Въ одно, какъ говорится, прекрасное утро Онисиму Сергеевичу подали записку, въ которой онъ прочиталъ слѣдукющее: «Сегодня вечеромъ я буду у васъ. Вы должны принять меня непремѣнно, если дорожите вашимъ спокойствіемъ, спокойствіемъ всего вашего семейства и наконецъ репутаціей вашей дочери».

Которой дочери, – ни было сказано, а подписался Валеріанъ Пустовцевъ.

Сначала Онисимъ Сергеевичъ улыбнулся. Онъ еще разъ прочиталъ записку, – и вдругъ лице его подернулось страшной блѣдностью. Онъ схватилъ себя за голову и громко вскрикнулъ: "Боже мой, Боже мой! Неужьто это правда…?" Но сила мысли взяла верхъ надъ увлеченіемъ сердца. Оскорбленное чувство отца придало силу и энергію этому доброму и гибкому характеру. Оправившись отъ перваго впечатлѣнія, Онисимъ Сергеевичъ рѣшился скрыть отъ всѣхъ полученную имъ записку, и наединѣ встрѣтить ударъ, уже предугаданный его сердцемъ. Онъ секретно отдалъ одному изъ довѣренныхъ своихъ слугъ приказаніе немедленно и безъ особаго доклада провести прямо въ кабинетъ къ нему Пустовцева, какъ скоро онъ пожалуетъ. Сдѣлавъ такое распоряженіе, Онисимъ Сергеевичъ заперся въ своей половинѣ, не желая видѣться съ кѣмъ бы то ни было изъ своего семейства.

Чѣмъ болѣе сближалось къ вечеру, тѣмъ безпокойнѣе становился Онисимъ Сергеевичъ, съ каждымъ часомъ теряя силу преодолѣть непобѣдимое волненіе. Онъ хотѣлъ уже отдать приказъ отказать Пустовцеву, какъ вдругъ увидалъ передъ собой ожидаемаго гостя. Горѣвшая подъ колпакомъ карсельская лампа бросала сомнительный свѣтъ на лица двухъ собесѣдниковъ, изъ которыхъ одинъ – мрачный, блѣдный и сухой – остановился безмолвно посреди кабинета, а другой словно пригвожденъ былъ къ креслу, изъ котораго не имѣлъ силъ подняться для того даже, чтобъ встрѣтить и привѣтствовать гостя.

– Онисимъ Сергеевичъ, началъ Пустовцевъ, подойдя къ креслу, я не подаю вамъ руки, потому что чувствую себя недостойнымъ принять вашу. Насъ тутъ двое: одинъ изъ насъ долженъ быть судьею, а другой отвѣтчикомъ и подсудимымъ. Право перваго неотъемлемо принадлежитъ вамъ; вторымъ являюся я, не съ тѣмъ однакожъ, чтобъ оправдывать себя, а чтобъ обвинять нещадно.

Изъ дрожащихъ устъ Небѣды послышалось глухое стенаніе. Онъ закрылъ лицо руками и остался въ этомъ положеніи.

– Будьте хладнокровнѣй, Онисимъ Сергеевичъ, продолжалъ Пустовцевъ. Дѣло наше слишкомъ большой важности, чтобъ рѣшить его шумомъ и ни къ чему не ведущими восклицаніями. Привязанность къ вашей дочери увлекла меня далѣе границъ благоразумія. Буду откровененъ: сначала я видѣлъ въ ней только только ребенка, хорошенькую игрушку, которою мнѣ нравилось забавляться. Далѣе и далѣе я серьезно привязался къ ней, успѣлъ пробудить въ ней самой незнакомое ей чувство любви, и по своему трудился надъ образованіемъ ея ума и сердца. Не думайте, чтобъ я не видѣлъ бездны, открываемой мною подъ ногами вашей дочери; нѣтъ, я видѣлъ, хорошо видѣлъ, и при всемъ томъ смѣло велъ ее къ этой безднѣ съ чистымъ намѣреніемъ показать ей всю гибельность гибельнаго увлеченія: но я черезчуръ много довѣрялъ моимъ собственнымъ силамъ; я забылъ, что человѣку трудно устоять противъ очарованія, которому онъ самъ поддается въ гордой мысли дойти лишь до извѣстной точки – и ни шагу далѣе. Сначала, какъ видите, я увлекалъ, и потомъ меня увлекли дивныя совершенства вашей дочери.

– Батюшка, Валеріанъ Ильичъ! Дорѣзывайте меня проворнѣй!.. Что мнѣ въ вашихъ хитрыхъ словахъ? Я человѣкъ простой. Я вижу только, что вы меня обидѣли, обезчестили, убили….

– Повторяю, Онисимъ Сергеичъ, безъ восклицаній! Здѣсь стѣны слышатъ.

– Да что мнѣ стѣны! Я въ истошный голосъ закричу на весь городъ!..

– Удивительно, какъ много вы этимъ сдѣлаете, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ сказалъ Пустовцевъ. Васъ же осмѣютъ; васъ же будутъ поносить, но главное репутація Marie на вѣки будетъ убита.

– Боже мой, Боже мой! воскликнулъ Небѣда, ломая руки. Наказалъ ты меня по грѣхамъ моимъ!

– Онисимъ Сергеичъ! Некогда теперь молиться; надо дѣло дѣлать. Иначе оно приметъ худой оборотъ.

Закинувъ голову на спинку кресла, Небѣда, казалось, думалъ о чемъ-то; по лицу его текли слезы тяжкой, мучительной грусти оскорбленнаго, обезчещеннаго отца.

– Слушайте, сказалъ глухо Пустовцевъ, наклонясь къ Небѣдѣ, я… обольстилъ… вашу Marie.

Онисимъ Сергеевичъ вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ уже измученная жертва подъ послѣднимъ ударомъ палача: но ни слова, ни даже звука не вырвалось изъ стиснутыхъ устъ его; только лицо побагровѣло.

Самъ Пустовцевъ испугался. Онъ торопливо бросился къ графину, и не нашедши стакана, намочилъ водою свой платокъ и проворно приложилъ его къ воспаленной головѣ Онисима Сергеича. Небѣда вздохнулъ всей грудью, и быстро выхвативъ изъ рукъ Пустовцева графинъ, сталъ прямо изъ него глотать воду.

– Дайте мнѣ лечь, сказалъ онъ потомъ слабымъ голосомъ, и облокотясь на руку Пустовцева, перешелъ на широкое канапе, и ринулся на него всемъ корпусомъ.

Въ эту минуту въ залѣ послышался страшный, пронзительный вопль, и что-то рухнуло на полъ. Пустовцевъ насторожилъ ухо; тамъ поднялась бѣготня. Черезъ минуту раздался другой вопль… Онисимъ Сергеемчъ глухо простоналъ и впалъ въ безчувствіе.

Не зная, что начать, Пустовцевъ бросился къ двери, ведущей въ залу; дверь была заперта. Сильной рукой рванулъ онъ ее, и обѣ половинки съ шумомъ разпахнулись. Что же увидѣлъ онъ?… На полу, съ разбитымъ до крови скуломъ, лежала безчувственная Marie, и только прерывистое дыханіе показывало присутствіе въ ней жизни. Бросивъ шляпу и оттолкнувъ прислугу, Пустовцевъ схватилъ на руки бѣдную дѣвушку и понесъ въ гостиную. Онъ бережно сложилъ свою ношу на мягкое канапе, и стоя на колѣняхъ, старался привести Marie въ чувство всемъ, что подавала ему растерявшаяся прислуга. Но старанія его не такъ были успѣшны, какъ старанія Елены, которая хлопотала около матери; Соломонида Егоровна поднялась, и опираясь на руку дочери, вошла въ гостиную. Видъ безчувственной Marie, окруженной попеченіями Пустовцева, едва не сдѣлался причиною вторичнаго обморока мадамъ Небѣды. Къ счастію, этого не послѣдовало, и Соломонида Егоровна сама начала отдавать приказанія, нужныя въ такомъ случаѣ.

– Идите, сказалъ Пустовцевъ Соломонидѣ Егоровнѣ, къ Онисиму Сергеевичу, но старайтесь быть какъ можно покойнѣе, – иначе, все погибло!

Испуганная, она забыла всю слабость, оставшуюся отъ обморока, и поспѣшно пошла въ кабинетъ мужа, оставивъ Marie попеченіямъ Пустовцева и Елены. Дыханіе Marie становилось ровнѣе.

– Елена Онисимовна, сказалъ Пустовцевъ по французски, прикажите прислугѣ выдти вонъ. Мы должны остаться одни прошу васъ!

Елена сдѣлала знакъ, и прислуга медленно и осторожно вышла изъ гостиной.

– Затворите плотнѣе двери въ людскую и въ прихожую, продолжалъ Пустовцевъ.

Елена взглянула на него вопросительно.

– Затворите, говорю вамъ прошепталъ онъ нетерпѣливо.

Невольно повинуясь властному тону, Елена поспѣшила исполнить требованіе Пустовцева.

Между тѣмъ Marie начинала приходить въ себя. Она открыла глаза; но свѣтъ, ударившій прямо, заставилъ ее опять закрыть ихъ.

– Переставьте лампу на тотъ столъ! сказалъ Пустовцевъ Еленѣ, держа руку Marie.

Елена повиновалась.

– Кто здѣсь? слабо проговорила Marie.

– Я, Валеріанъ, другъ твой.

Несчастная дѣвушка взглянула испуганными очами, и порывисто поднявшись на диванѣ, судорожно вырвала руку изъ рукъ Пустовцева.

И Пустовцевъ….. Пустовцевъ… заплакалъ… Голова его упала на край дивана; глухія, но сильныя всхлипыванія колебали страдальческое ложе его жертвы…

Marie съ недовѣрчивостью и изумленіемъ глядѣла на Пустовцева, на этого гордаго, непреклоннаго человѣка. Онъ – всегда кощунственно смѣявшійся надъ всякимъ выраженіемъ внутренней боли человѣка, онъ – презрительно называвшій горькую слезу каплею пота, проступающаго изъ поръ глазныхъ; онъ – ни разу не погрустившій надъ горемъ человѣка, и всегда готовый гордо встрѣтить находящую бѣду, – онъ плачетъ!.. Съ какимъ-то дѣтскимъ любопытствомъ Marie протянула руку къ головѣ Пустовцева, и старалась приподнять ее, какбы желая увѣриться въ истинѣ скорби своего обольстителя и насладиться его слезами. Пустовцевъ схватилъ эту такъ знакомую ему руку, прижалъ ее къ пылающимъ устамъ своимъ обливая жгучими слезами. Грудь Marie волновалась сильнѣе предняго.

– Marie, сказалъ Пустовцевъ, простишь ли ты меня?

Она опять отдернула руку отъ устъ его.

– Marie! не проклинай хоть меня! Я преступникъ, но я у ногъ твоихъ: я виноватъ, но вѣдь любовь моя безумная привела меня къ тому. О, Marie, Marie! вспомни, и ты вѣдь меня любила!

Бѣдная дѣвушка упала на подушку и залилась слезами.

– Я не выйду отсюда, пока ты не назовешь меня тѣмъ сладкимъ именемъ, которое такъ часто слышалъ я изъ устъ твоихъ!.. Marie! Всю жизнь мою, всѣ думы мои отселѣ я посвящу тебѣ, и честь моя порукою, что я сдѣлаю тебя счастливою!

– Надолго ли? какъ громъ, раздался надъ годовой Пустовцева голосъ Онисима Сергеевича, который незамѣтно вошелъ въ гостиную съ рыдающей женой.

– На всю вѣчность! вскричалъ Пустовцевъ подъ вліяніемъ восторженнаго чувства.

– Ха, ха, ха, ха! Не велика же ваша вѣчность, если мы будемъ считать ее днями! сказалъ Небѣда, стоявшій ровно и какъ будто выросшій въ одну минуту.

– И мгновеніе счастья искупаетъ иногда годы страда"ій отвѵвчадъ Пустовцевъ, гордо смотря въ глаза Небѣдѣ.

– А если и мгновенье это отравлено болѣзнію неизлечимой?

– Любовь моя будетъ самымъ цѣлительнымъ лекарствомъ для вашей дочери.

– Вижу, батюшка, какъ оно цѣлительно! Уйди, Елена, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ кротко: тебѣ стыдно быть тутъ. Уйди, другъ мой!

Елена, рыдая, вышла.

– Упреки въ сторону, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Пустовцевъ, они ни къ чему не поведутъ. Что сдѣлано, того ужь не воротишь. Здѣсь, передъ вами, я винюсь въ преступленіи, и клянусь заслужить, если не любовь вашу, то по крайней мѣрѣ прощеніе себѣ. Честь вашей дочери давно уже принадлежитъ мнѣ; отъ васъ я прошу только руки ея, я увѣренъ, что вы не откажете мнѣ, хоть бы для того лишь, чтобъ покрыть безчестіе имени, драгоцѣннаго и мнѣ и вамъ… Соломонида Егоровна! обращаюсь къ вамъ, какъ къ матери….

– Ахъ, чтожь я могу сказать? едва проговорила, рыдая обезчещенная мать.

– Ничего! твердо произнесъ Онисимъ Сергеевичъ. По дѣламъ вору и мука! Мы, мы, матушка, одни съ тобой виноваты! Пустили волка….

– Папенька, подите ко мнѣ! громко и какъ-то рѣшительно сказала Marie.

Небѣда подошелъ къ ней колеблющимися шагами. Marie наклонила его къ себѣ и сказала что-то на ухо. Онисимъ Сергеевичъ ухватился за столъ и задрожалъ. Marie упала на подушку и закрыла себѣ лицо руками.

– Боже! сказалъ наконецъ Онисимъ Сергеевичъ. Вижу, вижу карающую десницу Твою!.. Валеріанъ Ильичъ, вы поступили подло, безчестно… но не мнѣ судить васъ. Есть Богъ отмститель злаго коварства и всякой неправды! Онъ воздаетъ вамъ за то горе, которымъ облили вы всю мою душу! Онъ заплатитъ вамъ за тотъ стыдъ, которымъ покрыли вы сѣдины мои! Она, – и отецъ указалъ на поруганную дочь, – она отдалась вамъ, не спросясь меня; возьмите жь ее, тоже не спрашиваясь меня! Когда въ преступной душѣ вашей скоплялся гнусный замыселъ, вы не просили моего благословенія, ибо преступнаго и гнуснаго не благословляютъ; не просите жь и теперь, ибо не поднимется рука моя благословить преступниковъ!..

Marie вскрикнула. Соломонида Егоровна бросилась къ ней со спиртомъ. Небѣда продолжалъ твердо и невозмутимо:

– Я удержу языкъ мой отъ проклятія… оно пало бы на меня, глупаго и виновнаго отца! Но не будетъ вамъ счастья, ибо вы хотѣли пользоваться имъ воровски; не будетъ вамъ долголѣтія, ибо вы не уважили сѣдинъ отца и преклонныхъ лѣтъ матери! Валеріанъ Ильичъ!.. Вы тайно отъ меня вошли въ родство со мною, и заставили старика со стыдомъ признать это родство; вы зять мой, но никогда не будете моимъ сыномъ! слово мое вѣрно. Кончайте жь теперь то, что начали! Мое тутъ дѣло сторона. Прощайте!

И Онисимъ Сергеевичъ быстро вышелъ изъ гостиной. Захлопнувъ за собой двери кабинета, онъ два раза повернулъ ключъ въ замкѣ, оставивъ другія дѣйствующія лица доигрывать эту грустную драму… Пора однакожь и предъ вами, читатель мой, спустить занавѣсъ; развязка слишкомъ очевидна, чтобы досказывать ее до конца. Слава Богу еще, что при этихъ сценахъ не было Жорженьки, а то, право, не знаю, какъ выдержали бы роли свои главные персонажи этой драмы. Юный питомецъ Пустовцева и Чикарскаго пріѣхалъ поздо на извозчикѣ препьяный-пьяный, что впрочемъ на этотъ разъ было довольно кстати, потому что устранилась неизбѣжная надобность посвящать его въ эту минуту въ семейныя тайны.

На тойже недѣлѣ начались приготовленія къ свадьбѣ. Онисимъ Сергеевичъ рѣшительно не выходилъ никуда и не вмѣшивался ни во что. Онъ всѣми мѣрами избѣгалъ даже встрѣчи съ Пустовцевымъ, и обычныя привѣтствія знакомыхъ раздражали его страшно. Ни жилая служить баснею цѣлаго города, Небѣда немедленно подалъ въ отставку, и съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать минуты, когда позволено ему будетъ выбраться изъ омута сплетней, толковъ и злословія, которые кишмя кишели чорными гномами въ самой атмосферѣ, его окружавшей. Онисимъ Сергеевичъ, на время свадьбы, уѣхалъ въ имѣніе, состоявшее подъ его опекою. Тихо и скромно отпраздновали бракосочетаніи Marie съ Пустовцевымъ въ одной ближайшей къ городу деревнѣ, и молодые супруги начали свои медовые мѣсяцы, уже отравленные горькой полынью…

Въ непродолжительномъ времени на воротахъ квартиры Небѣды проходящіе читали слѣдующую надпись: "сей домъ прадаеца и взаймы адаетца, а о цене спрасить у хозяина.". Онисимъ Сергеевичъ, получилъ отставку, немедленно выѣхалъ изъ города, гдѣ такъ поносно осмѣяна была его ничѣмъ ни запятнанная честь и доброе имя.

Грустно и печально было его разставанье съ дочерью, въ которой онъ когда-то души не слышалъ. Въ послѣднія минуты прощанья уже готово было сорваться съ устъ его слово примиренія, уже онъ протянулъ было отцовскія объятія къ преступной дочери: но раздавшійся подъ окнами громкій смѣхъ какихъ-то молодыхъ людей снова оледѣнилъ сердце оскорбленнаго отца. Онъ отвернулся отъ Marie и произнесъ какъ-то напряженно: "Богъ тебя да помилуетъ! Живите, какъ знаете!"

О отошла отверженная дочь отъ любившаго ее отца….. Села она, бѣдная, одна-одинешенька, и залилась горькими слезами. Соломонида Егоровна, вся расплаканная, подошла къ отринутой, и обвивъ рукою шею дочери, другою разглаживала густые волосы, успокоивая ее нѣжными словами.

– Ахъ, маменька, маменька, говорила сквозь рыданія бѣдная Marie, вѣдь я сирота уже!

– Богъ съ тобою, другъ мой! Мы еще живы; отъ чегожь ты сирота?

– Вы не мои.

– Какъ тебѣ, Маша, не грѣхъ отказываться отъ насъ!

– Не я отказываюсь, маменька, а отъ меня отказались.

– И, полно! Чего ты смотришь на отца? Вѣдь онъ всегда такой на первыхъ порахъ, а послѣ уходится, и все пойдетъ хорошо.

– Вѣрю, только не со мною. Мнѣ ужь не видать его ласкъ, мнѣ ужь….

И снова зарыдала отринутая дочь. Соломонида Егоровна утѣшала ее, какъ умѣла: но и не Marie замѣтила бы во всякомъ словѣ матери невѣрность и непрочность убѣжденій.

– Не надолго я съ вами, маменька, сказала Marie послѣ продолжительнаго молчанія.

– Чтожь дѣлать-то, другъ мой? Нельзя же откладывать, когда все уже готово.

– Пріѣдете ли вы проводить меня?

– Да развѣ ты сбираешься куда?

– Сбираюсь, маменька, и въ дальнюю-дальнюю дорогу. Вы видите, въ какомъ я положеніи: но не видите, что тоска изгрызла уже мое сердце, что съ развязкой моего стыда я развяжусь и съ жизнію… Маменька! Поминайте…. меня… въ молитвахъ вашихъ! Скоро, скоро не будетъ меня на этомъ свѣтѣ!

Соломонида Егоровна рыдала. Сердце матери болѣзненно соглашалось съ пророческими словами дочери…

– Богъ милостивъ, Маша; все пройдетъ, говорила она, сама искренно не вѣря словамъ своимъ. Ты будешь жива, здорова, и къ намъ еще пріѣдешь.

– Нѣтъ, маменька, не пріѣду. Я знаю, что у меня чахотка. Но не то меня мучитъ, милая маменька! Смерть мнѣ не страшна; я даже съ радостію встрѣчу ее… но Валеріанъ – Валеріанъ, – вотъ кто не даетъ мнѣ умереть покойно! онъ сталъ такъ мраченъ, что въ иную пору и я боюсь подойти къ нему. Знаете ли, что онъ сдѣлалъ недавно? Мнѣ прислали изъ Кіева кипарисную икону Богоматери съ святыми угодниками; я оставила ее въ кабинетѣ Валеріана. Приходитъ онъ съ должности; я встрѣтила его, и мы пошли вмѣстѣ въ его половину. – Чѣмъ это пахнетъ? спросилъ онъ. Я указала на икону…. Ахъ, маменька!.. съ какимъ не человѣческимъ остервененіемъ бросился онъ къ столу!.. Икона уже была у порога, разбитая въ дребезги….. Боже мой, Боже мой! Погибъ, погибъ онъ безъ меня!…

Такъ говорила страдалица, забывая саму себя и думая только о томъ, кто погубилъ ее…. Нѣтъ, друзья мои, сердце любящей женщины выше всего прекраснаго въ мірѣ!..

Пустовцевъ, дѣйствительно, сталъ ужасенъ. Ни имѣя вѣры, – этой главнѣйшей опоры нашего бытія, этого покойнаго возглавія, на которомъ улегается утомленная думами голова страдальца; не имѣя надежды, – этого якоря, безъ котораго погибъ бы корабль нашей жизни; не имѣя любви, возвышающей земное до небеснаго, Пустовцевъ оставленъ былъ самому себѣ, своей гордости и мнимой непреклонности характера. Страшное одиночество! Оно и на землѣ отторгаетъ человѣка отъ подобныхъ ему; что жь на небѣ, гдѣ живетъ вѣчная любовь, гдѣ весь міръ надзвѣздный держится согласіемъ и гармоніей!..

Пустовцевъ, упрашиваемый женою, согласился наконецъ, за день до отъѣзда своихъ родныхъ, проститься съ ними: но какъ на бѣду, онъ попалъ къ нимъ именно въ то время, когда у Онисима Сергеевича только что кончилась жаркая перепалка съ Жоржемъ. Оно бы и ничего, да Соломонида Егоровна подлила масла въ огонь. Желая оправдать сколько нибудь свое возлюбленное чадо, она возразила, что напрасно Онисимъ Сергеевичъ попрекаетъ Жорженьку дурными обществами, что непозволительныхъ связей онъ не имѣетъ и имѣть не можетъ, потому что это дурно, не хорошо, о чемъ, конечно, не разъ слышалъ онъ и отъ "ихняго Валеріана." Это-то только и не доставало, чтобъ разразиться рѣзкими выходками на счетъ Пустовцева. И Онисимъ Сергеевичъ, какъ говорится, выписалъ женѣ всю правду-матку о зятѣ, и порѣшилъ тѣмъ, что онъ знать его не хочетъ.

Въ эту-то самую минуту доложили о Пустовцевѣ; а надо знать, что, со времени свадьбы, онъ ни разу не заглянулъ къ своимъ, ни однажды не промолвилъ слова съ Онисимомъ Сергеевичемъ, что впрочемъ и неудивительно, послѣ извѣстнаго объясненія еще съ будущимъ тогда зятемъ. Онисимъ Сергеевичъ хотѣлъ было и въ этотъ разъ улизнуть въ кабинетъ, но было уже поздо. Пустовцевъ входилъ въ залу.

– Здравствуйте, сказалъ онъ.

Онисимъ Сергеичъ безотвѣтно сѣлъ въ любимое свое кресло и потупилъ голову.

– Жоржъ! небрежно сказалъ Пустовцевъ, садясь на канапе и доставая папироску. Подай мнѣ огня!

Жоржъ зажегъ спичку и съ улыбкой подалъ ее Пустовцеву.

– Пошелъ вонъ, негодяй! гнѣвно сказалъ Небѣда.

Жоржъ, взглянувъ значительно на шурина, засмѣялся и вышелъ.

– Такъ вы, сказалъ Пустовцевъ, думаете завтра я выѣхать?

– Завтра, отвѣчала Соломонида Егоровна, робко поглядывая на мужа.

– Скоренько, сказалъ Пустовцевъ, пуская кольцами дымокъ.

– Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, рѣзко проговорилъ Небѣда.

– За чѣмъ же такъ торопиться?

– За тѣмъ, чтобъ не дали мнѣ посреди улицы оплеухи! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, дрожа отъ гнѣва.

– Ахъ, Онисимъ! сказала Соломонида Егоровна. Какъ тебѣ не стыдно говорить это!

– А что ты думаешь, баба? отвѣчалъ онъ съ злой ироніей. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, стыдно. У насъ, слава Богу, зятекъ есть; заступится, въ случаѣ обиды; на дуэль вызоветъ.

Пустовцевъ уронилъ папироску.

– Вы недурно острите, – сказалъ онъ, презрительно улыбнувшись.

– Да, у васъ научился, грубо отвѣчалъ Небѣда.

– Однакожь мы порядкомъ ребячимся, сказалъ Пустовцевъ съ принужденной улыбкой.

– Можетъ быть.

– Я пришелъ къ вамъ проститься.

– Ну, и прощайте.

– Скажитежь, какъ мы разстаемся?

– Очень просто: я ѣду, а вы тутъ остаетесь.

– И только?

– Не больше.

– Жаль!

– Мало ли чего! Иному есть и больше что пожалѣть, да не приходится. У иного, батюшка, сердце кровью обливается, да показать людямъ стыдно, засмѣютъ; у иного отняли великое сокровище, что синь-порохъ въ глазу, да пожаловаться некому, да, некому! Иного… да что толковать! Баста, аминь!

И Онисимъ Сергеевичъ еще ниже наклонилъ голову.

– Ваше сокровище, кажется, не въ дурныхъ рукахъ, протяжно сказалъ Пустовцевъ.

– Да, скоро будетъ въ хорошихъ, а теперь покамѣстъ въ дурныхъ, отвѣчалъ Небѣда, поднявшись съ кресла и направляясь въ кабинетъ.

– Жена! крикнулъ онъ въ дверяхъ.

Соломонида Егоровна поспѣшно пошла къ мужу, и Пустовцевъ остался одинъ.

Мрачно глядѣлъ онъ съ минуту на закрывшіяся предъ нимъ двери кабинета; стиснутыя губы и сдвинутыя брови его выражали гнѣвъ и досаду; яркій румянецъ, проступившій на блѣдныхъ и впалыхъ щекахъ его, обнаруживалъ безсильную злобу. Постоявъ немного, онъ громко засмѣялся, схватилъ шляпу, смялъ ее въ рукахъ и выбѣжалъ изъ дому.

– Проклятъ часъ, когда я…

Никто не слышалъ окончанія крамольной рѣчи изгнанника изъ отческаго дома…

А чего не вытерпѣла Marie въ короткій срокъ своего супружескаго житья-бытья! Оставленная отцомъ и матерью, воспитавшая въ себѣ непреодолимую антипатію къ сестрѣ, одна, – всегда одна, всѣмъ чужая, – она, какъ испуганная голубка, пряталась отъ коршуновъ и ястребовъ, готовыхъ ежеминутно терзать ее насмѣшками и злословіемъ. Никто съ того самаго дня, какъ приняла она имя своего обольстителя, ни разу не заглянулъ къ ней; ни отъ кого изъ чужихъ не слышала она самаго обыкновеннаго привѣта дружбы, – и все то по милости своего избранника!.. Пустовцевъ всѣхъ оттолкнулъ отъ себя своею дерзостью и непреклонной гордостью, а дурная слава о несчастной Marie окончательно отдалила щекотливыхъ на чужіе грѣхи барынь отъ обезчещеннаго дома. Терзалась гордая душа его, но не столько за свое униженіе, сколько за униженіе той, которую онъ самъ погубилъ невозвратно. Въ гнѣвной раздражительности онъ осыпалъ передъ Marie самыми злыми и язвительными насмѣшками всякаго, кто осмѣливался быть невнимательнымъ къ нему; каждый день возвращался онъ домой тревожный, безпокойный, и послѣ двухчасоваго молчанія разражался саркахмами и презрѣніемъ, не щадя ни узъ родства, ни привязанности дружбы, ни незапятнаннаго имени дѣвицы. Но холодно уже и безучастно принимала Marie эти вспышки безсильной досады; чистая душа ея съ покорностію усматривала справедливость гоненія людскаго, и тайно отъ мужа она молила Бога прекратятъ ея невыносимыя страданія. Беззаконно зачатый плодъ преступной любви, вмѣсто радости и утѣшенія, поселялъ въ ней стыдъ и отчаяніе. Мать страшилась святаго названія матери!..

Боже мой, Боже мой! Какъ велика цѣна искупленія за одно минутное увлеченіе неопытнаго сердца!.. Но не щадитъ судъ Твой и нынѣ обольщаемыхъ преступницъ, какъ не пощадилъ онъ прародительницу нашу, обольщенную зміемъ-искусителемъ!..