Мы умеем фантастически быстро распознавать лица. Попробуйте веером пролистать любой фотоальбом и отследите, как взгляд выхватывает их за долю секунды. Этому умению миллионы лет, оно гораздо старше, чем наш головной мозг, а изобразительному искусству всего несколько десятков тысячелетий – секунды по меркам эволюции. Мы без труда отличаем изображение от реальности, будь то фотография или рисунок, но для подсознания человек на портрете реален и жив. Нарисованное лицо, пусть условное и искаженное, для нас так же важно, как лицо объемное и живое.

Чтобы абстрагироваться от изображенного человека и оценить «художественные достоинства» портрета, от зрителя требуется определенное усилие, к которому его не так-то просто побудить. Наша зрительная система специализируется на работе с лицами. Мы не можем не реагировать на них и часто осознаем, что разглядываем кого-то в упор, только наткнувшись на встречный взгляд. Увидев лицо, мы бессознательно засыпаем себя вопросами: каковы пол владельца, возраст, здоровье (и вероятность чем-либо от него заразиться), физическая сила, социальный статус, принадлежит ли он/она к какому-то из известных нам типов, насколько привлекателен (для нас и в сравнении с нами), интересуется ли нами, каковы его намерения и т. д. Наконец, мы определяем, знаком ли он нам, и если да, стараемся вспомнить, кто это. Если ясный ответ не находится в первые же секунды, мы испытываем сильное беспокойство и принимаемся внимательно изучать человека, пока не найдем детали, которые позволят нам идентифицировать его. Эта особенность восприятия, разумеется, на руку художнику.

Самое интересное происходит, когда включается эмпатия и мы начинаем отражать эмоции встречного лицом и телом, тем активнее, чем более лестное мнение мы о нем составили, и вовлекаемся в еще более тесную связь с ним. С портретом то же самое: возникает активная фаза взаимодействия с героем, мы не просто обдумываем увиденное, но реагируем на него всем телом. Мы невольно смотрим в ту же сторону, что и герой, выпрямляемся перед портретами людей, облеченных властью, улыбаемся в ответ на улыбку.

У каждого зрителя к этим универсальным механизмам добавляются индивидуальные. Траектория движения взгляда по портрету зависит от ассоциаций, намерений, интересов, инстинктов, бессознательных желаний и влечений. Каждый изучает лицо по-своему и получает уникальный опыт.

То, что герой напечатан или нарисован, никак не преуменьшает важность встречи, не мешает нам вступать с изображенным в подсознательный диалог, подражать ему, готовиться к агрессии или флирту. Рукотворность лица – всего лишь еще один факт, который мы узнаем наряду с остальными. Однако то, что герой статичен и (чаще всего) в фокусе, позволяет нам экономить силы: любое изображение выигрывает у реальности в ясности, а значит, приятно глазу.

Бесконечное многообразие нюансов человеческого характера, помноженное на бесконечные возможности графики, создает невообразимое богатство возможностей портрета. Манипуляции с цветом, контуром, тоном, формой заостряют восприятие, усиливая разрыв между тем, что мы видим, и тем, что привыкли видеть. Инструментарий художника может сделать портрет совершенно особым опытом, заставить нас сомневаться во всем, что мы знаем о людях, пережить сильнейшие эмоции. Однако первое впечатление от встречи с героем останется встроенным в общее впечатление от портрета.

:)

Восклицательный и вопросительный знаки некогда произошли от латинских слов lo («ура!», «ба!») и quo («что»), написанных в столбик. Форма этих знаков оказалась замечательно выразительной. Нам понятна их семантика, но вдобавок мы видим их как фигурки, соответственно бодро вытянувшуюся, даже подпрыгнувшую, и задумчиво согбенную. Это позволяет добавить к интонации предложения микроскопическую дозу эмпатии – как перца, много ее и не требуется.

Такой же механизм есть и у букв. Их эмоциональное звучание сильно меняется в зависимости от рисунка шрифта, который обладает собственной интонацией. Но типографским инструментам интонирования текста нужна максимальная и независимая от шрифта выразительность. Думаю, знак интерробанг (‽) не прижился в письменном языке как раз потому, что лишен ее, в отличие от смайла. Как бы смайл ни раздражал пуристов, о необходимости введения такого знака говорил еще в 1969-м в интервью для The New York Times Владимир Набоков (а он-то знал толк в пунктуации): «Я часто думаю, что должен существовать специальный типографский знак, обозначающий улыбку». Смайл, это графическое простейшее, протоэмотикон, уже обладает силой внушения, напрямую транслирует эмоцию. Если прибавить к нему еще и двоеточие, эта сила возрастает стократно.

Если сравнить два смайла –:) и:-) – мы найдем, что первый нам нравится больше (по крайней мере, с этим согласно большинство посетителей моих лекций). У второго смайла пропорции взрослого человека с тяжелым надгубьем и близко посаженными глазами. Он по-своему забавен, но первый смайл объективно веселее – рот до ушей! – и вдобавок, судя по очень маленькому расстоянию между глазами и ртом, это ребенок. А ребенку трудно отказать во встречной улыбке. Наше настроение микроскопически улучшается, и мы дружелюбнее относимся к автору украшенного смайлом текста – ведь это он нам улыбнулся.

То, что улыбка повернута на 90 градусов, не мешает нам считывать лицо, даже если мы столкнулись с ним впервые – наоборот, мы видим лицо в движении. «Вертикальная» улыбка – не просто артефакт происхождения смайла из скобки, она добавляет ему обаяния. Он по-птичьи, дурашливо повернул голову набок, как бы весело изучая нас. Поскольку ребенок нам заведомо симпатичен, мы подыгрываем ему активнее, пусть от него осталась одна улыбка, как от Чеширского кота. Если на несколько секунд оставить смайл на экране перед аудиторией, хорошо видно, как люди начинают клонить голову набок и постепенно расплываются в улыбке, а если выдержать паузу, еще и хихикать. Попробуйте сами! Добиться от зрителя эмоциональной реакции несложно, но если у вас получится еще и заставить его шевелиться, реакция многократно усилится. На это способно даже самое простое изображение.

Попробуйте, пользуясь только клавиатурой, сделать смайл-автопортрет, портрет десятка ваших знакомых и кумиров. Исчерпав возможности простых знаков в одной строке, попробуйте выбирать шрифты, менять размер отдельных букв, выходить на вторую строку и т. д. Вот мой автопортрет:

C84#

Поиск сходства героя с буквой или несколькими буквами – интересное упражнение, важно только не путать его с популярным в дизайнерских колледжах рисованием портрета из типографских значков. Если допускается использование знака под любым углом и некратное изменение размера, знак теряет смысл как ритмическая единица и превращается в штрих. Игра в смайлы интереснее, так как в ней больше драгоценного сопротивления материала.

Рисунок Сола Стейнберга

Если представить ось, на одном конце которой смайл, а на другом – реалистичный портрет, то чем ближе мы к полюсу реалистичного портрета, тем важнее убедительность светотени, анатомии, пространства, тем выше цена ошибки и склонность зрителя судить работу по уровню технических навыков. Двигаясь в обратную сторону, мы получаем больше свободы, больше возможностей для вовлечения в портрет посторонних форм и знаков, для метаморфоз, метафор и подмен, для жонглирования формой и контрформой. Здесь размыта граница между графикой и письменным языком. Это огромное поле для игры, территория, некогда открытая Пикассо, завоеванная Солом Стейнбергом (Saul Steinberg) и с тех пор пустынная. Уже по одной этой причине она невероятно интересна. Простота не освобождает от ответственности за убедительность портрета, но создает другие категории ответственности, другие сценарии взаимодействия со зрителем, другие правила игры.

Парейдолия

Способность распознавать лица – настолько мощная вещь, что часто мы приписываем ее сверхъестественным силам. Иногда нам кажется, что мы чувствуем взгляд в спину, но это просто мозг (не сознание) зафиксировал на краю поля зрения направленное на нас лицо. Пока мы не обернемся и не поймем, кто и зачем на нас глядит, мозг будет слать нам сигналы тревоги; обернувшись, мы испытаем огромное облегчение.

Часто мы обманываем себя и находим лица там, где их нет. Это называется парейдолической иллюзией. Парейдолия – частный случай апофении, способности видеть закономерности, например, в белом шуме. Апофения всегда сопровождается эмоциональным подъемом – это вознаграждение за найденное решение задачи, которую мозг поставил себе самовольно. Каждый помнит эйфорию от найденного в полусне потрясающе ясного ответа на все вопросы.

Дженни ван Соммерс

Кадр из «Jelly film»

В фильме «Jelly film» фотограф Дженни ван Соммерс (Jenny van Sommers) заставляет нас очеловечить танцующее желе. Оно лишено каких-либо формальных признаков человека, кроме движения под музыку и симметрии, но мы рады считать его приподнятый край ногой.

Шон Шармац (Sean Charmatz)

Кадр из проекта «Тайный мир вещей»

Любой предмет, в котором есть человеческие черты, воспринимается нами как человек, с его пропорциями, несовершенствами анатомии, эмоциями и намерениями. Ежедневно мы автоматически одушевляем сотни объектов и с десятками мысленно, а то и вслух ведем диалог. Мы, например, не можем уклониться от очеловечивания двуглазых автомобилей. Но даже подобие глаз для опознания «лица» необязательно. Достаточно сочетания двух «ног», как у корня женьшеня, или «руки», как у подъемного крана или дерева.

Мысленно очеловечив что-либо, мы можем позже отказаться от этого, но подсознательно продолжим считать объект живым.

Забегая вперед: парейдолия позволяет создавать портрет на основе фито- и машинометафоры. Если вы нашли у героя устойчивое сходство с конкретным неодушевленным предметом, достаточно соединить фотографию этого предмета с узнаваемым атрибутом героя.

Всем известна игра в каракули, когда в случайной загогулине нужно найти образ или сюжет. Это полезнейшее упражнение развивает фантазию, избавляет от зажатостей и заученностей в рисунке, позволяет в любой момент развлечь себя творческой работой, – но только если не ограничиваться превращением каракулей в рожицы.

Любую абстрактную форму и любой объект легко очеловечить, приставив к ним глаза, ноги или шляпу. Нарисуйте на прозрачной пленке две черные точки, а затем прикладывайте ее к любым объектам и абстрактным изображениям, сохраняя горизонтальное положение. Разрежьте пленку и попробуйте менять расстояние между точками. Работает безотказно. Этот эффект не требует усилия и ничему не учит, зато страшно радует детей всех возрастов.

По этой же причине существует множество страниц и блогов, посвященных найденным в окружающем мире лицам: кричащим унитазам, удивленным розеткам и т. п. У всех них есть общая черта: две расположенные горизонтально темные точки или детали и обычно еще один элемент по центру ниже – «глаза» и «рот».

Игра в найденные лица – хорошая тренировка внимания, но только если вести счет на сотни. Попробуйте сыграть в нее, настроив зрение на одноглазые лица. Выбор будет еще больше, но самое интересное – наблюдать изнутри за тем, как перестраивается восприятие.

Эта фотография швабры – пример машинометафоры в портрете, ее можно считать портретом музыканта-электронщика Скриллекса, и довольно похожим.

Куб Неккера

Мощный комический эффект «найденных лиц» держится на попеременном проявлении двух образов – живого и неживого – в одном изображении. Это похоже на куб Неккера, одну из самых простых и одновременно самых мощных оптических иллюзий. Как и смайл, она ярко демонстрирует силу минималистичной графики. Впервые ее описал кристаллограф Луис Неккер, обнаружив, что невозможно определить, какой гранью развернут к нам нарисованный кубический кристалл.

Куб Неккера

Речь не просто о неочевидности. Мы попеременно воспринимаем куб повернутым к нам то одной, то другой гранью. Эта пульсация способна достаточно долго удерживать наше внимание даже на такой простой форме. При каждой смене одного аспекта другим мозг вознаграждает себя за решенную задачу порцией дофамина. Если в изображении присутствуют узнаваемые образы, эффект многократно усиливается. Пульсация становится метаморфозой, происходящей в обоих направлениях: швабра превращается в Скриллекса и обратно. К радости узнавания прибавляется радость от столкновения с чудом. Разглядывать такое волшебство можно бесконечно, приходится буквально отрывать себя от этого занятия. И как бы много ни появилось подобных изображений, они всегда найдут своего счастливого зрителя. Не только фотограф, но и каждый, кто увидит фотографию, будет чувствовать себя первооткрывателем.

Задача художника – поймать зрителя в сети изображения на максимально длительное время и сделать так, чтобы он не пожалел об этом, даже если этот опыт будет для него неприятным. Эта задача не решается простым умножением количества подробностей. Любые спрятанные детали зритель рано или поздно найдет, а зашифрованные ребусы разгадает, если только не потеряет интереса раньше. Как раз здесь нужен куб Неккера, это мощный механизм удержания зрительского внимания. Забегая вперед: он может пульсировать между разными аспектами впечатления: абстрактным и фигуративным, как у Инки Эссенхай, между цельным образом и распадом на цветовые пятна, как у Филипа Бёрка (Philip Burke), между двумя зоометафорами, как у Хоты Лила, и т. д. Даже после того, как зритель физически отвернется от работы, пульсация будет еще долго возвращать его к воспоминанию об изображении как к нерешенной задаче. Подвешивание зрителя в кубе Неккера мне кажется самым интересным эндшпилем портрета.