Первые из индиго

– Можно, – согласился вдруг Чевычелов, хотя я почему-то была уверена, что он не пьёт никогда и не при каких обстоятельствах… – Но только нам пора уже идти.

В дверях появилась хозяйка с мотками шерстяных ниток.

Всё-таки я хороший психолог, даже Новиков признаёт, что я тонко чувствую людей. Только мама и Макс уверяют, что я стала черствее и, значит, наверное, хуже. Но не думаю, что это так, просто не каждый считает нужным выставлять напоказ свои эмоции. И это не повод заносить в льдинки или притворщицы. Просто я такая, какая есть, и мне так удобно. А кому не нравится – я никого с собой общаться не заставляю, но нет же, некоторые господа (не будем показывать пальцем) просто жаждут задушевных бесед со мной, намекая при этом, что мой характер – не мёд.

Но, надо отдать Чевычелову должное, ткать он, действительно, умеет очень ловко, так и мелькали пальцы. Правда, объяснить толком, как это у него выходит, так и не смог. Педагог, называется!

– Нужно время, – оправдывался он. – Чтобы закончить ковёр, целую зиму просиживали вечерами за ткацким станком. Так с ходу не поймёте… Как-нибудь приеду к вам специально с мастер-классом…

Татьяна Петровна была, конечно, в восторге.

– Будем ждать с нетерпением! – продолжала петь дифирамбы Чевычелову, лишь мельком для приличия взглянув на меня. – И возрождать традиции своими руками. Ведь кто их сегодня хранит? Мастера, народники и краеведы, как мы с вами… Странно, почему я раньше не встречала вас в обществе краеведов, вы ведь, наверняка, в нём состоите…

– Что вы, что вы… – замахал руками. – Я всего лишь так, краевед-любитель, но люблю свой край от души.

– Это главное! – просияла глазами Татьяна Петровна, а я подумала, что ещё немного, и у них начнётся роман. (Не зря ревновал Михаил). Хорошо, они не могут подслушать мои мысли. Я понадёжнее замаскировала ехидную усмешку под маску безразличия, но они всё равно заподозрили неладное.

– Это глиняная посуда тоже девятнадцатого века, – в музее Татьяна Петровна вспомнила о добровольно взятых на себя обязанностях экскурсовода. – Да что я говорю, вы и сами всё видите. Вы, Инга… простите, забыла ваше отчество, ну да вы совсем ещё молоденькая, можно и без него, тоже серьёзно увлекаетесь краеведением?

– Совсем немного, – призналась я.

– Да, сейчас у молодёжи совсем другие интересы, компьютерные игры, Интернет, – покачала головой. Вот у меня тоже два сына…

– Я не играю в компьютерные игры, – закончила я разговор на эту тему. Кому вообще какое дело до моих увлечений?

Татьяна Петровна вздохнула и посмотрела на меня с откровенной жалостью. Видимо, в её глазах я была совсем уж пропащим человеком, которого не интересует ни-че-го ни в этом, ни в виртуальном мире.

От чугунов мы перешли к старинному комоду из дуба.

– Добротную делали мебель, – снова восхитился Чевычелов. – На века.

– Что верно, то верно, – снова согласилась Татьяна Петровна. – И что самое главное, все вещи сделаны с душой. Это всегда сразу чувствуется.

– Верно, – согласился Чевычелов. – Пользоваться такими вещами – одно удовольствие.

И потянул за латунную ручку в форме шишечки.

– Чувствуете, запахло стариной? – он с наслаждением, как женщина изысканный парфюм, вдохнул пылинки, потревоженные в лучах заходящего солнца, и даже полез своим носом с выдвинутым вперёд кончиком, точно желая глотнуть побольше пыли, в ящичек.

– О! – вывернул он шею и глаза, – к верху что-то прилипло. – Может быть, здесь указан торговый знак фирмы?

Он извлёк из комода непрочно приклеившийся листок, но надписей на нём не оказалось.

На пожелтевшей бумаге были набросаны чёрными чернилами фигуры прогуливающейся между деревьями пары – девушки в шляпке и платье, верх которого скрывала перелина, а низ тянулся шлейфом, и молодого человека в шинели.

Лицо девушки было прописано довольно чётко.

Оно было красиво, но в целом почему-то неприятно и кого-то мне напоминало, только, сколько я не пыталась, так и не вспомнила.

Рисунок я, конечно, сфотографировала. Фигуру её спутника художник изобразил лёгкими штрихами, в нескольких местах неожиданно переходящими вдруг в линии-кляксы, похожие на кровавые разводы, и от этого становилось тревожно

Мне показалось, что с этим молодым офицером вот-вот должна случиться какая-то беда…

– Интересно, откуда этот комод? – поинтересовалась я вслух.

– Из того дома, которым пугал вас Миша. Но сама я никаких призраков не видела и во все эти россказни не верю, – решительно заявила женщина. – А вот этот сундук в соседней деревне нашла… Я, когда решила создать такой музей, ходила по деревням, расспрашивала, может, у кого что на чердаках осталось. У кого гребень, у кого утюг, у кого кружева – так и собралось всё это богатство. А колыбель, представляете, была в соседнем доме, но и дети, и внуки там давно уже выросли, а правнуки в городе, поэтому забрала с чистой совестью.

По сосредоточенно сдвинутым бровям Чевычелова я поняла, что его тоже уже мало занимает весь этот бесценный для историков хлам, хотя в другое время и деревянные ложки, и корзины, и лапти заслуженно удостоились бы его самого искреннего и горячего интереса.

– А это наши дети рисовали, – широким жестом показала Татьяна Петровна на стену, увешанную красочными работами, на которых карандашами, фломастерами и акварелью во всей своей безобразной красе был изображён он – Одихмантьев сын.

– К Соловью- Разбойнику, вижу, у вас здесь особый интерес, – Чевычелов даже присвистнул.

– А как же? Соловей-Разбойник – наш любимый герой. После богатырей, конечно, но они жили на самом деле…

– А Соловей-Разбойник? – стало мне интересно, что скажет об этом директор музея старины.

– Был, но только не здесь.

– А где же? – воскликнули мы с Чевычеловым почти одновременно.

– В низшем из миров, не зря тёмной силой в былинах зовётся. А Илья Муромец – воин света – истребил всю нечисть в наших местах. Потому-то ни в какие призраки не верю и не видела их, и видеть не желаю…

Распрощались с Татьяной Петровой мы уже на закате, боюсь, снова к неудовольствию её супруга.

– Вы тоже обратили внимание, Инга Николаевна, что этот и тот рисунок, в доме, нарисовал один и тот же человек? – спросил Чевычелов по дороге в гостиницу, которая представляла из себя самый обычный дом с койко-местами и, боюсь, не исключено, и тараканами…

– Заметила, – пришлось мне согласиться.

К счастью, койко-места нашлись в разных комнатах. Никого из постояльцев в гостинице больше не было. Правда, обе без дверей. Впрочем, мой спутник оказался несколько галантней, чем я предполагала, и не стал заглядывать в проём, когда я укладывалась спать, а ограничился тем, что громко пропищал на весь дом, дескать, не желаете ли вы, Инга Николаевна, прогуляться – подышать свежим воздухом перед сном?

Бродить по орошённым росой окрестностям вопреки романтичному настрою Чевычелова у меня не было ни малейшего желания, и чтобы охладить его пыл, я предложила: «Если только вернуться в тот дом…»

– Лучше мы заглянем туда завтра утром, – Чевычелов скрипнул пружинами и громко захрапел…

– Хватит спать, идём купаться на источник, – услышала сквозь сон девичий голос. Оказалось, не приснилось.

Светло-синие глаза так молодо и хитро поблёскивали из-за кружевных занавесок, что я, забравшись в джинсы и уютный пёстрый свитер, покорно пошла во двор. У окна ждала меня хозяйка дома и она же комендантша общежития.

– Меня, кстати, бабушка Прасковья зовут. Не боишься холодной воды?

Спросонья я опрометчиво ответила «нет».

Прасковья хоть и была уже преклонных лет, но стремительной, весёлой, как песня.

Мне и впрямь хотелось петь, как будто я спала до этого не ночь, а много, много лет и меня, наконец, разбудили, как царевну из сказки. Хоть и не поцелуем, но пробуждение было сказочным. Дождь, который опять же из-за крепкого сна я не слышала, оставил след тумана, и теперь мы шли круто извивающейся тропой по лесу, уже пронизанному первыми лучами-стрелами, поющему ликующую птичью разноголосицу:

«А ночи-то и нет».

Есть мрак.

И звёзды.

Значит, свет».

Чевычелова я решила не будить, чтобы не портил занудством волшебства.

– А вы давно здесь живёте? – что-то в женщине было необычное, и я никак не могла понять, что.

– Как родилась, так и живу, даже не выезжала за всю жизнь дальше райцентра, – весело, словно поддразнивая, ответила Прасковья.

– Разве не интересно? – удивилась я.

– А что интересного? – заговорщицки улыбнулась она. – Города были пылью и пылью когда-нибудь станут, а здесь у нас такая красота! Вот Василий с Верой тоже за всю жизнь никуда не выезжали, а теперь и вовсе одни живут, с тех пор, как дети-внуки поразъехались. Сейчас отнесём им банку молока, – показала взглядом на тряпичную сумку, которую сжимала в руке.

– Не страшно им одним в деревне? Здесь у вас вон какие легенды рассказывают…

– Рассказывать можно всё, что угодно, да только знаю я, здесь место светлое, хорошее. Соловьёв у нас, и правда, много, а разбойников ни одного, разве что правнук мой Максимка, так он сейчас с родителями в городе живёт. А меня, сколько дети в город не звали, да только не создана я для жизни той суетнОй. Вот и Вера с Василием так говорят. Вера – сестра моя, только отцы у нас разные.

Деревня оказалась недалеко от той, где живёт, а может, нет мистический Генерал.

– А волков здесь, случайно, нет? – показалась мне подозрительной близость брянских лесов.

– Раньше были, а теперь живём спокойно – никого не боимся, да и собака, Барбос, у них такая, что любого волка задерёт.

Барбос оказался огромным псом, почти с телёнка, облаял для порядку и тут же принялся вилять хвостом.

– Видишь, в какую глушь забрались, – одобрительно улыбнулась Прасковья. – Ночью здесь звёзды ниже и ярче, это в городе вам вместо них фонари, а неба не видно. Здесь, моя милая, всё иначе… Все твои мысли и сны видит звёздное небушко, даже когда звёздочек не видно, и если помнить об этом, всё ненужное спадёт с тебя, как с лука шелуха.

Утренние звёзды подмигнули петухам и погасли, и те принялись радостно горланить, приветствуя новый день так самозабвенно, будто каждый раз с рассветом начинается новая жизнь.

– Опять вместе с солнышком в дом? – обрадовалась разбуженная хозяйка.

За ней показался, зевая, хозяин.

– Вместе с солнышком пришла, молока вам принесла, – в рифму ответила Прасковья.

Василий Никифорович и Вера Андреевна когда-то и сами держали бурёнку, но в девяносто с лишним лет с коровой не управиться.

– А это что за гостья-красавица у тебя? – улыбнулась мне и Прасковье одновременно Вера Андреевна.

– Не у меня, а у нас. Генералом нашим интересуется…

– Разве я говорила?.. – от удивления я не знала, что сказать.

А Прасковья только рассмеялась.

– Не знаю, а чувствую. Вот здесь… – приложила руку к сердцу. – Чувствую, потому что дочь я его. Любовь у них была с мамой. Ему уже за шестьдесят поди было… А мамочка вдовой рано осталась, так и жила одна с детьми, пока не встретила его – такого статного красавца. А он вроде бы тоже не один, а с семьёй приехал. В общем, родилась я, плод их запретной любви. В деревне тогда с этим строго было… Пришлось Генералу уехать, а дом тот потом занял какой-то беглец, говорят, опасный преступник. Но милиция никого и ничего не нашла, и разговоры умолкли. Вот такая история, моя милая. Чувствую, ты девушка умная и дары особые имеешь.

– Какие такие дары? – удивилась я.

– Особые, – повторила Прасковья. – О которых, может быть, пока сама не знаешь. Чувствовать сердцем – первый дар. Проверять разумом – твой дар второй. И получать вести и не только те, которые с планетушки нашей – дар особенный третий. Может, и откроется тебе разгадка… Тогда уж и меня, старую, не забудь. Напиши мне письмо, где нашёл свой последний приют Генерал. Мама всю жизнь это место искала, куда только письма-телеграммы не слала. Не нашла. Может быть, мне повезёт… Я ведь как чувствовала, что ты сама к нам приедешь. Сон мне был вчера в руку, как будто ты вручила мне письмо от отца и говоришь: «Просил переслать вашей маме, но я адреса не знаю её. Может, вы перешлёте?» Хочешь, покажу тебе её?

Меня завели внутрь простого деревенского дома, где на столе стояла фотография, с которой улыбалась тёмноволосая женщина с большими миндалевидными глазами, высокими скулами и длинной тонкой шеей. Что-то в красавице было кошачье, точнее, даже рысье.

– Если найду, напишу обязательно, – пообещала я.

– А теперь на источник… – заговорщицки подмигнула Прасковья. – В той воде сами звёзды полощут свои отражения, сразу ум станет светлый и ясный, худое забудется, а доброе – останется. Вода, говорили старики, в нём особенная, всё плохое в себя вбирает, и в землю уносит, на правильный путь направляет, потому что чья-то путеводная звезда сюда упала, может быть, нашего с тобой Генерала, и забил с тех пор здесь ключ. Потому-то и живут здесь у нас до ста лет и больше даже в здравом уме и памяти…

– А сколько вам лет? – полюбопытствовала я.

– Ой, милая! – кокетливо улыбнулась Прасковья. – Зачем тебе знать? Всё равно, если и скажу, так не поверишь…

Вода и впрямь была такой прозрачной и студёной, что, казалось, рождаешься заново…

Чевычелова я обнаружила перед домом-гостиницей энергично приседающим с разведёнными в стороны руками.

– Я уже сделал зарядку, Инга Николаевна, пока вы куда-то пропали. Уже и чаёк, наверное, закипел.

Мы попили кофею в беседке перед домом, что, не скрою, было даже приятно. А перед отъездом решили ещё раз заглянуть в дом Генерала проверить, не вернулся ли хозяин.

По пути, возле того самого поля, где танцевали цапли, нам встретилась повозка, настоящая деревенская гужевая повозка.

– Здравствуйте, – нажал на тормоз Чевычелов. – А кто же в том доме живёт, хотелось бы, простите, узнать, – потянулся головой в сторону таинственного объекта.

– Купить, что ли, хотите? – доброжелательно буркнул восседавший на вожжах мужчина. – Так я вам не советую…

– Почему же? – обрадовался такому повороту разговора Чевычелов.

– Потому что дом хоть и считается ничейным, да уже не первый год наведывается сюда один человек с тёмным прошлым…

– А что же в нём такого тёмного? – поинтересовалась я.

– Тёмное дело… Вроде бы при непонятных обстоятельствах погиб молодой офицер, а Генерал (так его у нас называют) был не то свидетелем, ни то он и убил, но бежал он после этого к нам, в деревню. Деревня тогда ещё большая была, дворов тридцать – не меньше. А потом он куда-то исчез, а дом так и стал с тех пор притоном для злодеев. Говорят, это место с древних времён так и притягивает разбойников. Правда, в отличие от той их шайки-лейки наши разбойники своих местных не трогают. Мы тоже к ним не суёмся и капусту их обходим стороной.

– Загадочная история, – вздохнул Чевычелов. – Спасибо, что предупредили…

– Давайте, ребята! Поищите себе дом в других местах, тем более, что здесь у нас нет ни электричества, ни газа. Вода и то только в колодцах, да есть ещё ключ. Там, говорят, вода какая-то особенная, прямо живая вода из сказок, и красоту, и силу мужскую дарит. Но сам я не знаю, не проверял. Ну, давайте! Пошла! Пошла!

Кобыла неохотно поплелась дальше, а мы с Чевычеловым заглянули-таки ещё раз в таинственный дом.

Внутри и снаружи всё было так же, как накануне, кроме одной-единственной вещи, заставившей нас с Чевычеловым переглянуться.

Рисунок в рамке, висевшей на стене, лежал теперь на столе, а сверху на стекле, словно в насмешку над нами красовалось надкушенное яблоко.

«Вроде бы при непонятных обстоятельствах погиб молодой офицер», – вспомнилось некстати, а, может быть, очень даже кстати, а следом всплыл в памяти тот рисунок, с которого вот-вот исчезнет молодой офицер…

– Пойдёмте отсюда поскорее, Инга Николаевна, – поспешал Чевычелов обратно в машину.

Я переложила яблоко на край стола, и, прихватив рисунок в раме, последовала примеру Чевычелова…

Пожалуй, это было мудро. Нам кто-то явно дал понять, что выслеживать его бесполезно.

Что-то подсказывало мне, что это и не приведёт нас к истине. Даже если мы и увидим скрывающегося от посторонних глаз в глубинке человека, он тут же скроется, и мы всё равно ничего не узнаем о нём. Во всяком случае, пока он сам не захочет открыться… А для этого должно пройти какое-то время и, возможно, тогда я вернусь к этому репортажу.

А пока я на этом заканчиваю, добавлю только, что сотовой связи там, конечно же, тоже не было, и все наброски делались впотьмах и на обратной дороге. И если бы это произошло по вине оператора, я по примеру Инночки устроила бы скандал.

Операторы у нас, к слову, разные.

Наконец-то цивилизация, я снова в Сети и посыпались sms. И среди них две одинаковые со словами «Куда ты пропала?» от мамы и Макса. Но я же не знала, что мы с Чевычеловым заберёмся так далеко от мира. Но теперь я снова на связи.

Глава 2
Имя для лягушонка

Иногда, когда мне становится грустно, я начинаю собирать чемоданы, ещё не зная, куда и зачем я еду, да и так ли это важно?

Нет, лукавлю, конечно же, важно. Во всяком случае, до тех пор, пока не побываешь по всех местах, где хотел бы побывать. А потом ищешь тех, с кем хочешь встретиться. А я хотела встретиться с роднёй, с маминой сестрой тётей Риммой, двоюродными тётями и дядями, которых не видела много лет, но, которые, между тем, в курсе всех перипетий моей личной жизни, благодаря маме, конечно.

Возвращаясь к своим корням, мы обретаем себя в новом качестве. Наверное, мне хотелось именно этого… Встречи с истинной собой…

Я мужественно выдержала расспросы тётушек о том, когда же мы с Максом придём, наконец, к общему знаменателю; честно говоря, всё это немного раздражает, так как мы с любимым двое взрослых людей и приняли решение отдохнуть друг от друга неделю-другую. И что, скажите, в этом плохого?

Да, у младшей сестрёнки Ксюши уже трое распрекрасных малышей, а у нас с Максом, как говорит мама, вялотекущий роман, хотя какой там вялотекущий – когда один спокойный экстрим?

Экстрим, экстрим, экстрим – и так из года в год. Да. Может, мама и права… Не потому ли меня потянуло вдруг по деревням?

– Ты изменилась, – сказала Лада, с которой мы не виделись лет десять. – Была такая егоза, а теперь стала и степеннее, и женственность в тебе появилась. Мама писала, ты теперь зам редактора, скоро, наверное, и редактором будешь.

Я улыбнулась, наверное, кисло, потому что лучше быть первоклассным журналистом, чем посредственным редактором, а журналист я, действительно, хороший, вот только Балоцкий, похоже, об этом забыл.

Но пока я не стала ставить в известность родню, что собираюсь менять работу, но уже оповестила знакомых, может, кто и посоветует что-нибудь дельное…

Не буду вдаваться в подробности, кто из моих родственников кем кому приходится, потому что и сама разобралась, да, с огромным трудом в Древе, по-научному называемом генеалогическим. А листья на нём – имена. Такая вот обложка Книги Жизни, ведь есть, где-то есть и Древо, начинающееся от самих Адама и Евы.

А то древо, которое составили мы – вовсе не древо, а одна из его бесчисленных крошечных веточек…

Составляли мы его в деревне, старинной, вопреки бездорожью оккупированной дачниками, потому что рядом Волга. В таких уголках собраться родственникам приятно вдвойне, тем более в доме, где жили предки и, кажется, наблюдают за нами, живущими ныне, так что иной раз, прежде чем выпалить какое-нибудь словцо, подумаешь: «А надо ли?» «А что сказала бы бабушка такая-то или дедушка такой-то?». И промолчишь…

По дороге мы, конечно же, застряли в колее и не в одной, но о бездорожье я уже упоминала.

За рулём серебристого фольксвагена бледнел Петруша, чтобы не ругнуться особенно смачно при новой родне, то есть при мне, и матери с бабушкой, которую в семье называют, не смотря на почтенный возраст и благодаря моложавому виду просто Лада.

Так или иначе, мы приехали глубокой ночью, как показалось мне, прямо в прошлое, слившееся вдруг с настоящим и, быть может, даже опередившее его.

Разбредаться по кроватям и диванам мы начали уже часа в два ночи. Тёте Римме достался диван у двери, но неожиданно она запротестовала:

– У двери – ни за что! – и пошла проверять, хорошо ли закрыта входная дверь.

Разобравшись с замком, не смотря на уверения, что в дом, если кто и войдёт, то разве что пьяные дачники, которых местные знают в лицо, она улеглась, наконец.

Но боялись тётя Римма не людей, а привидений.

– Я знаю, что в нашем доме есть проход в другой мир, и даже знаю, где он. В печном проёме!

– Выдумываешь всякие глупости на ночь. Спи уже! Это этот, как наш дед Мороз, только безбородый. Санта Клаус! А ещё говорят, что медики – неисправимые материалисты, – усмехнулся дядя Вова.

– А я не медик, а психолог, – с достоинством парировала тётя Римма. – И педагог к тому же. Не забывайте, что у меня два высших образования!

– Да хоть десять! Я так понимаю, шарлатанство всё это, – остался при своих дядя Вова. – Я люблю, чтоб всё просто и понятно.

Но тётя Римма выглядела такой напуганной, что я поинтересовалась:

– А почему ты решила, что проход в другой мир именно там?

– Потому что прошлым летом я спала возле печки, и мне привиделась баба Даша.

– Так это было не во сне? – удивилась Лада.

– Нет, конечно. Вернее, так: между реальностью и сном.

– Она тебе что-то сказала? – заинтересовался Петруша, который в этом доме бывает гораздо чаще, потому что учится на инженера в ближайшем городе, там же, где живёт Лада. А тётя Римма с мужем давно уже перебрались в Москву.

– Нет. Она протянула мне руку, сжатую в кулак, а когда разжала его, в ней были скальпель и бинт, и через месяц мне сделали операцию.

– А я-то думал, я сошёл с ума, – покачал головой Петруша.

– Что такое? – насторожилась Римма.

– Так, ничего, – хотел Петруша утаить интересное, но этот номер у него, конечно, не прошёл.

– Это было тоже летом, когда я перешёл в одиннадцатый класс и думал, куда поступать после школы.

– Да… – вздохнула Римма, вспомнив нелёгкие для всех родителей времена.

– И вот как-то ночью я открываю глаза, как будто от яркого света. И вижу её.

– Бабулю? – замерла тётя Римма.

– Да нет, не бабулю. Александру Матвеевну. Только я тогда её ещё не знал. И она была во всём белом. И она так наклонила голову и говорит: «Ты хочешь знания? Я дам тебе знания». А сидела она вон на том кресле, – он показал на кресло возле печки. – А потом через неделю, когда Алиса Львовна познакомила меня с Александрой Матвеевной, я даже рот открыл. Надо же, моя репетитор – та самая белая женщина. И как-то стало мне чуть-чуть не по себе. А она вдобавок ко всему так же наклоняет голову, улыбается и произносит ту же самую фразу: «Ты хочешь знания? Я дам тебе знания». Только представьте!

– Брр! – передёрнуло тётю Римму. – А что ж ты мне сразу не рассказал?

– Мам, ну я ж знаю, какая ты у нас трусиха… Зря я вообще… А ты почему тогда не сказала, что к тебе явилась бабуля?

– Так! Решено! Спать сегодня я не буду, – и тётя Римма торопливо включила светильники в форме фонариков по углям.

– Да и мне что-то не хочется, – поддержал Петруша.

Соловьи пели на старом кладбище, плавно переходящем в лес, так и хочется написать «серенады». А что же петь ещё в июне? И спать мне, не смотря на столь позднее время, совершенно не хотелось. Я закрыла глаза и пыталась строить дом своей мечты, но эта хитрость мне никогда не помогает, может быть, потому, что я понятия не имею, как хотя бы приблизительно выглядит дом моей мечты.

Наверное, он должен быть в берёзовом лесу, двухэтажный, из красного кирпича. Или, может, лучше в Париже. Но тогда я тем более не представляю, как он должен выглядеть. Или дом-пароход? Эта мысль мне очень даже нравится, но тогда в любом случае нужен ещё и на земле, а лучше сразу два – в Париже и берёзовом лесу.

В общем, сон совершенно не шёл. Я слышала, как храпит, ворочается и что-то при этом бормочет тётя Римма. Я видела очертания старой нехитрой мебели и печки и в то же время шла босая по мокрому лугу…

Я была в том же, в чём легла спать – в ночнушке бабушки Раи, среди них и, может быть, даже одной из них, но на меня почему-то никто не обращал равным счётом никакого внимания, кроме, я думаю, медведей, так и рвущихся с привязей.

Компания, в которой я непонятно как оказалась, была пёстро разодета, и на многих – яркие колпаки, по которым без труда угадывались скоморохи.

Судя по их настроению и частому упоминанию в перебрасывании словами яркого, как карусель, «ЯРМАРКА», мы направлялись именно туда через близлежащие деревни.

Нет, это была не наша, какая-то другая деревня, а наша была под горой.

Мы спускались вниз к тому месту, которое облюбовали бобры, только озеро было больше, и дом был другой, с соломенной крышей, как, впрочем, и у всех домов в окрестности.

В голове моей лихорадочно крутились слова тёти Риммы о том, что за печкой в нашем доме находится проход в другое измерение, и теперь у меня не оставалось на этот счёт ни малейших сомнений.

Конечно, это измерение уступало нашему в отношении благ цивилизации, но скучать здесь, явно, не приходится.

У девушек в длинных вышитых сарафанах и ромашковых венках в руках были бубны, в которые они непрестанно ударяли.

Девушек было только четверо, и все как одна с длиннющими косами и ярко накрашенными чем-то тёмно-бордовым (неужели свёклой?) щеками. И все были очень красивы.

– Что с мишками творится, не пойму, – одна из них перестала бить в бубен и беспокойно переводила взгляд с одного медведя на другого.

Мишек было четверо – все такие худые и грязные, что и медведями не назовёшь.

– С утра спокойными были, – согласилась с ней другая девушка и тоже перестала бить в бубен.

– Так мы до ярмарки целый год идти будем, – сделал в воздухе сальто шагавший впереди скоморох. Из- под колпака его прямыми жёсткими пучками торчали волосы цвета сухой соломы. – А ну, девчата, веселей! Пусть вся деревня слышит, что скоморохи на ярмарку идут!

Девушки с удвоенным задором снова забили в бубны, засмеялись скоморохи, но разудалому нашему веселью пришёл вдруг совершенно неожиданный конец.

– Ах вы, брадобреи окаянные!

Откуда-то со стороны соседней деревни спешил по ромашковому полю наперерез мужчина с длинными волосами, по-видимому, священнослужитель.

Ромашки, бесчисленно рассыпанные по взгорьям, смотрели своими жёлтыми глазами на Большого Брата Солнце и хотели дотянуться до самого неба.

Во сне метаморфозы – обычное явление и даже закон, поэтому не было ничего удивительного, когда я обнаружила, что я – уже не я, а одна из четырёх девушек, и в руках у меня бубен, а я смеюсь и ударяю в него так, как будто всю жизнь только этим и занималась.

Я и не заметила, как мой бубен оказался в руках у бородатого учителя нравов и прошёлся, как он выразился, по бесстыжим мордам брадобреев, то есть артистов-мужчин, тщательно выбритым.

– Хотите быть как женщины, тогда уж и платья носите, как женщины! – сопровождал он свои действия назиданиями. – Ещё и лица разукрасили, негодники!

Да, наше скоморошье войско было с позором разгромлено. Мужчины разбежались кто куда, а медведи, отпущенные с привязи, ещё вертелись среди толочеи, не зная, что делать со внезапно обретённой свободой.

– Держите же медведей! – спохватился тот же скоморох с волосами-скирдами.

Просто удивительно, как рачитель традиций со всеми нами справился, ведь нас было человек пятьдесят, да ещё и четыре медведя, а он один, но силища богатырская…

Когда ко мне вернулось сознание, оказалось вдруг, что я понимаю лягушачий язык.

– Ква! – сказал лягушонок, что в переводе на человеческий означало «что ты делаешь в нашем болоте?»

– Каввааа! – спросил он уже громче, кто я такая, а точнее, потребовал рассказать о себе.

– Кто я такая, и сама не знаю, я шла куда-то со скоморохами. Ты, конечно же, спросишь моё имя и откуда мы шли, но я не знаю, что тебе ответить. А в болото утащил меня медведь. Кстати, ты его не видел?

Лягушонок ответил, что медведь убежал, как и положено медведю, в лес, и будет просто замечательно, если он постарается впредь обходить стороной их болото, тем более, что так лучше для самого же косолапого, а то ведь и увязнуть недолго.

Только теперь я осознала весь ужас своего положения. Я лежу на островке посреди огромного болота, за которым начинаются владения бобров, и как выбраться на большую землю, совершенно непонятно.

Избавление пришло неожиданно. Где-то рядом послышались голоса – старческий и юный.

– Не понимаю только, как вы могли услышать из другой деревни лягушонка, – недоумевал юноша.

– Доживёшь до моих годков, вот тогда и поймёшь. Слух и нюх у меня, как у собаки.

«Помогите!» – хотела позвать я, но из горла вырвался только слабый стон, и всё-таки меня услышали.

– Я же тебе говорил, – обрадовался старик. – Лягушонок зря не позовёт.

От радости я готова была расцеловать лягушонка, и даже ничуть не удивилась бы, если бы он превратился в прекрасного принца.

В этом полусне было возможно всё, но, помятуя о том, что принц у меня уже есть, я ограничилась улыбкой и огромным спасибо, а на прощание спросила, как зовут моего зелёного спасителя.

– Ты можешь придумать мне имя сама, – ответил он и отпрыгнул в траву.

– Хочешь, тебя будут звать Макс? – предложила я лучшее из имён.

– Хорошее имя для лягушонка, – одобрил он, а дальше я перестала понимать его лягушачий язык, и он ускакал по своим лягушачьим делам.

Только тогда я в полной мере ощутила, как болит и ноет моё тело, а голова так и вовсе – чугун чугуном.

Я снова застонала, а старичок покачал головой:

– Ай-яй-яй! До чего только девок пляски с медведями доводят. Пойдём, канатная плясунья!

Мальчик проложил длинную жердь от тверди, на которой они стояли, до моего островка, и оказалось, я, и правда, умею ходить по канату. Интересно, где я этому научилась?

Кое-как, опираясь на их обоих, благо старик был бодр и крепок, а мальчонка коренаст, я добралась до избушки, утопавшей в подсолнухах. Так вот почему я обожаю младших братьев Солнца!

С облегчением я упала на лавку у порога и снова потеряла сознание. Когда я открыла глаза, надо мной хлопотала женщина красоты необыкновенной. Представьте себе огромные миндалевидные, не светло синие – почти голубые глаза с длинными пушистыми ресницами, взлетающими до самых тоже летящих, как далёкие ласточки, как будто нарисованных, бровей. Высокие скулы придают лицу что-то рысье, а маленький, чуть вздёрнутый носик, напротив, – кошачье.

Рот тоже маленький и алый, как два изящных лепестка, а косы чёрные, тяжёлые – никогда таких раньше не видела – спадают прямо на пол, потому что красавица сидит на табурете.

– Правда же, хороша? – услышав, что я пришла в себя, улыбнулся старик. – Дочь моя, так и зовут её, Варвара-Краса. Нигде во всех окрестных деревнях краше девки нет, а женихи наш дом обходят стороной, только издали заглядываются.