Читать книгу: «Z», страница 2

Второй урок – математика, ненавидимая Z всем сердцем (по слухам, Он так и не ушел дальше таблицы умножения, что, хотя и спорно, но в точности неизвестно – сведения эти была государственной тайной, хранимой от публики тщательней отдельных частей тела Позаправдашней бабы), к чести Всевидящего поджопника и здесь, стремясь привлечь внимание подопечного, он утверждал, что «суть математики для Вашего Высочества не в числах и не действиях с ними, и тем более не в точности тех или иных подсчетов, а прежде всего – в умении манипулировать числами ради своего интереса, качество это, едва ли не значимее устной речи, ибо числам доверия больше, чем словам – они, будучи производными от количества вещей, притягивают к себе людей как объективность, свободная от вольной трактовки, как сущность, ценная сама по себе и неизбежно ограниченная в смыслах, а потому доступная даже самому убогому уму, ибо он всегда, в отличие от слов, может сопоставить с числами конкретные предметы, отчего управление числами в своих интересах – умение для государя наиважнейшее, постигший его во всех деталях возносится на вершины горние, совсем уж недостижимые для „скота“, который, поверив числу (пускай совершенно нелепому), окончательно теряет способность к свободному мышлению, становясь исключительно послушным и усердным в исполнении всего того, что Ваше Высочество пожелало или когда-либо пожелает», – так говорил едва ли не на каждом уроке Всевидящий поджопник, видя, что Ученик, кивая в знак согласия, внутренне сопротивляется, и вовсе не самой идее – с этим Он был более чем согласен – дело было (как показало дальнейшее правление) в другом: Z сумел, в отличие от многих до него, обходиться практически без чисел, обнаружив однажды (кажется, это были впервые показанные ему списки НПП), что цифры не обязательно искажать (преуменьшать, преувеличивать, выдумывать), их можно просто игнорировать, не обращать внимания на данность числа, говоря, вне зависимости от повода, что Он выше этого, выше вещей, которые понятны всегда и всем, выше реальности, выстроенной на более или менее строгих подсчетах, ибо любой подсчет есть совокупность частей, а Он – Целое, нерушимое и неделимое целое, и потому любое число, озвученное им, – Истина, проверяй не проверяй, Z в конечном итоге даже и не выше этого, а вне, Он – другое измерение чисел, когда они вроде есть, но в реальности их нет, они попросту не принимаются во внимание как что-то несущественное при принятии какого бы то ни было решения, при этом доказательства излишни, оправдания тем паче, ибо Z не тот, которому все прощается, он Тот, кто прощает всем.

Третьей была география, обожаемая Z c раннего детства, – глобус, подаренный отцом на первом году обучения, носили за ним всегда и всюду и для справки, и для увеселения: Z, и будучи взрослым, любил несколько раз за день крутануть его туда-сюда без надобности, в детстве же эта потребность удовлетворялась едва ли не каждые десять минут, нередко на царственную прихоть прерывались обеды, приемы и даже первая женщина Z (фрейлина, весьма похожая на Позаправдашюю бабу) не заняла Его настолько, чтобы Он изменил сложившейся привычке – Z покинул ее в самый ответственный момент, чтобы крутануть глобус по часовой, так что дорожка из царственного семени (весьма внушительных для простого смертного размеров), излившись вне положенного ей места, пролегла от постели до подоконника и долгое время не смывалась как реликвия государственной важности (Дура приняла в связи с этим специальное постановление), пока новый состав оного, весьма непостоянного учреждения усомнился (нет, не в самой реликвии) в необходимости хранить ее именно там, и дорожку, со всеми предосторожностями (разработкой технологии занимался специально созданный НИИ) перенесли в главный и, кстати, до сих пор в части основных интерьеров незаконченный, музей страны, сделав копии в натуральную величину для всех без исключения малых, власти на местах обязали организовать посещения и просмотры этой части экспозиции всем без исключения населением региона, дабы оно окончательно уверилось в силе государства, способного как на подобный экспонат, так и на организацию его сбора, переноса и содержания, и все мы хотя бы раз в жизни действительно видели это прямое следствие любви Z к географии, многие, многие из нас после тех экскурсий покупали глобусы в надежде уподобиться хотя бы в этом верховной власти, но тщетно: несостоявшаяся жизнь, вышедшая в те мгновения из Z, превосходила все обычные для обычного мужчины объемы, Он словно вобрал и выбросил из себя весь мир, к модели которого так настойчиво стремился, глядевшая же ему в спину с той ночи исчезла из Дворца, ее сменили другие (Z ни к одной из них не должен был прикасаться дважды), но история более не повторилась, так как глобус предусмотрительно убирали из зоны прямой видимости, и Z, лишенный отвлекающего фактора, теперь был морально безупречен – исполняя категорический императив, Он поступал так, как и должен был поступить всякий в его положении, не прерываясь и не покидая тело, данное Ему с намерениями благими, почти что священными.

Уроки четвертый и пятый, напротив, были лишены подобной сакральности и посвящались языкам неродным, три из которых выбирались из почти бескрайнего списка и распределялись (в зависимости от успехов) примерно в равных долях на шесть учебных дней, предпочтение отдавалось языкам, с одной стороны, необходимым, с другой (это касалось третьего по счету) – необычным, дабы Z при случае мог не только соответствовать, но и удивить познаниями, выходящими за рамки стандартной образованщины, впрочем, и это не было главной, а лишь дополнительной задачей, в этой связи Всевидящий поджопник сказал как-то, что «язык неродной, не имея ценности сам по себе (у Их Высочества всегда есть переводчики), важен как средство развития языка родного и пополнения его совсем уж непонятным для большинства словарным фондом, использование (в меру частое) иностранных слов правителем возносит его на вершины дольние по отношению к подданным и рекомендуется едва ли не в каждом третьем абзаце, но не чаще, дабы избыток иностранных слов не рождал неблагоприятное впечатление в народе, в большинстве своем не любящем чужаков, в какой бы форме они ни заявляли о своем существовании», – наставлению тому беспрекословно следовали и, видя, как подопечный делает успехи в каждом из трех избранных наречий, ни на минуту не забывали, зачем прежде всего они требуются, и даже носители языка, нанятые со временем (Всевидящий поджопник знал многое, но, конечно, не все), не могли требовать, как они привыкли, чтобы урок полностью (во имя результата, разумеется) протекал на их наречии, – им всякий раз вежливо, но весьма настойчиво отказывали, не объясняя, впрочем, реальных причин того, почему Z ни при каких условиях не должен был говорить, хоть сколько бы продолжительное время исключительно на иностранном языке, неизменно присутствующий на уроках Поджопник, используя песочные часы (каждые пять минут), обрывал заметно затянувшийся диалог (Z, общаясь с носителями, изредка терял контроль над собой) и спрашивал, как Его Высочество себя чувствует, будто бы от длительного и беспрерывного говорения иностранных слов у Z могла возникнуть какая-то болезнь, так или иначе, носитель языка почтительно умолкал, а Z отвечал наставнику на родном языке, после чего урок возобновлялся, чтобы вскоре прерваться вновь, и правило это после недолго обсуждения (в Дуре дискутировали только по поводу временных отрезков) вскоре распространили на всю страну: все мы не должны были (те, кто в силу доходов или интереса имел такую возможность) говорить на иностранном языке более одной минуты, если вели диалог в учебных целях, при разговоре на иностранном с носителем языка диалог сокращался до тридцати секунд и должен был прерываться на пятиминутную беседу на родном языке (пусть даже и с самим собой, в таком случае иностранец не должен был издавать ни единого звука – нарушивший правило навсегда выдворялся из страны), а любой из нас, вышедший за временные лимиты («Заболтавшийся»), на первый раз лишался права произносить иностранные слова вслух, на второй утрачивал кончик языка, на третий терял этот орган совсем, исключение законом делалось для Их Величества и Их Высочества, так как считалось, что в них самой царственной природой заложено сопротивление всему неродному и назначенный воспитателем лимит – не более чем разумная профилактика возможной языковой инфекции (не исключалась и намеренная диверсия, хотя носители чрезвычайно строго проверялись на благонадежность), способной по прошествии времени развиться в серьезную болезнь, коей по недосмотру страдали несколько прежних государей, подвергших страну смуте и несчастьям – все Они чрезмерно следовали иностранным словам без должного, а часто и хоть какого-либо понимания их сущности.

В том числе и по этой причине между четвертым и пятым уроком наступал длительный перерыв – первому иностранному языку нужно было максимально выветриться из памяти и ни в коем случае не кооперироваться со следующим, трех неродных языков в один день не было никогда, здесь даже Z следовал установленному правилу, гласившему, что «четвероязычие» в единые сутки есть грех недопустимый под страхом смерти, ибо делающий подобное намеренно лишает разум свой данного ему природой единого словесного ориентира, не идущего дальше троицы, и многознанием своим умножает скорбь в подданных наших, думающих по глупости своей, что где-то, возможно, лучше, чем здесь, и потому является заведомым бунтовщиком, не подлежащим милости, и каждый уличивший другого в таком преступлении вправе самостоятельно и без суда решить вопрос над врагом рода нашего любым доступным ему в тот момент способом», и повеление это (кстати сказать, единственное в своем роде, допускавшее самосуд) исполнялось в меру прилежно, и если и являлись порой ослушники, то они редко доходили до суда, так как бдительные подданные сами (не без некоторого удовольствия) решали вопрос с заблудившимся в четырех (порой и в пяти, и в шести) наречиях, если и не отправляя его в мир иной, то существенно калеча всеми возможными для простого человека средствами, к коим (за отсутствием разрешения на иное оружие) относились прежде всего дубины различного толка, что издавна были символом нашего гнева, и государство, запретив по оружейной части все, что только можно (в связи с этим порой казалось, что в Z никого так власть не боится, как собственного народа), оставила нам дубины, ассортимент которых был весьма велик и поражал воображение впечатлительных иностранцев, полагавших, что народ, обладающий таким средством самозащиты, пользуется максимальной свободой, и когда нам (немногим знающим неродные языки) приходилось в спешке (тридцать секунд!) объяснять, что все как раз наоборот, то гости, косясь на дубины (большинство из нас носило и носит их с собой не по надобности, а так, на всякий случай), не верили ни единому слову, и миф о том, что народ Z – самый свободный народ в мире, не без помощи наших СМИ и подключившихся к сему святому делу писак разных мастей глубоко укоренился в соседних странах, которые, впрочем, причудливо не смешивали в этом вопросе народ и государство, видя как раз таки последнее мировым оплотом рабства и тирании, о том, что деление это не выдерживает никакой критики, не раз и не два (буквально каждый день во время перерыва в неродных языках) говорил ученику Всевидящий поджопник, прямо обвиняя иностранцев в чудовищном подлоге, ибо «рассматривать Z и его народ как две противостоящие друг другу сущности есть ложь, ложь главнейшая, основанная на кардинальном непонимании единства правителя и народа, единства, на котором основано Z и дубины, коими народ неоднократно, порой без всякой помощи расстроенного в тот момент государства, изгонял захватчиков – еще одно доказательство безусловного доверия между подданными и государем, знавшим о всесокрушающей силе подобного оружия и тем не менее допустившим его свободное и ничем не ограниченное хождение», и Z сложно было не согласиться с учителем, так как перерыв всякий раз, помимо легкого (яблоко или груша) перекуса, включал в себя упражнения с дубиной, коллекция которых у Их Высочества, понятное дело, была весьма масштабной – больше тысячи наименований как исторических, так и современных, выточенных вручную лучшими мастерами страны, упражняться дубиной Z, как и все, начал с колыбели, уже в ней орудуя полноразмерным вариантом дубины (недетская сила была одним из доказательств особого происхождения) – она была его основной и порой единственной игрушкой, с возрастом, конечно, появлялись и иные (глобус, например), но именно дубина служила точным и безусловным, даже при абсолютном молчании, знаком «своего», и Z был для нас в этом смысле «своее всех своих».

Разгоряченный упражнением, Z с трудом удерживал внимание на втором языке (дубину иной раз приходилось просто вырывать у Ребенка из рук), и потому неродные языки с целью лучшей успеваемости приходилось постоянно менять местами, а дубины уменьшать в размере и весе, следя за тем, чтобы царственный ученик по возможности не приходил с ними на занятие, пугая носителей языков, видевших в этой детской взбалмошности едва ли не объявление войны странам, из которых они прибыли, Всевидящий поджопник успокаивал как мог всполошившихся учителей, говоря, что «наше государство мирное, а обширность его вовсе не следствие завоеваний, а всегдашнее желание соседей стать его частью, желание, которому никогда не отказывали, что говорит лишь о широте души и гостеприимстве, никак не об агрессии, что до дубины, то она в данном случае – всего лишь детская игрушка, не стоящая внимания взрослого», – и ему верили, по крайней мере, так казалось, но взгляды, которые учителя иногда бросали на дубину, все же приносимую на занятие, все-таки серьезно мешали его нормальному течению, вероятнее всего, именно ее наличие не позволяло носителям языка увлечься и Всевидящий поджопник на этом уроке почти что не использовал песочные часы-пятиминутки – диалоги редко превышали положенные даже обычным подданным тридцать секунд, педагоги часто уходили в грамматику, в длинные монологи-объяснения, похожие по тону на оправдания, мол, я ничего такого не имел ввиду и Вы, Ваше высочество, меня не так поняли, впрочем, тон этот замечал лишь Всевидящий поджопник – делая заметки в расписании следующей недели, он, понимающе кивая, переносил данный язык на более ранее время, а Z скучал, искренне не догадываясь о причине смены методики, слушая пространные объяснения в пол уха, порой и вовсе засыпая, ускоряя тем самым начало урока шестого – родной истории – она всегда (здесь не было исключений) сменяла неродные языки, так как, несмотря на всю осторожность, негативного влияния их не удавалось избежать полностью (уйти от хотя бы толики страноведения при их изложении было невозможно), поэтому история отечества, правильно рассказанная, должна была выступить срочным и сильнейшим лекарством от вызванных неродными языками недугов (преимущественно психологических), ввиду особой важности предмета ее всегда без допуска иных лиц вел лично Всевидящий поджопник, он и только он обладал правом на историческую правду – Z никогда за весь курс не слышал иных точек зрения, кажется, даже и не подозревая об их земном существовании.

История всякий раз начиналась с произнесения вслух клятвы правителя (время ее официально еще не пришло, но к этому нужно было быть перманентно готовым), которою Ученик поначалу повторял медленно и за учителем, но со временем, избавившись от его опеки, Он приобрел навык проговаривать ее так быстро, что слушателю она могла показаться растянутым звуком «М», произносимым нараспев, с неуловимыми для обычного уха смыслами – именно так присяга согласно канону и произносилась при вступлении на престол, текста ее никто из нас не видел (согласно постановлению Дуры клятва не могла быть напечатана и передавалась устно от государя к государю через Всевидящего поджопника), а слышали мы то, что слышали – ничего определенного – именно в этом нам клялся каждый следующий государь, держа данное однажды слово, никто из них не посмел его нарушить, что было бременем тяжким, воистину царским, ведь «ничего» безмерно – это «всё» и «вся», и Он обещал нам это, беря на себя и потомство свое долг заведомо невозвратный, взятый издревле без надежды когда-либо его отдать, и долг этот был сутью истории, излагаемой Всевидящим поджопником, который, связывая между собой с виртуозностью ювелира мельчайшие частички-факты, ни на миг не забывал, что «они лишь средство, и повернуть их в нужную в данный момент сторону – не возможность, но обязанность, ибо история не есть факт, а то, как мы его увидели, с чем мы его съели, кому и каким образом мы о нем рассказали», вещал Всевидящий поджопник, незаметно для подопечного погружая Его в транс, и с этой минуты Z видел историю своей страны лишь в одном, единственно верном цвете, – по больше части красном, «цвете крови», уточнял Поджопник, который нимало не пугал Z (еще одно доказательство происхождения), ведь она была в его власти – Он решал, когда и зачем ей литься, и литься ли вообще, кровь была сутью власти, данной Ему, сутью нашей жизни и смерти, и только Позаправдашняя баба, произведя Его на свет, возможно, знала о крови больше, знала, но молчала, крутя обруч, она не произносила вплоть до следующих родов ни единого звука, и нам оставалось верить: Z, усвоив, что на самом деле произошло раньше, ведает, что происходит сейчас, к чему это приведет и чем закончится, а нам не нужно думать, не нужно измышлять свои мелкие истины перед истиной безмерной и необъяснимой.

Выйдя из исторического транса, Z без всякой паузы погружался в подытоживающий день родной язык (прочие предметы излагались по ходу дела на прогулках или даже за обеденным столом, а правоведение, например, и вовсе читалось как сказка на ночь), преимущественно состоявший из чтения и обсуждения текстов классических и современных, последние, еще не прошедшие проверку временем, отбирались Поджопником с особой тщательностью: он не только просматривал, но и пальцем отслеживал каждую строчку текста-кандидата (нельзя было ошибиться ни в одном слове), ведь единожды попавшие в уши Z тексты оставались в списке положенных к освоению (в том числе и нами) навечно и если исключались из него, то по вновь открывшимся фактам, касавшимся, собственно говоря, не текста, а жизни автора (правильной или неправильной, с точки зрения Поджопника) «неправильные» немедленно исключались из круга чтения, всякие напоминания о них (прямые или косвенные), в том числе и в текстах авторов «правильных», безжалостно вымарывались, образовавшиеся пропуски объяснялись когда несовершенством стиля, когда необходимостью экономии времени, мол, всего, Ваше Высочество, не прочитать, а здесь вот и здесь, пожалуй, можно и вычеркнуть не в ущерб остальному, текст в целом прекрасен, но есть частности, которые не отличаются высоким художественным вкусом, и потому Вам ли тратить на них время, и Z, как правило, не переспрашивал, а если вдруг и уточнял, что все-таки было в этих замаранных строчках, Всевидящий поджопник, говорил, что «книги эти испорчены самими авторами, их жизнью и последующими текстами, вышедшими за рамки дозволенного, не повторившими прежние опыты новым весомым благозвучием, они противоречат сложившемуся образу творца, что, выступая расширенной к смертным индивидуальностью, все же служит общему благу и не должен ради призрачного самовыражения и еще более призрачной художественной правды выходить за рамки, Вами установленные (Как? Мной?), именно Вами, пока что в лице Ваших предков, конечно, ибо и я, и Дура – лишь отражение Вашего голоса, в силу возраста часто еще неспособного отделить покорную Вам истину от свободной от Вас лжи, но не беспокойтесь, Ваше Высочество, мы ведаем, кто Вам друг, а кто враг, кого следует слушать, а кого – вычеркивать, порой полностью, с оставлением одного лишь имени (поверьте, нет ничего более страшного для этой братии, чем остаться в истории просто человеком, а не созданным ими текстом), все они, предавшие Вас, без малейшего исключения и поименно вносятся в списки для повсеместного и вечного олихования, которое не прервет никто и ничто (И я?), и Вы, Ваше Высочество, ибо проклятое Вами однажды проклинается навсегда, и даже если текст, согласно Вашей воле, вернется в общий доступ, пятно позора никогда не смоется с лица автора, оно останется с ним как клеймо преступника, однажды преступно решившего, что он больше, чем Вы, и потому имеет право на собственный, лишенный Вашего тембра голос».

На том Поджопник почтительно умолкал, дальнейший распорядок дня всецело зависел от Z – порой он засыпал сразу, и тогда обед шел следом, в другой раз еда и сон менялись местами, здесь не было правила и никто не настаивал на особом порядке, хотя наставник и находил более верным второй вариант, однако прерывать царственный сон не решался даже он, и на то были естественные основания – дневной сон для нас был своего рода культом, которому поклонялись все мы, от мала до велика, за редким исключением (в основном вынужденным) каждый из нас находил днем для сна хотя бы десяток минут, большинство не отказывало себе и в полноценном часе, неслучайно многие (особенно в Дуре) считали, что именно обеденный сон, а не что-то другое, объединяет всех нас, так как именно в это время царит неведомое в иные часы единение народа и власти, по той простой причине, что в это время и те и другие спят и если видят друг друга, то исключительно в страшных снах, которые днем настолько редки, что могут не приниматься во внимание как что-то существенное, неслучайно достижение «единство дневного сна вне сна» было центральной задачей государственной политики, передаваемой из поколения в поколение, задачей, над которой бились лучшие умы и все без исключения государи, задачей, тем не менее оставшейся несбыточной, маячащей где-то вроде и поблизости, но в реальности так далеко, что как ни беги, ни кричи – не догонишь, не поймет, не услышит, а услышит – помчится со всех ног прочь, ибо нет ничего более противоположного, чем государство и мы, люди, им управляемые, так что сойтись без всяких «но» и «как-нибудь» нам возможно исключительно в дневном сне, впрочем, и здесь виделось нам разное, и причудливые видения Избранников, наполненные возможностями (прямое следствие доходов и связей) и действиями (очень часто какими-то изощренными извращениями наркосексоалкогольного характера) никак не соотносились со снами средней статистики, где возможностей меньше (часто их нет совсем), а все извращения сводятся к нехитрым вещам вроде жены соседа да к рюмке выгнанного не здесь, а потому особо сладкого крепкого напитка, одно непереводимое название которого звучит как сказка, чудо, центр бытия.

За обедом, наступавшим раньше или позже (заметим, его всегда сопровождала только музыка и хроника текущих событий исключительно положительного толка), следовала прогулка, длительность и масштабы которой определялись преимущественно погодой да текущими (разными во все дни) дополнительными предметами, список которых был неровен и всецело зависел от настроения Поджопника, а оно было весьма и весьма подвержено сезонным и даже суточным колебаниям – все знали, что пик его активности приходился на весну и осень, что может показаться само собой разумеющимся, так как большую часть лета, да и зимы занимало время каникулярное, но некоторые из нас видели в этой особенности определенный (пусть и слабо доказуемый) психиатрический уклон, считая, что обострение жизнедеятельности Поджопника (как и Дуры, впрочем) носит болезненный характер и только лишь вредит государю и лучше было бы оставить ребенка до поры до времени в покое, дать «доиграть», а не мучить знаниями, которые Ему по роду Его деятельности никогда не пригодятся, а если и пригодятся, то не для чего-то полезного, а для всякого вздора, примеров чему в предшествующий период было немало, и все эти царствующие составители карт, издатели энциклопедий, любители живописи, театралы и т. д. кончали в один прекрасный день одинаково плохо, не своей смертью, за которой неизменно следовала смута более или менее продолжительная, и потому мы, наученные горьким опытом, знали, что нет для нас горя большего, чем слишком умный государь, ибо ум Его до добра не доведет, а мудрость – печаль не Его, а наша – нам терпеть и мучиться, и лучше, однозначно лучше, если Правитель наш слегка глуповат, здесь прощались даже черты идиотства (один, например, всю жизнь гонял по крышам голубей, другой на старости лет встал на коньки и, ударившись однажды о лед головой, совсем перестал с ней дружить), которые не мешали, нет, напротив, добавляли Государю популярности, мы вдруг понимали: в сущности Он такой же дурак, как мы, только на троне, и поэтому (прежде всего поэтому) Ему можно не только верить, но и подчиняться, порой слепо и беспрекословно подчиняться, ибо свой своего не выдаст, не продаст за грош, как Дура (к ней завсегда было меньше доверия из-за огромного количества мерзких, скользких, как черви, умников, пусть и в большинстве своем мнимых), а если и сморозит какую-нибудь глупость, то по простоте душевной, а не со зла.

Поджопник, может, и зная все это, гнул свою линию и на прогулках не оставлял подопечного в покое (куда бы ни направил Z свой взгляд, Он неизменно видел на первом плане или руку, или око наставника, не желавшего, чтобы подопечный созерцал мир таким, какой он есть, без какого-либо его влияния и участия), видя в этом свою миссию, следуя ей без единого исключения, неважно, был ли в этот момент перед Учеником гладко выстриженный газон или случайно найденный однажды в дворцовом парке мертвый нищий, пробравшийся туда каким-то прямо-таки чудесным образом (по официальной информации, все спецслужбы мира не смогли за всю историю ни разу этого сделать), обнаруженный зорким детским оком труп вызвал живой интерес мальчика, не знавшего до того момента о смерти, хотя, строго говоря, не узнал он о ней ничего и в тот день – Поджопник поспешил закрыть глаза ученика единственной ладонью, сказав лишь, что «этот подданный… уснул… уснул навсегда, Ваше Высочество (Бывает такой сон?), порой он случается (Отчего?) от усталости, большой усталости, хотя именуют ее всякий раз по-разному, (У кого?) у многих (А я могу так уснуть?), не, что Вы, Ваше Высочество, вы не многие, вы в единственном числе», – растолковал Поджопник и, развернув подопечного в противоположную от нищего сторону, наконец-таки применил руку по назначению: слегка (точно в соответствии с этикетом и точно в указанную законом часть тела чуть пониже спины) направив Z в сторону Дворца, меча в те же мгновения глазом молнии в охрану, допустившую неслыханный прокол, о котором, впрочем, поразмыслив, решили сообщить в летописи, указав, что такого-то числа, такого-то года Его Высочество обнаружил в саду нищего и соблаговолил подать ему щедрую милостыню, которой в итоге с лихвой хватило на пышные (не по статусу) похороны, при этом летопись скромно умолчала как о Поджопнике, оплатившем их (труп был и его недосмотром), так и о том, что нищий на момент встречи с Его Величеством не мог ответить ему подобающим вниманием – полностью проигнорировав его присутствие, он лишний раз доказал, что свобода в нашей стране возможна, ее рано или поздно получает каждый, и только Правитель (если верить Поджопнику) лишен этой всеобщей привилегии и не обретает доступного всем ощущения и после ухода в мир иной.

Прогулка тем не менее в тот день продолжилась, даже в самую ненастную погоду она длилась никак не меньше нескольких часов, Z, существуя большую часть времени в особом дворцовом микроклимате, должен был не только знать, но и на себе прочувствовать все «прелести» погоды данного ему государства – величины наименее постоянной и мало предсказуемой, отчего должность старшего по погоде со временем стала обозначаться просто «Вру», причем не только в народе, но и в официальных документах, и термин этот использовался (по крайне мере, нами) вовсе не для осуждения, а скорее как выражение сочувствия человеку ответственному за дело заведомо проигрышное – огромная, открытая с трех сторон равнина продувалась ветрами с севера на юг без какой-либо устоявшейся по сезонам системы, а приносимые (преимущественно с запада) осадки были непостоянны и распределялись по месяцам и территориям как бог на душу положит, что на практике в большинстве случаев значило «все или ничего» и приводило к частым засухам и наводнениям (порой и то и другое происходило в одной области в течение одного года), ясно, что прогноз погоды в таких условиях был сродни гаданию, чем Вру, по слухам, на самом деле и занимался, порой даже не глядя на небо и не высовывая носа за дверь, и то верно – зачем, раз результат во всех случаях одинаков: когда угадывал, когда нет, его слушали по привычке, радовались редким удачам и не огорчались более частым в прямом смысле слова тыканиям пальцем в небо, ведь дело его по степени безысходности напоминало нам нашу жизнь: чтобы ты ни делал, но тот (те), что сверху, проделает (-ют) обратное тому, на что ты рассчитывал, и полярность эта неискоренима, вот только если хорошую погоду нам никто не обещал, то «те» обещания выстраивались в стройный ряд лишь для того, чтобы их заведомо не исполнили, и мы за века и поколения привыкли читать между строк, и чтение это, по правде сказать, не было сложным – достаточно было всего лишь найти антонимы к сказанному, особенно это касалось Z и его предков, которые достигли в этом искусстве (говорить одно, а делать другое) статуса поистине виртуозов, умудряясь за всю жизнь (часто долгую) не сказать публично ни единого слова правды, и нам порой казалось, что умение это и есть главный признак царственного достоинства, а между тем одной из регалий, вручаемых правителю при вступлении на престол, была белая, как первый снег, книга с единственной страницей, которую видел только Он и в которой, по слухам, и была записана Правда, Правда с большой буквы, Правда на все времена, не случайно Всевидящий поджопник едва ли не каждый день упоминал на прогулке эту книгу, с которой пока что не расставался ни на минуту отец Z и которая по праву должна перейти сыну в будущем, «Что там?» – всякий раз спрашивал Ученик, и получал один и тот же ответ: «Не знаю», ответ удивительный и единственный в своем роде – Всевидящий поджопник знал все и вся, но не Правду, и однажды во время очередного перехода из зеркальной в зеркальную комнату (они все еще случались даже после начала учебы) Z, заметив белую книжицу во внутреннем кармане пиджака Отца, спросил его, что в ней, но не получил ответа – Y отделался легкой, как показалось, полной печали улыбкой, в которой помимо прочего читалась усталость, будто ежедневно озвучиваемая им ложь ровным счетом ничего не весила, а эта крохотная, в четверть обычной, книга с одной-единственной страницей настолько тяжела, что даже Ему, государю, обладавшему, по мнению соседей, неограниченной мощью, способной за несколько часов уничтожить весь мир, носить ее так трудно, что одно лишь упоминание о ней погружает в несвойственную Ему эмоцию (печаль – казалось бы не то, что сопутствует неограниченной власти), и Z именно в тот момент понял, что книга эта – главное, что Ему достанется, что без нее Он никто, что в ней записано что-то неведомое никому и, только открыв ее однажды, Он станет по-настоящему другим, по-настоящему не таким, как все, как Отец и как те, что были до него.