Умягчение злых сердец

– Да ничего. Ничего она мне не сказала. То есть не успела сказать. Светка раньше с работы пришла, ну и сама понимаешь… Ор подняла, начала скандалить… Ты же помнишь Светку, какая она бывает, если в ревность ударится.

– А Настя что?

– А что ей оставалось делать? Ушла… Светка ж ее выгнала, получается.

– Дура она, твоя Светка.

– Да она не дура, просто патологически ревнивая. Больная на всю голову… Она про Настю и вспоминать не может, сразу психоз начинается, а тут… Как говорится, воочию… Да что я тебе объясняю? Ты ж сама знаешь.

– Знаю, знаю. Ладно, не будем отвлекаться. Дальше-то что было? Настя ушла, а потом?

– Да что дальше?.. Я ночью сам к роговскому дому поехал, не спалось мне. Перелез через забор, глянул в окно… Настя в кресле сидела, стакан в руке держала. Пила… Видно, что сильно пьяная была. И телевизор орал… И на столе бутылки стояли.

– Много бутылок?

– Нет. Я не помню точно. Две или три… А может, четыре…

– Севка, она же не пьет. Ты же прекрасно знаешь, что ей нельзя.

– Так я тоже удивился… И тем не менее… Так оно и было… Господи, как тяжело-то! Слышь, Кирка? Не мучь меня, а? Тяжело мне все это вспоминать… Меня и без того Светка измучила своей ревностью. И себя измучила, и меня. Она ведь знает, что я до сих пор Настю люблю. Вернее, любил… А Настя меня – нет, не любила. Никогда не любила… Отпусти меня, Кирка, а? Не могу…

Он всхлипнул некрасиво, по-бабьи, неловко прикрыл дрожащей ладонью лицо, и Кира, перегнувшись к нему через стол, заговорила торопливо, испуганно:

– Севка, Севка, ты что… Не надо, Севка, соберись, пожалуйста. Воды налить?

– Нет, не хочу, – вяло махнул он рукой, отворачиваясь.

– Сев, но мне все равно надо для протокола. Чем быстрее ты ответишь на все вопросы, тем быстрее уйдешь. Так надо, Севка.

– Ладно, задавай свои вопросы, Стрижак. Надо так надо. Мне уж теперь все равно, если по большому счету. Настю вопросами-ответами не вернешь.

– Да, Настю не вернешь. И вот что… Давай-ка мы все сначала начнем, Севка. Вот пришла к тебе Настя, хотела что-то рассказать, но не успела, Светка ее выгнала. Так?

– Да, так.

– А дальше?

– Так я ж говорю… Ночью Светка уснула, а я не мог уснуть, все думал, думал… Потом встал, оделся, завел машину и поехал к роговскому дому, чтобы поговорить с ней. Машину в лесочке оставил, перелез через забор… В доме все окна уже темные были, а в одном окне, на втором этаже, свет горел. Там выступ в стене есть, ну, вроде украшение архитектурное такое, я влез на него, подтянулся… И увидел Настю…

– Ты позвал ее?

– Нет…

– А почему? Ты ж сам сказал – поехал, чтобы поговорить.

– Да я стучал в окно, а она не слышала, наверное. Телевизор громко орал. И сама она сильно пьяная была. То есть вообще в хлам. Ну, я и подумал: может, потом?.. Все равно разговора не получится. Спрыгнул на землю, ушел.

– На камере не видно, как ты обратно уходил.

– Так я с другой стороны, там забор ниже. Наверное, там камеры не было.

– Как-то странно все это выглядит, Севка… Ехал ночью, чтобы поговорить, через забор перелезал, а сам так и не достучался.

– Ну да, выходит, не достучался… Да если б я знал…

– А как ты думаешь, о чем она хотела с тобой поговорить? Ведь она за этим к тебе приходила?

– Да теперь-то какое это имеет значение, Кирка? Настю все равно не вернешь.

– Ладно… Значит, я в протоколе напишу, что ты видел ее в окно, она пила коньяк.

– Почему коньяк? Я не знаю, что у нее в стакане было! Может, виски, а не коньяк!

– Ладно. Я напишу – в стакане было спиртное. И три бутылки со спиртным стояли на столе. И Настя была пьяной, потому не услышала, как ты стучал в окно.

– Да пиши что хочешь. Я все подпишу.

Севка снова махнул рукой и, пока она писала протокол, молча смотрел в окно. Потом лицо его напряглось и сделалось совсем бледным, болезненно виноватым. Кивнув на дверь, он проговорил тихо:

– Светка там скандалит… Слышишь?

– Где? – подняла на него глаза Кира.

– В коридоре… Не слышишь, что ли?

– Да мало ли, кто там шумит, – недоверчиво произнесла Кира.

– Это точно Светка. Ей, наверное, соседи позвонили, что за мной милицейская машина приехала.

Встав из-за стола, Кира подошла к двери, выглянула в коридор. И столкнулась нос к носу со Светкой.

– По какому праву меня не пускают, а? Почему мне не объяснили, по какой причине увезли моего мужа? Я прокурору жаловаться пойду!

– Свет, успокойся… – тихо проговорила Кира. – Кто тебе чего может объяснить? Дежурный, что ли? Поверь, ничего страшного с мужем твоим не происходит. И вообще, ты нам мешаешь. Если хочешь, подожди в коридоре, мы скоро закончим.

– А ты, Стрижак, не указывай мне, что делать надо, поняла? Деловая стала, ага? При исполнении? Да видели мы таких.

– Свет, прекрати истерику. Я действительно при исполнении, как ты изволила выразиться. Так что придется тебе в коридоре посидеть, пока я с мужем твоим беседую.

– Ну что ты к нему привязалась, что? И вообще, какого лешего вам от него надо, а? Вчера Ковалева приперлась, уставилась на него своими глазищами… Теперь ты…

– Света, замолчи! – тоскливо, но весьма решительно проговорил Сева, виновато глянув на Киру. – Настя умерла сегодня ночью… Не надо, не говори ничего больше, ладно?

– Как… Как умерла? – в замешательстве проговорила Светка, нервно сжимая ремешок сумочки на плече.

– Да, она умерла, Свет… – грустно подтвердила Кира, вздохнув. – И мне поручили провести дознание.

– Погоди… Но Севка тут при чем? Я не понимаю…

– Я думаю, он сам тебе все расскажет потом.

– Почему – потом? Почему не сейчас?

– А почему я должна быть свидетелем ваших семейных разборок? Нет уж, не хочу. Я на службе вообще-то. Сейчас я протокол составлю, твой Сева распишется где надо, и можете идти на все четыре стороны и разбираться с любовью и ревностью сколько хотите. Ты можешь подождать его в коридоре десять минут?

Светка стояла набычившись, съедала ее злыми глазами. Хотя, как отметила про себя Кира, отчаяния в ее глазах было больше, чем злобы. Казалось, всей худосочной и нервной Светкиной природой руководило отчаяние. Да и то – трудно, поди, нести в себе неразделенную любовь? И никто не оценит по достоинству такой сомнительный подвиг, и награды не даст… Осудят – да. Посмеются – да. Но что делать, если сама себе выбрала флаг поруганной гордыни? Вот и неси, если выбрала.

– Ладно, я подожду, – с тихим вызовом проговорила Светка, – только не в коридоре, а здесь. Позволишь мне по блату посидеть вот на этом стульчике, а, Стрижак?

– Ой, да делай что хочешь, господи, – махнула рукой Кира, садясь за свой стол. – Только не мешай мне.

Когда через десять минут она закончила свою писанину и протянула через стол бумагу Севке, Светка вдруг задумчиво произнесла:

– Слушай, Стрижак… А у Насти ведь дочка осталась… Выходит, круглая сирота…

Не было в ее задумчивости никакого сожаления, скорее констатация факта. Наверное, в Светке вообще сожаления как такового не осталось. Ни к кому. Все забрала ревность.

Одноклассники ушли, и Кира сидела еще пару минут, глядя на дверь. Потом вздохнула, принялась нервно перебирать бумаги на столе. Все-таки выбила ее из равновесия парочка бывших одноклассников. И это, кстати, очень и очень плохо. Потому что надо себя в руках держать. Нельзя позволять себе выпадать из равновесия. Вот маму, например, никто не может вывести из равновесия. Мама в этом смысле кремень.

Ее размышления прервал аккуратный стук в дверь, которая тут же и открылась, и через порог по-хозяйски ступил мужчина с несколько брезгливым выражением лица. Был он невысок, полноват и даже слегка грузноват, но держался с ленивой грацией. «Наверное, это Рогов», – догадалась вдруг Кира и улыбнулась осторожно вежливо, ожидая, когда посетитель сам представится.

– Стало быть, вы Стрижак? Я правильно понял? – оперся ладонью о спинку стула посетитель.

– Да, вы правильно поняли, я Стрижак.

– А я, стало быть, Рогов Филипп Сергеевич. Вы были утром у меня в доме, проводили дознание. Простите, я не мог присутствовать, очень дел много. Да и похоронами надо заниматься, сами понимаете.

– Да, я понимаю. Садитесь, Филипп Сергеевич. Спасибо, что пришли. И примите мои соболезнования по поводу…

– Давайте без траурных реверансов, пожалуйста. Тем более в этом кабинете они к месту.

– Настя Ковалева была моей одноклассницей.

– Да? Ну что ж… В таком случае придется принять ваши соболезнования. Надеюсь, они искренние. Но у меня очень мало времени, и потому давайте по существу. Какие вопросы вы мне хотите задать? Только я заранее предупреждаю – о прошлом Насти ничего не знаю. Вы, как одноклассница, наверняка обладаете большей информацией о ее прошлом.

– Хорошо… А давно вы с Настей знакомы, Филипп Сергеевич?

– Нет. Мы познакомились всего два с половиной месяца назад, и Настя с дочкой жила в моем доме на правах гражданской жены. Но я сделал ей предложение, мы собирались зарегистрировать брак… Я любил Настю… И не понимаю, как это произошло.

– А вы знали, что ей нельзя пить? Что у нее сердце больное?

– Нет. Не знал. Она никогда об этом не говорила. Но накануне мы поссорились… Я и предположить не мог, что она так болезненно восприняла эту ссору.

– А из-за чего вы поссорились?

– Да из-за пустяка, по моему мужскому разумению.

– И все-таки?

– Я ей купил кольцо. С изумрудом. Обручальное. Но, как выяснилось, Настя терпеть не может изумруды. И она мне говорила об этом. А я забыл…

– И Настя на это так болезненно отреагировала?

– Ну да… Мне тоже это показалось странным. И тем не менее. Знаете, Настя была из тех женщин, которые от мужчин хотят всего и сразу. И внимания к их желаниям и капризам в том числе. А я, грешен, часто ей повторял – все у тебя, мол, будет, не надо торопить события. И уверяю вас – все бы у нее было. Не зря говорят, что женщин портят сбывшиеся желания. Когда старые благополучно сбылись, а новые еще не созрели, наступает вакуум, психологический срыв.

– Это какие же – старые и новые желания? Уточните, пожалуйста.

– Насколько я успел узнать Настю, она всегда хотела выйти замуж за человека обеспеченного. Назовем это старым желанием, и все шло к тому, что оно вполне благополучно сбудется. Но еще не созрели новые желания: а что же мне такого захотеть, как жене благополучного человека?.. Я хочу бриллианты, а мне почему-то дарят изумруды. По-моему, в данной ситуации со всеми женщинами что-то подобное происходит. Без исключения. Или вы не согласны?

– Не знаю. Я не была в такой ситуации. Но мне кажется, вы не правы в обобщениях, Филипп Сергеевич, – тихо проговорила Кира, почему-то отводя глаза в сторону.

– Не буду с вами спорить. Я, собственно, не для этого пришел. Как человек законопослушный, я понимаю, что вам надо провести дознание. Вы удовлетворены моими ответами?

– Да. Я удовлетворена. Вы поссорились, у Насти был психологический срыв… А вы поговорили с ней? Пытались ее как-то, ну… Успокоить? Объяснить?

– Нет. Я не успел. Я приехал в тот вечер поздно, она спала… Вернее, я думал, что она спала. Хотел утром поговорить… Но мне не нравится тональность ваших последних вопросов, извините.

– А какая у них тональность?

– Обвиняющая. В чем вы хотите меня обвинить? Что я купил кольцо с изумрудом, а не с бриллиантом?

– Да полно, Филипп Сергеевич. Никакой обвиняющей тональности в моих вопросах нет. Я дознаватель, а не психоаналитик.

– Что ж, и на том спасибо. Так я могу идти?

– Сейчас я оформлю ваши объяснения, вам надо будет их подписать.

– Да, только быстрее, пожалуйста. У меня очень мало времени.

– Да, вот еще что, Филипп Сергеевич. Мне надо побеседовать с девочкой, с Настиной дочкой. В присутствии педагога и детского психолога, конечно.

– Я уверяю вас, это лишнее. Давайте опустим эту формальность, прошу вас, пожалуйста. У девочки очень тонкая, неустойчивая психика, она и без того болезненно переживает случившееся. Не надо, прошу вас. Пожалейте ребенка. Тем более ее нет в городе.

– А где же она?

– Я отвез ее к своей сестре в Отрадное. Не надо ей присутствовать на похоронах, мне кажется.

– Но как же… Она ведь должна проститься с матерью!

– Нет. Для нее это будет настоящим шоком, повторяю, у девочки очень тонкая и хрупкая психика. Пусть она остается там, в Отрадном.

– Но ведь все равно надо будет что-то решать… Она сирота, у нее нет никаких родственников, насколько я знаю.

– Да что решать? Уже все решено. О ребенке я сам позабочусь, оформлю опеку на себя.

– А вам разрешат? Ваш брак с Настей не был зарегистрирован, девочка проживала в вашем доме всего два месяца.

– Разрешат. И даже не сомневайтесь. Не отдам я ее в детдом. Я знаю, что такое детдом, сам в детстве хлебнул этой прелести. Оформлю на себя опеку, а жить она будет у моей сестры в Отрадном. Там условия хорошие, дом большой, уютный, и хорошая школа недалеко. Сестра – одинокая женщина, ребенок ей в радость будет. И материальную сторону, само собой, обеспечу на должном уровне.

– Да я все понимаю, конечно. Но вряд ли опека…

– Нет, это вовсе не проблема, зря вы так думаете. Вы поймите, я не могу иначе, это мой долг перед Настей… И я все сделаю для ее дочери. Все, что могу… Извините, мне тяжело говорить. Не могли бы мы поскорее покончить с формальностями?

– Да, да, конечно… Я быстро, – засуетилась Кира, отыскивая ручку под ворохом бумаг. – Еще десять минут, и я вас отпущу.

В конце рабочего дня она сидела в кабинете Павла Петровича, докладывала о результатах дознания. Тот слушал, откинувшись на спинку стула, тер ладонью затылок, болезненно прикрыв глаза. Потом перебил нетерпеливо:

– Да все понятно, можешь не продолжать… Нет никаких оснований для возбуждения уголовного дела, это сразу ясно было. Завтра оформишь все бумаги… Слушай, отчего у меня к вечеру всегда голова болит, а? Вроде я еще не старый.

– Завтра дождь с грозой обещали. Циклон идет.

– А, понятно. А у тебя голова не болит?

– Нет.

– А у меня болит, зараза… Коньячку со мной тяпнешь? Для расширения сосудов.

– Я не пью, Павел Петрович.

– Ну и зря. Из принципа, что ли?

– Просто не хочу, и все.

– А… Ну, это дело поправимое. Поработаешь, покопаешься в людском дерьме, глядишь, и научишься коньяк в сейфе держать. Иди… Мамка заждалась, поди, с ужином.

Да, это он в яблочко попал. Мама действительно ждала ее, с порога ударил в нос плотный запах жареной картошки с луком. А в лоб сейчас ударят нетерпеливые мамины вопросы – куда от них денешься. Тут уж выбора нет – картошка или вопросы, тут все в одном флаконе полагается. Можно, конечно, и не отвечать на вопросы… Но тогда и от картошки надо отказываться. А кушать-то, как в том анекдоте, очень хоцца…

Но есть еще один вариант, более спокойный. Не дожидаясь вопросов, самой все рассказать. Быстро, четко и по пунктам. Чтобы некуда было вставить лишний вопрос.

– …Да что ты говоришь, да неужели? У Рогова проклюнулось чувство долга по отношению к несчастному ребенку? – На секунду повернулась от плиты мама, все-таки оборвав ее рассказ. – Ой, не смеши, Кирюшка… Знаю я этого Рогова. Таких слов, как «долг» и «совесть», в его лексиконе отродясь не было. Ну, разве что на публику, для красного словца… А что, девочка в одном доме с ним будет жить?

– Нет, она будет жить у его сестры в другом городе.

– Ага, ага… А он, стало быть, будет ее содержать до совершеннолетия…

– Может, опека еще не разрешит, мам!

– Да разрешит, куда денется. Рогов умеет чиновников покупать. А там одни бабы работают, страсть как до денег жадные.

– Мам, нехорошо так думать о людях. Какой ему смысл чиновников покупать? И вообще… Ты не обижайся, конечно, но у тебя с годами привычка выработалась – всех кругом виноватыми заранее делать. Профессиональная подозрительность. Надо с этим как-то бороться, честное слово. И не говори мне, что яйца курицу учат, потому что со стороны виднее, у меня глаз незамыленный!

Мама будто не слышала. Поставила перед ней тарелку с картошкой, медленно опустилась на кухонный стул. Сидела, глядя прямо перед собой, барабанила пальцами по столу. Потом вдруг произнесла тихо:

– Чует мое сердце, накосячила ты с этим дознанием, Кирюшка… Все как-то не так, все неправильно. Нет, сама-то подумай, раскинь мозгами! Если у бабы все хорошо, если она замуж собирается, не станет она…

– Мам! Я ж тебе говорю – они с Роговым поссорились!

– Нет, это как же поссориться надо, чтобы саму себя порешить? Нет, не нравится мне все это. Завтра пойду поговорю с Павлом Петровичем… Тут много чего выяснить надо…

– Мам, да ты что! Не смей этого делать! Я это дознание веду, а не ты! Если ты это сделаешь, я рапорт на увольнение напишу, поняла? И уеду! Я ни за что не буду работать рядом с тобой, если ты это сделаешь, поняла?

– Да куда ты уедешь, господи… Кто и куда тебя на работу возьмет, без протекции, без прописки? Что ты меня пугаешь все время?

– А я тебя не пугаю. Я правда уеду. Пожалуйста, прекрати давить на меня своим авторитетом! Иначе из меня точно ничего не получится! Ну как ты этого не понимаешь, а?

– Да понимаю я, понимаю…

– Значит, так и решим. Если ты завтра пойдешь к Павлу Петровичу, я тут же кладу ему рапорт на стол. Я серьезно говорю, мам.

– Это шантаж, Кирюшка. Нельзя так.

– А что еще остается делать, если ты меня не слышишь?

– Ладно, черт с тобой… Пусть будет по-твоему. И в кого ты у меня такая самолюбивая, а? Такая исключительная вредина?

– Так в тебя, мам… Больше не в кого. Спасибо за понимание. И за вкусный ужин… Так не пойдешь?

– Говорю же – черт с тобой… Возьму грех на душу…

Часть III

Рогов плеснул в стакан щедрую порцию виски, сделал большой глоток, поморщился. Зря он пьет, наверное. Сердце опять пошаливает. Но зато виски снимает озноб – тот самый, душевно мучительный, черт бы его побрал.

Наверное, он все-таки болен. Да, болен. Сколько ни убеждай себя, что мучительная любовь-озноб – это не болезнь, а обычное состояние рядового грешного индивидуума, но правде надо смотреть в глаза. Вернее, теперь можно глянуть ей в глаза – после десяти лет мучительного озноба. Глянуть без страха.

А вот и она сама спускается вниз по лестнице – его мучительная правда, его душевный озноб. Тая. Таечка. Маленькая девочка, выросшая в прелестную юную женщину.

Полыхнул огонь в камине, осветив сумеречное пространство гостиной и выхватив тонкую фигурку, неловко застывшую на крутой лестнице. Локотки оттопырены – подол длинного платья придерживает, не умеет еще свободно руки держать. И личико серьезное, сосредоточенное, глаза смотрят вниз – как бы не оступиться…

– Фил, я ничего не вижу… Я упаду сейчас…

– Не упадешь. Осторожнее. Не торопись. Ты так прекрасна в своей неловкости, дай мне насладиться зрелищем.

– Платье длинное, я не привыкла.

– Привыкай. Это очень красивое платье. И очень дорогое. Все-таки у меня есть вкус.

– По-моему, мне совсем не идет. Я в этом платье как голая. И цвет у него странный.

– Почему же странный? Это цвет пламени, Таечка. Встань-ка сюда, ближе к камину. Вот так. И возьми в руку бокал с вином. Откинь плечи назад, полуобернись ко мне. Да-да, правильно… Ты отличная фотомодель, кстати! Если хочешь, я куплю для тебя обложку какого-нибудь модного испанского журнала. Так, ради одноразового баловства. Сделаем в доме постер во всю стену – будешь сиять в лучах испанского солнца. Хочешь?

– Я не хочу, Филипп. Я устала так стоять. Можно, я сяду?

– Да, конечно! Прости, я опять увлекся. Ты вольна делать абсолютно все, что захочешь, моя прелесть.

Тая села в большое кресло напротив него, оправила подол платья, поднесла к губам бокал с вином. Движения ее были хоть и замедленны, но напряженны и несколько неуклюжи. Тонкая шейка жадно дернулась, пропуская глоток вина. И еще глоток. И еще…

– А что это шумит? – вдруг спросила Тая, распахнув глаза.

– Это дождь, Таечка. И гроза. Гром гремит.

– А…

– Налить тебе еще вина?

– Да. Я боюсь грозы… Очень боюсь…

– Не бойся. Наоборот, наслаждайся своим победным положением.

– Победным?..

– Ну да. Там, на улице, хлещет дождь, дует злобный ветер, небо гремит и сверкает, а у нас в гостиной тихо, тепло и спокойно, и камин горит, и вино… Всегда надо осознавать свое победное положение над внешними обстоятельствами, Таечка. И получать от этого удовольствие.

– Хм… Это что, метафора такая, да, Фил?

– Ну, пусть будет метафора. Я в душе немного поэт, хотя, боюсь, ты можешь истолковать мою метафору неправильно.

– Да чего толковать?.. И без того все ясно, – сказала Тая.

– Что тебе ясно, милая? Что?

Услышав слегка раздраженную насмешку в голосе собеседника, Тая моргнула, улыбнулась хмельно:

– Ой… Смотри-ка, я уже второй бокал вина выпила! И не заметила…

И подняла глаза – настороженные, испуганные. Так смотрит ребенок, ожидая, как поведет себя взрослый – или пристыдит, или, наоборот, одобрит.

– Хочешь, еще налью? И прошу тебя, не горбись, милая, расправь плечики. Такое платье требует от женщины, пусть и слегка хмельной, горделивой осанки. Я бы даже сказал, надменной. А ты… Ты же такая…

– А я на маму похожа, Филипп?

– Таечка, ты опять… Мы же договорились!

– Извини, я только спрошу… Только один вопрос… Можно?

– Ну давай… – вздохнул Рогов.

– Ты мне говорил, маму кремировали. Значит, у нее даже могилы нет… А где урна с пеплом? Я знаю, такие урны выдают родственникам. И если у мамы ни одного родственника не было… Наверное, тебе должны были отдать?

– Да, милая, так и было. Но стоит ли сейчас о грустном? Хотя ты права, мне давно надо было ответить на все твои вопросы, чтобы они тебя не мучили.

– Значит, урна у тебя?

– Нет-нет, что ты… Я отдал ее домработнице, она сказала, что сделает все, как надо. То есть отнесет урну на могилу Настиной матери и там закопает.

– Татьяне отдал? – переспросила Тая.

– Нет, тогда была другая домработница.

– Да, точно… Я вспомнила. Мама называла ее Марией. Она была добрая, все время меня по голове гладила. Только я лица ее совсем не помню. Я и мамино лицо плохо помню. Филипп, свози меня на кладбище, пожалуйста! На могилу к бабушке! Тем более там мама… Я очень прошу тебя, Филипп!

– Хорошо, хорошо… Я выберу время, обещаю тебе. Правда, я совершенно не понимаю, где искать могилу Настиной матери. Но ничего, найдем. А ты, я смотрю, плакать собралась? Глазки блестят…

– Нет, нет! Тебе показалось.

– И правильно. Не надо плакать, девочка. Надо улыбаться и радоваться жизни. Ты такая нежная, такая трогательная… Когда я на тебя смотрю, у меня сердце болит.

– Сердце? Наверное, надо врачу показаться, Филипп? – чуть подалась вперед Тая. – Сильно болит, да?

– Ох, Таечка, девочка моя, ну как же ты меня не слышишь?.. Или не хочешь слышать? Оно же любовью болит… Плавится от любви, словно кусок воска.

– А… Понятно. Я думала, по-настоящему болит.

– Почему у тебя столько разочарования в голосе? Пошловато выразился, да? Может, и пошловато, зато верно. Да, оно плавится от любви, словно кусок воска, и болит…

Сердце у Рогова и впрямь болело, и давно надо было показаться врачу – Тая оказалась права в своем первом добром порыве. Билось, толкалось, захлебывалось короткими приступами боли, разливалось ощутимо горячим дискомфортом между лопатками. Но как можно сейчас говорить о врачах – с Таечкой? Нет, пусть лучше любовью болит и плавится, словно кусок воска. Тем более одно другого не исключает. Надо просто посидеть молча, подышать, расслабиться. Посмотреть на огонь в камине.

– Ночью гроза пройдет, завтра будет хороший день, – проговорил Рогов тихо, будто сам себя успокаивая. – У меня завтра очень много дел, тебе придется весь день провести одной, Таечка.

– А можно мне в магазин съездить, Фил?

– Зачем? – поднял он вспыхнувшие недовольством глаза – слишком неожиданно Тая задала свой вопрос. Но тут же заговорил быстро, сдобрив улыбку ласковой тональностью: – Да, Таечка, конечно, конечно… Прости меня, милая. Веду себя так, будто ты моя пленница, правда? Ты вовсе не пленница, ты моя повелительница. Опять пошлость сказал, да?

Тая ничего не ответила, глянула на него странно. Молча протянула пустой бокал, он торопливо схватился за бутылку вина. Наливая, проговорил виновато:

– Да, милая, Клим тебя отвезет, куда скажешь… В любой магазин.

– Я не хочу с Климом. Я его боюсь.

– Что ты, детка! Перестань! – рассмеялся Рогов, откидываясь на спинку дивана. – Клим добрейший человек, он и мухи не обидит! Он только с виду такой.

– Нет, я не хочу с Климом. Я лучше вообще никуда не поеду, весь день дома проведу, у бассейна.

– И правильно, детка! Зачем тебе мотаться туда-сюда? Напиши список, что тебе нужно, Татьяна все купит. Или вместе потом съездим. Послезавтра. Хотя нет, послезавтра я тоже не могу. Понимаешь, у меня сейчас такой цейтнот, надо все тут завершить, обрубить концы… Ни минуты свободной нет! А лучше знаешь что? Лучше мы тебе в Испании все купим. Там я буду весь твой, хоть целыми днями можем по магазинам бродить. Там у нас начнется настоящая жизнь.

– Хорошо, Филипп. Я завтра никуда не поеду.

– Вот и умница… Иди сюда, сядь рядом со мной.

Тая поставила бокал на стол, послушно поднялась из кресла, чуть качнувшись на каблуках. Неловко шагнула вперед, ударилась коленкой о низкий столик, поморщилась, прикусила губу. Рогов протянул руки, взял ее ладони, окунул в них свое лицо. Тая стояла, как соляной столб. Лицо было слегка озадаченным, будто она никак не могла сообразить, что с этой головой делать. И ладоням было щекотно от поцелуев.

Вдруг он убрал ее ладони с лица, проговорил тихо, надрывно:

– Как сердце болит – умираю от счастья… Утоли мою боль, девочка… Утоли наконец.

Тая едва заметно повела плечом, будто сделала попытку шагнуть назад, но в следующий момент пересилила себя, спрятав появившееся в глазах страдание под окаменевшими веками. Высвободила из его рук свои ладони, подняла вверх, начала медленно стягивать с плеч бретельки платья.

Рогов остановил ее, схватив за локоть:

– Нет, Таечка, не сейчас, что ты! Не здесь и не сейчас.

– Филипп… Прости, я не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Чего я хочу, Таечка? Но ведь это так просто… Неужели ты меня совсем, совсем не любишь? Разве тебе никогда не приходило в голову меня пожалеть? Посмотри, как я жалок, как я унизительно выпрашиваю хоть каплю любви. Неужели так трудно меня понять? Нет, я даже не любви прошу, просто легкий шажок навстречу. Пусть лживый, пусть коварно стервозный… Неужели это так трудно, Таечка?

В его голосе все нарастала и нарастала угроза, и ладонь все сильнее сжимала предплечье девушки. Наконец она произнесла тихо и вымученно, морщась от боли:

– Я тебя люблю, Фил… Я тебя люблю…

Он тут же схватил ее, усадил к себе на колени, развернул за подбородок лицо:

– Повтори! Повтори еще!

Она повторила послушно, с той же вымученной интонацией:

– Я тебя люблю, Фил. Я тебя люблю.

Он зарычал, отторгая от себя эту вымученность, с силой тряхнул Таю за плечи, грубо провел руками по маленькой груди, сминая платье. Тая обмякла в его руках, как тряпичная кукла, губы послушно приняли его жадный и долгий поцелуй.

– Ты моя девочка, только моя… Ничего, ничего, ты повзрослеешь, ты полюбишь… – говорил он себе под нос, унося ее на руках вверх по лестнице. – Тебе же хорошо со мной, просто ты пока не понимаешь, глупая…

Вдруг он замер, постоял секунду, переживая на вдохе острую сердечную боль. Не метафорическую, а самую настоящую, остро отдающую в левое плечо. Так некстати… Но сейчас отпустит. Должна отпустить. Некстати, некстати!

* * *

Во сне Тая опять видела маму. Всякий раз мама снилась по-разному – бывала и грустной, и веселой, и просто задумчивой. Но вот что странно – во сне мама никогда с ней не разговаривала, просто обозначала свое присутствие выражением лица. Именно таким – грустным, веселым или просто задумчивым.

А сегодня приснилось, что мама плачет. Вернее, мамины глаза во сне плакали, но лицо при этом оставалось безучастным. И ничего странного в этом не было. Просто маме было стыдно за свою дочь. Стыдно и горько.

Тая всхлипнула, окончательно просыпаясь, натянула на голову легкое шелковое одеяло. Как хорошо, что Филипп рано проснулся и ушел. Как хорошо, что она одна. Можно полежать под одеялом, спрятавшись от мира, где живет один стыд, ничего, кроме стыда. Можно спрятаться от своего мерзкого тела, от смятых простыней, от маминого стыда тоже спрятаться.

В дверь осторожно постучали, и Тая вздрогнула, выпростала наружу лохматую голову, прохрипела сонно:

– Да… Кто там?

– Это я, Татьяна… Доброе утро, Таечка, – послышался из-за двери голос домработницы, щедро сдобренный нотками показушного подобострастия.

– Да, доброе утро… А что случилось?

– Ой, да бог с вами, ничего не случилось. Я просто спросить пришла – что вам на завтрак приготовить? Я думала, вы проснулись уже. Извините.

– Спасибо, Татьяна, я ничего не хочу. Я кофе попью и бутерброд какой-нибудь себе сделаю. Сама… Потом, позже…

– А может, вам в спальню кофе принести?

– Нет, что вы, не надо! Я уже встаю, скоро спущусь.

– А может, все-таки покушаете что-нибудь? Творог домашний есть, свеженький, я утром откинула. Филипп Сергеевич любит по утрам кушать домашний творог! Он просил и вас накормить… Пожалуйста, Таечка!

– Хорошо, спасибо.

– Так будете?

– Да, буду… Сейчас в столовую спущусь.

«Уйдет она от двери когда-нибудь или нет, – думала Тая. – Пристала со своим дурацким «кушать»… И слово противное, и голос противный, подобострастный. И нисколько не хочется ее творога, пусть и свеженького, и утром откинутого. И вообще, что значит – откинутый? Куда она его откидывает? От себя, что ли?»

Ничего не поделать, пришлось выползать из постели, тащиться в ванную, принимать душ, причесываться, напяливать шорты с футболкой. А еще выражение лица перед зеркалом тренировать – убирать с него страх, стыд и ощущение собственного ничтожества. Незачем этой Татьяне знать, кто она есть на самом деле. Для нее она молодая хозяйка, пусть так и будет.

А творог оказался и впрямь вкусным – съела в момент все, что было в тарелке. И кофе Татьяна умела варить, надо отдать ей должное. А самое главное – молчала, с вопросами больше не приставала. Принесла-унесла, улыбнулась кротко. Но все-таки – лучше бы ее вовсе не было. Хоть убей, но чувствовалось за этой кротостью злое человеческое любопытство.

– Спасибо, Татьяна… Все было очень вкусно.

– На здоровье, Таечка. В обед что будете кушать?

– Не знаю. Да мне все равно… И вообще… Я хотела вас отпустить на сегодня.

– Отпустить? Как это – отпустить? – застыла Татьяна, держа перед собой поднос с грязной посудой.

– Да обыкновенно как. У вас ведь, наверное, накопились какие-то свои дела?..

– Да нет у меня никаких дел, что вы. И работы по дому много. Надо рубашек Филиппу Сергеичу нагладить, надо наверху убрать… Нет, что вы. Хотя спасибо, конечно…

Тая улыбнулась, пожала плечами. Ничего не ответив, поднялась в спальню, задумчиво встала у окна. И что делать? Надо как-то жить этот день… Очередной день ее никчемной стыдной жизни. Пойти к бассейну, что ли? Нырнуть с головой в прохладную воду… Вспомнить бы еще, где купальник…