Моника Лербье

И Моника медленно пошла к себе в квартиру на антресолях, куда после Пеера Риса, депутата, инженера и художника не входил ни один мужчина. Консультация доктора Гильбура вылечила ее от ненужных связей. Она вела холостяцкую жизнь и спала где придется. Чаще всего в двух комнатах на Монмартре. После мюзик-холлов и ночных кабачков, которые она опять стала часто посещать, было так приятно отдохнуть в этом гнездышке, состоящем всего из ванной комнаты и салона с огромным диваном – таким удобным для курения, а иногда и случайных любовных опытов.

У Аники она привыкла курить, как настоящая наркоманка, – со всеми приспособлениями, и случайные посещения троих или четверых сразу требовали простора.

Она зевнула от скуки, потом закрыла ставни и в темноте легла на смятую постель. Стараясь заснуть, Моника с отвращением и легким угрызением думала о шумных улицах, о магазинах, где Клэр и Анжибо мечутся среди заказчиков, о солнце, сияющем над кипучим людским муравейником, и, наконец, почувствовала, как погружается в небытие.

Проснулась уже под вечер. Пропал еще один день! Не все ли равно! День для нее начинался только ночью, когда под влиянием наркотиков и случайных встреч она снова казалась себе живой и хоть на миг забывала свой вечный вопрос: «Зачем?».

Прежде Моника одевалась быстро, но теперь, выбирая платье, причесываясь и слегка подкрашиваясь, возилась подолгу – часов до девяти. В девять обыкновенно обедала.

Пробило уже восемь. Звонок на лестнице… Моника так и замерла с румянами на пальце.

– Ах, как я запоздала!

– Леди Спрингфильд, – доложила горничная.

– Входи! – крикнула Моника, не оборачиваясь, и с легким волнением смотрела в зеркало на Лизу.

Высокая, гибкая, как черная лиана, леди Спрингфильд, несмотря на годы и слишком откровенный туалет, изменилась мало. Ее лицо хранило то же упрямое, загадочное выражение, про которое тетя Сильвестра говорила:

– Елизавета – это каменная плита над погребенной тайной.

Моника подставила шею:

– Целуй, но не пачкай кармином!

– У меня сухой, не пачкает, – засмеялась Лиза. – Но как тебе не стыдно! Еще в рубашке!

Моника медленной чертой последний раз подвела глаза синим карандашом.

– Вот, готово! Я уже в чулках!

Она встала в коротенькой комбинации под легким кимоно. Леди Спрингфильд смотрела на нее в восхищении.

– Ах, какая ты стала красивая! – и, краснея, добавила: – Но ты и раньше была красивая!

Ей вспомнился далекий вечер, насыщенный грозой, когда они сравнивали свои юные груди: «твои, точно яблоки, и мои похожи на груши…»

Англичанка протянула руку и погладила по кружевам упругую грудь подруги, и Моника, возвращаясь памятью к прошлому, посмотрела на грудь Лизы, обрисованную легким шелком. Краснея под румянами, смущенно и нежно прошептала она те же слова, что когда-то прозвучали так строго:

– Оставь! Что с тобой!..

Веселая улыбка стерла всякую загадочность с лица Лизы. Неловкость рассеялась. Моника тоже повеселела и засмеялась.

– Ну как тебе не стыдно?

Леди Спрингфильд беспечно тряхнула головой.

Нет… при чем тут стыд? Муж слишком занят общественными делами, и ему не до любви. Он сделал ей двоих детей, словно посадил два дерева. Их воспитание?.. Сейчас детская, потом учение… Спиритизм, теософия – это, конечно, прекрасная пища, но только для ума. А что может быть прекраснее красивого женского тела? Моника, давно желанная Моника, занимала в ее сердце главное, еще свободное и тем более дорогое место.

Подруги весело пообедали вдвоем в маленьком ресторанчике, рекомендованном Жинеттой. Его экзотически пряная кухня нравилась только знатокам. Острые блюда, приправленные кайенским перцем, возбуждали жажду. Выпили сухого замороженного шампанского и, развеселившись, хохотали, как девчонки.

Но проповедь загробной жизни была не по вкусу Монике.

– Нет! Нет! И нет! Говори, что хочешь, но мы состоим только из отдельных атомов, которые после долгой эволюции творят дух – ну, так цветок испускает аромат. Но и душа, и аромат умирают вместе с материей.

– Это богохульство!

– Нет, это только рационально. Дух живет вечно лишь в созданиях науки и искусства, остающихся после смерти их творцов. А потустороннее существование – химера! Вечное возвращение, повторность земной жизни… уверяю тебя, имея хоть немного здравого смысла, ни один из твоих духов не вернулся бы на эту гнусную землю. Все они остались бы там навсегда.

И, показав на блюдо, которое перед ними держал лакей-сингалезец, Моника сказала, смеясь:

– Вот в капусте сидят твои духи! Но их не существует. Есть только непонятные силы, движущие нашим умом и чувствами.

– Да, но силы сверхъестественные?

– Нет – натуральные, только пока еще не открытые. Когда-нибудь их откроют. Ведь мы, например, только что начали изучать тайны тепла и электричества.

– А телепатия? А дар предвидения? А предсказание событий, совершенно неожиданных? Это ведь доказано научными наблюдениями и непреложными фактами. А фотографии духов? Как ты это иначе объяснишь, если не вмешательством сил в одно и то же время человеческих и потусторонних.

Возмущенная леди Спрингфильд так сильно стукнула ножом по столу, что подбежал лакей-сингалезец.

– Ага, духи! – засмеялась Моника. – Стол заговорил!

Для приличия она заказала еще бутылку шампанского ничего, выпьем!

– Да, – захохотала спиритка, – и тогда стол сам завертится! Нет, я не так наивна, чтобы верить всякому вздору. Но в то же время убеждена, что наши души не умирают вместе с материей. Их астральные тела распыляются во Вселенной и снова претворяются в новые формы. Итак, по воле Творца звучит ритмическая гармония бесконечности.

Ее голос страстно дрожал, и даже говорить она стала с акцентом.

– Бог! – воскликнула Моника.

Лексика подруги, такой убежденной материалистки, ее забавляла…

Какой бог? Бог войны? В какую же шкуру он вложит душу, ну, хотя бы Вильгельма II?

– Меня смешат твои слова – «бессмертие и переселение душ».

Она тоже увлеклась спором, но глубокая, внутренняя усталость глухо звучала в ее словах.

– Вокруг нас и над нами царит тайна материи. И наши жизни – только бесследно исчезающие, блуждающие огоньки. Вот и все.

– А пока что – у меня блестит нос…

Она попудрилась. Леди Спрингфильд молча достала папиросу из широкого серебряного портсигара. Лакей подал ей спички. Нежно посмотрев на Монику, она сказала:

– Дорогая моя, ты меня огорчаешь. Ты скрываешь под своими шутками какое-то глубокое горе. Да? Я так и думала… Но зачем же так отчаиваться. Это уж совсем не рационально.

Моника пожала плечами и протянула стакан.

– Жизнь! Не будем о ней говорить… Есть люди, способные утопиться в плевке. Я предпочитаю в шампанском! – И она выпила залпом стакан.

Лиза, придвинула свой стул, сжала ее ноги между колен и нежно шепнула:

– Мужчины не умеют сделать женщину счастливой. Они думают только о себе.

– Не всегда! – ответила Моника. – Жинетта мне вчера рассказывала о своем муже совсем другое!

Англичанка искренне возмутилась.

– Ну, это просто свинья!

Репутация Гютье – богатая тема для юмористических журналов – была известна даже в Англии. Лорд Спрингфильд, встретясь с министром на политической конференции и обманутый его скромным видом, не верил россказням. Но миледи была более осведомлена… [Гютье застал ее однажды во время нежной сцены с Жинеттой и потребовал в наказание, чтобы они продолжали при нем.]

– Жинетта сейчас придет, – сказала Моника. – Да вот и она!

В бальном манто на плечах, Жинетта просунула в дверь свою смуглую хитрую мордочку. Подруги кивком показали ей на стол. И она, величественная в своем наряде, уверенной походкой прошла через зал.

Ресторан совсем опустел. Хозяин играл в карты с какой-то приятельницей. Лакей-сингалезец без дела ходил между столиками.

Он узнал Жинетту… Это была та самая «мадемуазель», которая однажды в компании другой «мадемуазель» и элегантного господина похитила его из кафе Дону, где он тогда служил. Сдержанная улыбка и двусмысленный взгляд сингалезца напомнили Жинетте и то, что произошло потом…

Как раз в ателье Сесиля Меер!.. Огромный черный дьявол оказался хозяином положения, а она с Мишель д'Энтрайг были свидетельницами и помощницами. Она взглядом приказала негру молчать и сейчас же предложила подругам ехать. Их ждал автомобиль.

Леди Спрингфильд спросила:

– А кто едет с вами?

– Макс де Лом и Мишель…

– Куда же мы поедем?

Жинетта таинственно приложила палец к губам: увидишь! Ей представилась по выходе из мюзик-холла новая вариация: Лиза – взамен брата, Макс и сингалезец. Ролей она не распределяла, полагаясь на фантазию партнеров.

Сегодня, посоветовавшись с мужем (только при условии полной откровенности он давал ей полную свободу действий), она решила испробовать новое место.

Бывший министр (со времени ужина у Аники кабинет Пэрту был смещен) иногда тоже присутствовал на этих праздниках. Но когда не мог, всегда требовал точного отчета – иначе его бы безрезультатно секли у Ирэн.

Так Гютье – светило прогресса – старался заслужить репутацию передового человека…

– На заднее сиденье! – приказала Жинетта и подтолкнула леди Спрингфильд.

Макс де Лом встал и поздоровался с дамами.

– Садитесь, Макс! Мишель к вам на колени, Моника на колени к Лизе! Так! А я посредине.

Она сказала шоферу адрес. Леди Спрингфильд спросила:

– Но ведь нас ждет Аника?

– Что ты, – усмехнулась Мишель. – Для нее сейчас в мире нет ничего, кроме опийной трубки.

– Очень жаль, – сказал Макс де Лом. – У нее талант.

Он строго осуждал Анику за слабость, мало-помалу убившую в ней большую артистку и доведшую ее до полного падения. Сам он расчетливо управлял жизнью, как машиной. По его мнению, любовь к наслаждениям вовсе не исключала силы воли. Всему свое время!

В тридцать лет он был уже председателем клуба Литературной критики и кандидатом в Академию.

Моника бездумно отдавалась укачивающему опьянению и нежно успокаивающему объятию подруги. Вспоминалось далекое детство. Но к этим ощущениям странно примешивалось какое-то больное любопытство.

В Олимпии их приезд произвел сенсацию. Вся зала смотрела на них, и это стесняло. Просмотрев несколько номеров, все присоединились к предложению Жинетты:

– Давайте, удерем отсюда!

У подъезда театра леди Спрингфильд была несколько удивлена, когда ее посадили в такси. Шоферу заплатили вдвое, и он согласился везти их всех.

Жинетта объяснила:

– Я отпустила машину и сказала, что нас привезет Мишель. Нельзя же посвящать шоферов, что мы едем в «домик»…

Леди, не понимая, переспросила:

– Куда?

Жинетта расхохоталась.

– Ну да, в лупанарий! В бардак, наконец, если ты такая дура!

– О! – воскликнула леди Спрингфильд с таким искренним возмущением, что все четверо покатились со смеху.

– Ну так что же! – сказала Жинетта. – Это единственный салон, где еще можно повеселиться без стеснения. Полная свобода. И по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.

Лиза, повернувшись к Монике, решительно сказала:

– Едем домой.

Но Моника шепнула:

– Ты дура.

Ее смешило это соединение теософского культа с глубокой испорченностью, тщательно скрытой под маской религиозного и светского лицемерия.

Она пожала подруге руку.

– Поедем, увидишь, как будет забавно.

Леди Спрингфильд пустила в ход последний довод:

– А если нас узнают?

– Этого не может быть, – категорически сказал Макс (он и Мишель с утра были посвящены в проекты Жинетты).

– Во-первых, нас никто там не может узнать, потому что нас там никто не знает. Во-вторых, нас никто не увидит. И затем, – он сделал напыщенный жест, – есть профессиональная тайна…

Лиза сдалась.

– Я надеюсь только, – сказала она, подмигивая Жинетте, – что твой муж…

– Не беспокойся! Он вернется не раньше часу после какого-то банкета, а к тому времени я уже буду дома. Он никому никогда не может помешать! Ну, приехали.

Таксомотор скромно остановился за несколько домов до «красного фонаря». Макс позвонил и переговорил. Экономка отдала распоряжение. Послышалось торопливое топание на лестнице, захлопали двери. С толстой экономкой во главе компания поднялась в верхний этаж. Всем было немножко неловко. Казалось, подмигивают даже стены. Макс шел сзади, спокойный и уверенный.

Они вздохнули свободно только в большой турецкой комнате. Зеркальная на этот раз была занята. Цветные лампы таинственно освещали просторное помещение и огромный глубокий диван, заваленный подушками, на котором свободно могли улечься несколько человек. Это была большая комната, меблированная в константинопольско-рыночном стиле, заказанном на площади Клиши.

Когда приказали подать неизбежное шампанское, экономка спросила, кого они предпочитают: блондинок? брюнеток? Она предложила даже, как полагается, негритянку. Но Макс отказался, и Жинетта, по совету экономки, выбрала Ирму – фламандку, а Мишель – Кармен: это настоящая испанка и притом из Севильи!

Лиза и Моника, не участвующие в играх, улеглись на диван, закинув руки за головы, как зрительницы.

Леди Спрингфильд, облокотясь о подушку, из-за плеча Моники незаметно следила за каждым их движением. [Пышная красавица Ирма и нервная, изящная Кармен, вошедшие в легких пеньюарах, которые они тотчас же сбросили, сразу удовлетворили ее вкус знатока. Голая женщина стоит уже вне всяких общественных условностей. В наготе – возвращение к животной простоте, к невинности примитива.]

Кроме Лизы и Моники, которые оставались одетыми, обнажились все. Жинетта, Мишель и Макс разбросали по комнате мешающую им одежду.

Лиза, горя, возбужденно следила за играми. Жинетта, вздрагивая под поцелуями, которыми фламандка покрывала ее тело, запрокинув голову, начала как всегда по-кошачьи мурлыкать, а рядом с ней Кармен, Мишель и Макс извивающейся гирляндой сплетались в одно кольцо.

Опьянение Моники прошло совершенно. Она со скукой смотрела на Лизу, жадно наблюдающую дрожь сплетенных тел.

Волнение неофитки! Сколько раз сама Моника в подобных же местах, с такими же женщинами, точно так же напрасно пыталась найти наслаждение! Мишель и Жинетта, другая Кармен или другая Ирма – знакомые, привычные, почти что безымянные тела, и чувство отвращения к себе и к окружающему, и никогда, никогда не достигаемое забвение…

Монике захотелось вскочить и бежать, но удушающая жара, усталость и страшная лень приковали ее к дивану.

Над ней склонилось лицо Лизы. В ее глазах она покорно прочла побеждающее желание. Жадные губы впились в губы Моники. Трепещущее горячее тело обвилось вокруг ее тела, как горячая лиана. Моника вздохнула, покорилась…

Через несколько дней после этого Лиза утром уехала в Лондон, где должна была присутствовать на балу в Букингемском дворце, устраиваемом по случаю обручения принцессы Марии.

Моника пошла в Луврский музей. Она шла туда в надежде хоть немного встряхнуться и рассеять все учащающиеся припадки неврастении. Надо было подобрать к тому же мотив орнамента для «Сарданапала» – пьесы из вавилонской жизни Фернанда Дюссоля. К декорации третьего действия – терраса над Евфратом – нужны были рисунки для стен между колоннами.

Задуманные Клэр цвета и рисунки вполне удовлетворяли вкус старого автора, но, к несчастью, не понравились Эдгару Лэру, распоряжающемуся всем.

Моника, глядя на монументальные лепные карнизы и на крылатых быков, печально думала об умерших цивилизациях и о тщетности своей собственной работы.

Какой-то посетитель остановился в нескольких шагах, разглядывая орнамент. Он обернулся. Их глаза встретились. Он поклонился. И Моника узнала Жоржа Бланшэ. Избежать встречи было уже невозможно.

После незабываемого свидания у Виньябо она с ним виделась раза два или три: однажды на улице Медичи, но там, настроенная враждебно, с ним не разговаривала.

Потом, в воскресенье, у г-жи Амбра – с большей уже симпатией.

Бланшэ, после выпуска в свет своей замечательной книги, только что получил кафедру по философии в Версальском лицее и приезжал в Зеленый домик за справками для статьи о бесприютных детях. Это был безусловно умный и честный человек. Но Моника не могла простить ему его так оправдавшихся впоследствии пророчеств.

Он был любезен, как тогда, и так же, как тогда, походил на епископа своим бритым, смеющимся лицом. Может быть, только немного пополнел.

Бланшэ вежливо расспросил Монику о ее работах и поздравил с успехом. Она отвечала нехотя, с полным безразличием.

Он, удивленный, стал в нее вглядываться внимательнее. Еще так недавно ослепительный цвет лица потерял свежесть. Под потускневшими глазами легли темные тени. Жесткая складка подчеркивала линию красивого рта.

Она почувствовала его взгляд и, не сомневаясь, что он знает о ней многое от г-жи Амбра, с горечью спросила:

– Вы находите, что я изменилась. О, пожалуйста, без комплиментов! Это правда, я уже не та девочка, с которой вы когда-то рассуждали на тему о браке.

Он понял, что это ее больное место и с внезапной нежностью возразил:

– Моника Лербье прекрасна, но по-иному. И она знаменита.

Моника молчала, охваченная воспоминаниями. А он, с легкой иронией в голосе, спросил:

– Теперь вы сравнялись с теми мужчинами, против привилегий которых когда-то так протестовали?

Ей захотелось крикнуть: «К чему мне это равенство, когда я из-за него несчастна, одинока и не вижу цели в жизни. Мир мне так противен, что я уже не в силах с ним бороться! А отвратительнее всего для меня – это я сама!»

Но, указывая на гигантские камни, она только сказала:

– Равенство…

– Да, в небытии! Вот урок для тщеславных! Что остается от прошлого?

Они оба задумались о вечности, о храмах, разрушенных тысячелетиями.

Люди рождались, страдали и умирали. Все умерло, остались только бесчувственные камни. Суета сует!

Торопливо пожав ему руку, Моника ушла.

Он задумчиво следил глазами за быстро удаляющейся изящной фигурой.

Что это? Маска бесчувствия, закрывающая страдания?

И с философским спокойствием он продолжал осмотр музея.

Вернувшись домой, Моника попыталась работать, но карандаши и кисти валились из рук. Работа еще более подчеркивала ее внутреннее бессилие. Что могло бы теперь захватить целиком ее душу? Может быть, хватило бы еще и страсти и интереса…

Расширить на свой счет деятельность г-жи Амбра.

«Облегчать страдания, делать добро». Но альтруизм возможен только под старость, лет в сорок, а не в молодости. Она еще слишком молода, чтобы думать только о других. Пороки, успехи ее профессии, служащей только роскоши, – все это опутывало мягкой, но крепкой сетью.

Она потребовала рисунки забракованной декорации и нашла прелестным их кирпичный фон – имитацию гемм и инкрустаций.

– Лер идиот! Надо мне самой съездить в Водевиль, – сказала она Клэр, – посмотреть готовые декорации. Не поехать ли сейчас?

Сегодня нет репетиции. Четверг, утренник.

– А, черт! Тогда покажите мне вишневый бархат для кабинета Пломбино.

– Мы его еще не получили.

Моника не настаивала. На сегодня довольно! Но с ужасом подумала, куда ей девать время до вечера. Куда девать бесконечные пустые часы… Вечером она собиралась к Анике курить опиум. Свидание у Ритца с Еленой Сюз, сопровождающей молодую шведскую чету. Шведы хотели что-то купить или заказать. Но быть любезной по принуждению, из выгоды!.. Она представила себе кафе, маленькие столики все с теми же пирожными, шум, пустую, светскую болтовню.

Все чаще и чаще после встреч с людьми ее общества она испытывала отвращение ко всем этим Еленам, Жинеттам, Мишелям. Министерши, маркизы или просто мужние жены – они были не лучше, а пожалуй, и хуже какой-нибудь Кармен или Ирмы.

Моника надела шляпу и жакет. Уже несколько дней даже по вечерам она совершенно не занималась туалетом. Так проще – расстегнешь один крючок, и падает юбка. Аника помогала ей снять блузку – вот и все одеяние для курения.

«Аника, конечно, лежит и курит, – подумала она, – ей сегодня должны были принести опиум. Хорошая трубка – ничего нет лучше на свете!» Моника оживилась. В этом теперь заключалась вся ее жизнь. Ей нужно было вдыхать до одышки сладостный дым.

В тоскующей жажде его все тело покрылось холодным потом.

Она и раньше, после нескольких недель опьянения, испытывала те же болезненные явления. Но тогда она усилием воли заставляла себя не курить по нескольку дней, боясь засасывающей сладости яда. Но на этот раз слишком увеличила дозу и мечтала только об одном: еще и еще!

Отупение! Нет – небытие, презрение к миру реальностей, презрение ко всему тому, что исчезало после первой трубки, а после двадцатой претворялось в несказанное блаженство…

Как она и думала, Аника ждала ее в темноте, простертая на подушках. На подносе с курительными принадлежностями слабо мерцала лампочка, наполовину завешенная серебряной бабочкой – точно лампадка у гроба.

– Это я, – сказала Моника, – лежи.

После серебристых летних сумерек маленькая комната, вся пропитанная тяжелым дымом опиума, с опущенными шторами и задернутыми портьерами, показалась ей желанной, как склеп.

Но Аника уже повернула выключатель. Красный фонарь осветил лежащую курительницу в ритуальном костюме. Лицо скрипачки было мертвенно-бледно, кости, обтянутые кожей. Она хрипло сказала:

– Ты попала неудачно! Пасты нет!

– А я думала…

– Нет! Тот тип, который должен был мне ее принести – настоящую, прямо из Лондона, – попался вчера в «Сапфире». Можешь себе представить! Не из-за опиума – никто и не знал, что он у него есть. Из-за кокаина! Все забрали.

Она злобно усмехнулась и заговорила быстро, с лихорадочной поспешностью всех кокаинистов.

– Какие идиоты все эти парламентские ослы с их законами! Курам на смех! Наркотики!.. Болваны они! Дядюшка Гютье – блюститель нравственности! Как это тебе нравится? А если я хочу отравляться? Уж если бороться с наркотиками, так пусть начинают с алкоголя. Но этого они не посмеют. Небось, кабатчики ведь тоже избиратели.

Слава богу, «снег» у меня еще есть. Мне продала женщина, которая арендует уборную в «Пеликане». Полную коробку. Смотри!

Она, смеясь, показала на маленькую эмалевую коробочку.

– И потом, я знаю, где его можно достать. У аптекаря в Жавелле, понимаешь. Но пасты – никак. У тебя не осталось?

– Есть немного на дне банки.

– Дай сюда. Лень? Ладно, оставь! Будем курить дроп. Я уже все старые трубки пообчистила. Но вот та, большая из слоновой кости, еще полная.

Она закашлялась, потом повторила тем же хриплым голосом:

– Дроп, он крепче. Больше одурманивает.

Ей, как пьянице, нужно было все крепкое.

Аника вздохнула:

– Да, если бы этого не было в жизни… Ну, иди, ложись.

– Дай раздеться.

Моника по привычке разделась в темноте и надела широкий китайский халат. Потом легла на свое место, растянувшись около подноса, и машинально повернула бабочку на лампе.

Аника воспользовалась передышкой, набила себе нос кокаином и раздраженно крикнула:

– Ты долго мне еще будешь свет в глаза пускать!

Моника подумала: ну и нанюхалась, матушка!

Болтливое возбуждение от кокаина, несмотря на уговоры Аники, ее не пленяло. Она предпочитала безмолвный экстаз опиума.

Отказавшись от понюшки, она насадила на иголку скатанный шарик черной пасты, составляющий на сегодня все ее угощение. Ничего!.. Можно наверстать потом!

Но дроп был слишком тверд и, тая, не удерживался на острие. Ей все-таки удалось наконец растопить одну каплю и приготовить трубку.

Тогда, поднеся чубук к губам, Моника жадно втянула дым. Он был так жгуч, что она его выпустила сейчас же. Обычно, когда опиум был свеж, она задерживала пьянящий яд, наслаждаясь всем телом.

Моника положила трубку и опустилась на подушку. Запах опиума, которым было пропитано ателье, его тяжелый, проникающий аромат одурманивал, лишая сознания.

Аника воскликнула с удовольствием:

– Однако, голубушка!

– Не кричи! – взмолилась Моника. – От твоего голоса точно поезд грохочет над головой.

Всякий шум казался ей нестерпимым, чудовищным. Но вскоре звуковые волны отхлынули, отодвинулись стены. Все отходило далеко-далеко, и хриплый голос Аники постепенно переходил в шепот. Исчезло время. Качающие волны наполнили пространство. Несказанное чувство одновременно и пустоты, и полноты наполнило душу Моники.

– Послушай, – словно из другого мира тараторил далекий голос, – здорово это на тебя действует! А если бы ты еще кокаинчику нюхнула! Я уже третий грамм со вчерашнего вечера кончаю, понимаешь. Ей богу, это самое лучшее лекарство от морской болезни. Жизнь! Меня от нее тошнит. Хорошая понюшка, хорошая трубка, и все как рукой сняло! Есть такие врачи, которые при сильных болях не дают морфия, пугают, что можно привыкнуть. Что же, и подохнуть нельзя спокойно? По какому праву эти негодяи меня смеют приговаривать к жизни?! Моя шкура, не их! Потому-то и процветают их лавочки. Подумаешь! Любви, во-первых, не существует, это только слухи такие распустили! Есть дураки, которые перегрызают друг другу глотку из ревности… Наслаждение! Подите вы в… Бездонный колодец, да только пустой! Искусство? О, моя скрипка, где ты?.. Талант? Он у меня, может быть, и был. Да, да, «великая артистка» – это мы слыхали. Давно это было… А потом… У Шопена тоже был талант. Только он хоть ноты умел кропать. Все же осталось после кое-что. А я все выпустила в трубу! Чужую музыку исполняла. Неудачница! Даже ребенка не умела родить! Черту я нужна!

Она нервно открыла коробочку и взяла новую понюшку.

– Бери! – властно приказала она Монике. – Лучшее лекарство! Когда оно есть, наплевать на все.

– Нет, – сказала Моника, – я все же предпочитаю твой паршивый дроп.

Первое сильное ощущение рассеялось. Она опять стала приготовлять шарики, но выкурить трубку в один раз ей больше не удавалось. Тогда, бросив ее, по совету Аники, она вдохнула раз за разом несколько понюшек кокаину.

Но вместо ожидаемого успокоения большая доза «снега» возбудила ее еще больше. В один миг одеревенели нос, лоб и виски. Анестезия наступила так внезапно, что она почувствовала себя каким-то автоматом и, как Аника, начала говорить, говорить в пространство, сама себя не слыша. Острота всех восприятий сразу пропала. Механически размахивая руками, она бесконечно болтала. И всю ночь, лежа у подноса, они кричали, словно глухие, не слушая, перебивая друг друга. На рассвете лампочка погасла. Моника очнулась – оледенелая уже в полдень. В ателье царил мрак. Аника спала, такая бледная, что она испугалась – точно мертвая – и потрогала холодную руку… Но плоская грудь равномерно дышала… Моника, не тревожа ее, ушла.

Днем, совсем разбитая, она все-таки побрела в Водевиль. Шла вторая репетиция с декорациями, и из администрации протелефонировали еще утром, что Эдгар Лэр желает видеть лично мадемуазель Лербье. Подходя к сцене, она остановилась в смущении. На сцене ссорились. Лэр орал:

– Академия!.. Плевать мне на нее! Ваша пьеса от этого не лучше! Все такая же дрянь! Понимаете вы?! Единственно, что ее спасает, это постановка.

– Но, милостивый государь!..

Она узнала раздраженный голос Дюссоля, тотчас же покрытый рычанием актера:

– А-а-а!

При ее появлении они замолчали.

Лэр решительно нахлобучил шляпу и, размахивая тростью, ринулся со сцены. Фернанд Дюссоль глядел на него в недоумении. Режиссер и директор, волнуясь, побежали вслед, хватая его за фалды. Но оскорбленный Лэр не желал ничего слушать. Все трое скрылись за дверью.

Фернанд Дюссоль кинулся к Монике и, потрясая седой гривой и горя негодованием, рассказал ей в чем дело. Измученный на репетициях сумасбродством Лэра, он, во избежание скандала, принужден был отложить свои замечания до того момента, когда пьеса будет уже готова к спектаклю. Так требовал Лэр, не допускающий в своих постановках никаких указаний, особенно авторских…

– Но, маэстро, как же вы согласились, вы – знаменитость?

– Надо было или снять «Сарданапала», а Бартолэ умолял меня этого не делать – тридцать тысяч неустойки этой скотине, специально приглашенной! Или же лезть в драку! А я, право…

– Да, – сказала Моника, – вам в драку…

На сцене вновь появился Эдгар Лэр, Бартолэ тащил его за рукав.

Она взглянула на знаменитого поэта, маленького и тщедушного, и на актера-геркулеса. Он сам был Сарданапалом и царственно возвращался в свои владения. Кирпичный фон, к счастью, занял внимание. Лэр объяснил, что при белом одеянии он желает черного фона.

– А вы не думаете, что это будет немного резко? – возразила Моника.

Фернанд Дюссоль имел несчастье с ней согласиться. Монарх презрительно посмотрел на него сверху вниз, потом повернулся к Монике и заявил тоном, не допускающим возражения:

– Я сказал: черный!

Она поклонилась, сочувственно пожала руку дрожащему от бессильной злобы Фернанду Дюссолю и ушла. Вредная штука – сумасшествие на свободе! Моника пожалела, что пошла в этот зверинец. Актерская истерика, свидетельницей которой она была сегодня, подчеркнула ее собственную трагикомедию. Как надоело ей самой играть в ней роль! Весь комизм жизни предстал сейчас перед ней в настоящем свете – в черном, как сказал тот…

Следующие дни до репетиции в костюмах были самыми ужасными днями ее жизни – не то тяжелым сном, не то бесконечным зевком в ожидании ночи, когда она отравлялась сразу и кокаином и опиумом. Аппетит пропал, во рту точно насыпана зола… Что такое ее кажущийся триумф! Одно сплошное падение! Теперь, разбитая, она снова оказалась на том же месте, где была в тот день, когда в вестибюль на авеню Анри-Мартин доставили на носилках тело раздавленной тети Сильвестры. Теперь ее собственное тело лежит разбитое под скалой. Ледяная волна в бешенстве бурлит у ног, над головой – черная бездна…

Не заставь ее Чербальева, она бы так и не пошла на первое представление «Сарданапала», не аплодировала бы машинально вместе с восторженным залом успеху Лэра, рычащего на террасе ассирийского дворца.

Зачем пошла? Зачем уступила? Да что там! Не первый же это компромисс с совестью.

Сидя на террасе кафе «Наполитен» с бароном Пломбино, Рансомом и мадам Бардино, она ела мороженое. За соседним столиком какой-то человек, привлекший ее внимание, после некоторого колебания, поклонился. Моника старалась вспомнить – кто это?

Кровожадный взгляд, глаза, как у кошки, рыжая борода… Нет, забыла! Он сосредоточенно посасывал свою коротенькую трубку. Незаметно вошли Фернанд Дюссоль с женой и сели рядом с незнакомцем. Моника почувствовала, что говорят о ней. Дюссоль приветливо поклонился. Из симпатии к одному и из любопытства к другому ей захотелось подойти. Она встала и поздравила с успехом старого поэта и его жену. После первого приветствия Дюссоль познакомил:

– Режи Буассело, Моника Лербье.

– Мы знакомы, – сказала Моника, сердечно пожимая неловко протянутую, узловатую руку.

– Вы читали «Искренние сердца»? – спросила г-жа Дюссоль.

Буассело пробурчал:

– Пятое издание. Мир тесен, как известно, мадам.

Моника пошутила:

– Уж не так тесен, если за целые четыре года не имела удовольствия вас встретить, – и объяснила Дюссолям: – мы познакомились у Виньябо… давно.