, в котором мы переживаем свои рабочие акты, когда – и только когда – мы бодрствуем, оно направляет систему наших планов, которой мы подчиняем наши проекты, таких как планы на жизнь, труд и досуг. Поскольку оно является общим для всех нас, стандартное время делает возможной интерсубъективную координацию различных индивидуальных систем планов [Шюц 2003: 12].

Другая социальная темпоральность – «живое настоящее». Это ситуативное время, время «здесь и сейчас», в котором мы действуем и коммуницируем с другими. Партнер по коммуникации

шаг за шагом выстраивает мысль, которую хочет передать мне, прибавляя слово к слову, предложение к предложению, абзац к абзацу. Пока он делает это, мои интерпретирующие действия следуют за его коммуникативными действиями в одинаковом ритме. Мы оба, я и Другой, переживаем текущий процесс коммуникации в живом настоящем… Коммуникатор испытывает текущий процесс коммуницирования как рабочую операцию в своем живом настоящем. Я, слушатель, также со своей стороны испытываю собственные интерпретирующие действия как происходящие в моем живом настоящем [там же: 10].

В какой темпоральности существует сообщество? Какая временная перспектива делает возможной его солидарность?

Кажется, что наиболее очевидный ответ на этот вопрос – «живое настоящее». Именно в нем мы синхронизируем свою субъективную темпоральность (durée) с темпоральностью другого. («Мое синхронное участие в текущем процессе коммуникации Другого устанавливает новое измерение времени… В подобным образом установленном Мы-отношении мы оба – он, обращаясь ко мне, и я, слушая его, – проживаем наше обоюдное живое настоящее… Мы стареем вместе» [там же: 11].) Однако Шюц дает иной, на первый взгляд, совершенно «нефеноменологический» ответ на этот вопрос. Все конкретные ситуативные темпоральности вложены в общее стандартное гражданское время. Таким образом, именно время календарей делает возможным координацию и синхронизацию временных перспектив членов сообщества. Именно стандартное гражданское время, а не живое настоящее оказывается условием существования интерсубъективного «коммунального» мира.

ПГТ Мишелевка – это сообщество, в котором стандартное гражданское время перестает выступать общим знаменателем, горизонтом социальной ритмизации. Все, что остается в распоряжении жителей поселения – живое настоящее, темпоральность «здесь и сейчас». Их «Мы-отношение» ситуативно и коммуникативно. Сообщество как нечто, выходящее за рамки каждой конкретной ситуации взаимодействия, исчезает в условиях безвременья.

Мы только что использовали феноменологическую концептуализацию темпоральности для того, чтобы прояснить эффект гетерохронного распада сообщества. Возможно, теория структурации Э. Гидденса [Гидденс 2003] или ритм-анализ А. Лефевра [Lefebvre 2004] дали бы нам больше ресурсов для понимания мишелевского кейса. Однако в двух этих альтернативных моделях мышления о времени темпоральность легко «отмысливается» от конкретного социально-территориального субстрата – от индивидов и пространства их взаимодействия. Их время – это время по ту сторону сообщества. Шюц же позволяет сохранить интуицию сообщества как чего-то производного от людей, территории и темпоральности.

Но нужно ли сохранять такую интуицию? В конечном итоге и в описании феномена резидентности, и в анализе эффекта гетерохронии мы лишь удлиняем список концептов первой орбиты из формулы С = f (p, t), добавляя к ним еще один конститутивный элемент. В итоге образ сообщества усложняется, но само сообщество продолжает выполнять функцию универсального всеобъясняющего оператора.

Такие универсальные объяснения сталкиваются с четырьмя препятствиями.

Во-первых, это всегда объяснение через сообщество, но никогда не объяснение самого сообщества. Мы уже даже не задаемся вопросом об источнике сообщностной солидарности. Мы аксиоматически допускаем, что сообщество есть и что у него есть свои морфология, культура, практики; именно через них и производится объяснение. Профессиональное сообщество, экспертное сообщество, научное, локальное, городское. Всякий раз, когда мы произносим слово «сообщество», нам уже кажется, что мы что-то объяснили. Увы, убедительность этих объяснений девальвируется по мере их распроблематизации.

Во-вторых, сообщество субстанциализируется. Оно уже не просто «добровольная причина всех вещей», оно к тому же еще и «вещь среди иных вещей». После того как сообщество идентифицировано, ему начинают приписываться субстанциальные свойства так, как если бы речь шла об описании характера аборигенов или повадках определенного семейства животных. К примеру, жителям сельских сообществ «имманентно присуще» Х – данное свойство обусловлено особенностями эволюции этого типа социально-территориальных образований. В одном попавшем ко мне на рецензирование социологическом исследовании так обосновывалась необходимость увеличения часов, выделенных учебным планом на трудовое воспитание в деревенских школах: «деревенским детям имманентно присуща любовь к технике – они с детства приобщаются к колхозному технопарку, водят трактора, чинят мотоциклы» («…которые, видимо, так же имманентно сломаны», – приписал на полях мой коллега Д. Ю. Куракин).

В-третьих, сообщество не только субстанциально и обладает привилегированным эпистемическим статусом (это «вещь», позволяющая объяснять другие социальные «вещи») – оно пространственно^[16]. А значит, мы всегда можем попытаться локализовать его местоположение. Итальянская мафия, культуртрегеры, исследователи-гуманитарии, адвентисты седьмого дня, деревенские дети, члены всевозможных «незримых колледжей» и «тайных обществ». Каким бы внепространственным ни казалось нам сообщество, у него всегда есть место – это место, занимаемое физическими телами его членов в физическом же пространстве.

Наконец, сообщество продолжает мыслиться как метонимия Большого Общества – своего рода общество в миниатюре. Сегодня сообщество – это вещь-знак, оно выполняет репрезентационные функции. За политическим сообществом «лейбористская партия» должен стоять рабочий класс, за сообществом культуртрегеров – нечто, обобщенно называемое культурной индустрией, за итальянскими бандами – итальянская диаспора и т. п. Мы продолжаем вглядываться в сообщества, надеясь разглядеть за ними что-то большее – что-то, что эти сообщества выражают и означают.

Однако уже в послевоенной Европе такой теоретический образ начал терять свою яркость и убедительность. Благодаря усилиям исследователей-конструктивистов стала более понятна механика конструирования сообществ заинтересованными группами. А следовательно, если сообщества «произведены», они не могут претендовать на статус естественного «производителя» социальных феноменов (и уж точно не являются монополистами на этом рынке). Релятивизм в философии расшатал основы всех форм субстанциализации: после него выражения «вещь среди вещей», «изучать как вещи», «имманентные свойства» и т. п. лишают убедительности эту классическую фигуру мысли. Вопрос о пространственности сообществ все еще стоит на повестке дня, но с появлением интернета исследователям приходится иметь дело с пространствами социальных сетей, коммуникацией в блогах и компьютерными играми как внепространственными субстратами сообществ нового типа.

Экстерриториальное сообщество: игра Second Life

Пример такого экстерриториального сообщества – игра Second Life («Вторая жизнь»), в прошлом одна из самых популярных онлайновых вселенных. По сути, речь идет о строительстве в виртуальном мире своего рода утопического государства, но с реальными деньгами: заработанные во «Второй жизни» линден-доллары легко обменять на доллары США (и наоборот, соответственно). Именно данное обстоятельство позволило ФБР начать уголовное преследование создателей игры за открытие игорных домов – поскольку на виртуальной территории «Второй жизни» участники могли потратить свои виртуальные сбережения не только в виртуальных магазинах и виртуальных ресторанах, но и в виртуальных казино [Труханов 2007]. Предполагается, что если бы валюта онлайнового мира (линден-доллары) не конвертировалась свободно в валюту США, оснований для преследования не было бы и мир игры не лишился бы своего относительного суверенитета. Теперь же ответственность распределилась между игроками, совершившими противоправные действия, и создателями мира (фабрикаторами), которые сделали такие действия возможными. Фильмы «Игра» с М. Дугласом и «Шоу Трумана» с Дж. Керри наглядно иллюстрируют эти проблемы трансформации самих понятий намерения и ответственности в сфабрикованных мирах.

Однако где находятся эти онлайновые сообщества «Второй жизни»? Там же, где и серверы компании «Линден»? То есть, если перенести их в индейские резервации (где азартные игры разрешены), исчезнет основание для судебного преследования? Этот пример иллюстрирует трудности, которые возникают при попытке выработать единое основание для правовой регуляции жизни пространственных и внепространственных сообществ.

Пойдем дальше. Не только территория (как одна из двух констант в приведенной нами выше формуле), но и люди – вторая и самая несомненная константа – перестали самоочевидным образом восприниматься как субстраты сообществ. Поворот к материальному (о котором речь пойдет в шестой главе) показал, как сообщества производятся совместно людьми и нечеловеками – окружающими нас многочисленными материальными объектами [Напреенко 2015; Ерофеева 2015].

И последнее. Само различение «своего» и «чужого» – бастион антропологического мышления в социологии – начинает мутировать. Уорнеровский персонаж, прикидывающийся «чужим» в «своей» стране, уступает место фрейдовскому персонажу, пытающемуся справиться с патологическим переживанием «чуждости» «своего». Благодаря Фрейду в литературе хорошо описан феномен жуткого [Фрейд 1995: 265]. Жуть – это ощущение, которое появляется у вас, когда что-то до боли знакомое вдруг открывается с неизвестной стороны: предстает в облике чего-то зловещего и непонятного. Как если бы вы протянули руку, чтобы погладить свою кошку, и вдруг поняли, что это не ваша кошка (да и не кошка вовсе). Фрейд обратил внимание на этимологию «жуткого» в немецком языке – Unheimlich, дословно – недомашнее. Австралийский исследователь Скотт Маккуайр посмотрел сквозь призму фрейдовской теории жути на современные города – города, которые уже не являются тем, чем кажутся, и которые стремительно перестают быть домом для своих жителей [Маккуайр 2014]. Аналогичным образом на смену старой идее о том, что непривычное убивает знакомое (со знаком плюс, как в классических утопиях, или со знаком минус, как в антиутопиях ХХ века), приходит иной троп: непривычное прикидывается знакомым, знакомое удваивается (как в медийных образах городского пространства или на картинах Магритта), становясь непривычным. Логика медийного города – логика удвоения пространства в его репрезентации. Это логика тавтологии.

Таким образом, уже к концу ХХ века старая аксиоматика понимания сообществ основательно расшаталась. Всплеск интереса к этому понятию в последние два десятилетия связан с поиском новых «определителей» сообщества и необходимостью создания его нового концептуального образа^[17].

Формула C = f (p, t) кажется все менее и менее удовлетворительной.

И все же, как бы мы ни пытались отказаться от опостылевшей концептуальной схемы – включающей людей, территорию и функцию солидаризации, – избавиться от нее в социологии города окончательно не удается. Слишком сильна семантическая связь понятия сообщества с двумя другими ключевыми концептами: обществом и городом.

Двойная метонимия

Поэтому, строя метаязык для интерпретации тропов, исследователь располагает большим числом однородных средств для описания метафоры, тогда как метонимия, основанная на другом принципе, с трудом поддается интерпретации. Вследствие этого мы не можем указать для теории метонимии ничего сравнимого с богатой литературой по метафоре. По той же причине повсеместно признается тот факт, что романтизм тесно связан с метафорой, тогда как столь же близкие связи реализма с метонимией обычно остаются незамеченными.

Р. Якобсон

Отношения между сообществом и обществом складывались непросто, но завершились в итоге прочным метонимическим альянсом. В канонической работе Фердинанда Тённиса два этих концепта образуют устойчивую бинарную оппозицию. Общество (Gesellschaft) – производная от взаимодействия, общения людей («бывать в чьем-то обществе»). Сообщество (Gemeinschaft) – производная от общности («иметь что-то общее»). В обществе правят рациональность, рефлексия, расчет и обмен, в сообществе – интуитивная привязанность, эмоциональные связи, нерефлексивная близость. Общество – это «частная воля», сообщество – это «сущностная воля». В обществе доминирует гоббсовская модель солидарности, в сообществе – аристотелевская [Тённис 2002].

Получается, по Тённису, у сообщества и общества нет ничего общего. Но так ли это? Противополагая два этих типа связи между людьми, Тённис не отвечает на вопрос: где проведена граница между ними, каково их «единство различения»? А таковым единством как раз оказываются люди и территория. Другими словами, по своей концептуальной архитектуре Gemeinschaft и Gesellschaft различаются одним конститутивным концептом: ответом на вопрос, как именно поддерживается и воспроизводится солидарность людей, занимающих некоторое место в пространстве. Мы вернулись к формуле f (p, t).

В конце ХХ века именно эта формула станет объектом критики тех теоретиков, которые попытаются избавить социологию от «архаичного способа» определения своего предмета. Наиболее последовательную критику такого рода мы найдем у Никласа Лумана:

…господствующее ныне понимание общества покоится на взаимосвязанных аксиоматических предположениях:

– общество состоит из конкретных людей и из отношений между людьми;

– общество, следовательно, конституируется или хотя бы интегрируется благодаря консенсусу между людьми, благодаря согласованию их мнений и дополнительности их целеустановок;

– общества будто бы являются региональными, территориально-ограниченными единицами, так что Бразилия представляет собой какое-то другое общество, нежели Таиланд, а США – является иным, отличным от России, обществом, но тогда и Парагвай, конечно, является обществом, отличным от Уругвая;

– поэтому такие общества, как группы людей или как территории, можно наблюдать извне [Луман 2004: 16].

Эти аксиомы предписывают социологии одновременно гуманистическую (дефиниция от индивидов) и региональную (дефиниция от территории) трактовку своего предмета. Обе эти интерпретации, по Луману, несостоятельны. Общество не может быть понято ни как общество индивидов, ни как общество-государство.

Пытаясь «вывести» общество из людей, его якобы образующих, социология наталкивается на противопоставление реализма / номинализма и оказывается неспособной ответить на вопрос, что именно превращает людей в общество. Чтобы избежать ловушки этой ложной дихотомии, преследующей социологию на протяжении всей ее истории, необходимо «рассматривать человека в его целостности, с его душой и телом, как часть окружающего мира системы общества», иными словами, вообще исключить его из рассмотрения [там же: 27]. Общество таким образом должно пониматься как общество без индивидов. Ведь «общество не весит столько же, сколько весят все вместе взятые индивиды, и не меняет свой вес с каждым рождением и каждой смертью отдельного индивида» [там же: 23]. Формула «Общество = f (Индивиды)» несостоятельна, какой бы ни была функция f. Ни общественный договор, ни врожденная солидарность, ни принуждение социальных институтов, взятые в качестве «функции от индивидов», не дадут исследователю дефиниции общества.

Столь же очевидные, по мнению Лумана, возражения свидетельствуют и против территориально-ориентированных «региональных» определений. Лумановские аргументы здесь близки критике, предложенной в теориях глобализации конца ХХ века:

Всемирные взаимозависимости сегодня больше, чем когда-либо прежде, проникают во все конкретные области общественного процесса… «информационное общество» децентрализовано, но связно во всемирном масштабе благодаря своим сетям… [там же: 27].

Соответственно, формула «Общество = f (Территориальные границы)» оказывается также ошибочной при любой f.

Луман заключает:

Гуманистические и региональные (национальные) понятия общества уже не способны отвечать потребностям теории, их жизнь продолжается всего лишь благодаря словоупотреблению. Тем самым современная социологическая теория оставляет ощущение раздвоенности, выглядит двуликим Янусом: она использует концепции, еще не разорвавшие связь с традицией, но уже делает возможными вопросы, которые могли бы взорвать рамки последней [там же: 27].

Чтобы сохранить идею общества как основную концептуализацию социологии, Луману приходится, с одной стороны, избавляться от «индивидов» в ее определении, с другой – формулировать «теорию систем как основание теории общества, таким образом, чтобы в определении границ общества она не зависела от пространства и времени». В этом отношении Луман подобен роялисту, замышляющему покушение на правящего, но немощного монарха во имя спасения самого института монархии.

Парадоксальным образом на протяжении ХХ века – от Ф. Тённиса до Н. Лумана – понятие сообщества из антонима общества становится его метонимией. Да, в процессе эволюции социальной организации мы наблюдаем переход от родственных, интуитивных, «сущностных» отношений солидарности к отношениям рациональным и «частным», но это просто замена одной f на другую. Люди и территория остаются. А значит, у двух концептуализаций есть общее ядро.

Почему, однако, эта эволюция происходит? Почему одни типы связей сменяются другими? Привычные ответы – развитие капитализма, рост анонимности и отчуждения, модернизация производства и рационализация всех сфер жизни etc. Но для ранней социологии несомненна и иная причина такого качественного скачка – урбанизация. Неслучайно у Тённиса и Зиммеля большие города – воплощение именно общественного, чего-то по самой своей сути противостоящего сообщностному. Следовательно, даже словосочетание «городское сообщество» – это оксюморон, contradictio ad adjecto.

Хотя для многих классиков нашей дисциплины «городское сообщество» – крайне сомнительная номинация, этот концепт прочно вошел в исследовательскую повестку дня благодаря усилиям социологов Чикагской школы [Park, Burgess, McKenzie 1925; Вирт 2016]. Для «чикагцев» город немыслим без сообществ – задача социолога как раз и состоит в том, чтобы

разглядеть в большем образовании (larger entity), называемом Городом, множество групп людей и областей, которые являются результатом непрерывного процесса перемещений и аллокаций; причем каждая из этих областей обладает своим собственным характером и производит своего собственного обитателя. Социолог видит совокупность профессиональных и культурных групп, чьи интересы и характеристики отличают их друг от друга, но которые, тем не менее, осведомлены о своей принадлежности большему единству, называемому городом, и которые участвуют в его жизни [Wirth 1925: 169].

Является ли в такой концептуализации сам город сообществом? Можем ли мы помыслить это «большее образование» как своего рода метасообщество, сообщество сообществ? Нет. Для «чикагцев» города – суть ареалы обитания солидаризированных городских групп, что-то вроде системы координат, в которой городские сообщества могут сосуществовать, сталкиваться и проявлять себя. В отличие от сообщества, город – это предикат, он не имеет самостоятельного онтологического статуса. Городское пространство – биогеоценоз, в котором разные виды пытаются выжить и достигают в итоге некоторого подобия экологического равновесия. В каком-то смысле целое оказывается «меньше» своих частей. В экологической метафорике с «городом в целом» жителей связывают осведомленность и участие: к примеру, они осведомлены о том, что находятся в Санкт-Петербурге, и даже изредка ходят на муниципальные выборы – но живут они именно в Купчино или на Гражданке (причем либо в районе «Гражданки до ручья», либо в «фешенебельном районе Гражданки» – это два различных городских ареала).

У сообщества есть то, чего нет у города, – доверие и ничем не опосредованная солидарность его членов.