Гарь

– У вас есть имена? – голос Марины повысился – Не понимаю, что именно я должна передавать?

Этот высокий голос. Голос ему очень не понравился. Марина косилась на портфель. Мелькнули над нижней губой белые зубки, как у домашней крысы. Крысы!

– Марина… – начал он, инстинктивно приподнимаясь, и сразу получил удар в горло. Дрогнул кадык, померкло в глазах. Теплой слюной обдало подбородок. Раскидывая руки, Индриков пытался устоять на ногах, будто это и была сейчас его жизнь. Сделал шаг, но получил подсечку и рухнул на спину. Что-то больно впилось в лопатку. Что-то уперлось в плечо, придавило к земле. Что-то попалось в пальцы, и он из всех сил рванул это. Зубастая молния, женский одеколон. Что-то сжало ему нос и оборвался и одеколон, и весенний запах. Профессор открыл рот, дернул ногами, дернул всем телом. Хватил немного воздуха, и сразу горохом провалились в рот мягкие капсулы, и лизнула нёбо лекарственная горечь. Следом грубо уперся в зубы латекс, разжал, вдавил таблетки вместе с языком до самых миндалин. Индриков дернулся. Еще и еще. Оголенную поясницу царапнула песчаная крошка, судорогой свело мышцы в животе. Воздуха больше не было.

Глава I. Никоновская кровь

В дождливых осенних сумерках под лампочкой скрипит просторное переходящее в веранду крыльцо. На ступеньках мнутся и покуривают четверо пацанов лет тринадцати в замызганных куртках. У одного торчит из накинутой поверх asddidas-овки свеже окровавленный локоть. С ссадин тоскливо капает на доски, и тоскливо смотрят вслед каплям пары глаз. Пацана называют Тура, Турик, он что-то серьезно выговаривает остальным, повесившим бритые головы, и сжимает здоровой рукой белый в грязных разводах пакет. Здесь в поселке Турика знают, как гостя дома номер Ноль, человечка при деньгах. Но чем именно он занимается, и что носит в пакетах хозяевам, никому не известно. Когда дверь на крыльцо распахивается, и в темном проеме появляется высокая фигура, пацаны пятятся вниз, ступают почти на линейку сиреневых безвременников. Под короткий глухой разговор белый пакет исчезает в проеме.

Сейчас Глебу кажется, что эту картинку он подглядывал из сада. Будто даже живо ощущение летящей под капюшон на веки и ресницы ледяной мороси, так мешавшей рассматривать таинственную встречу. Странные неожиданные каникулы, октябрь 97-го или 98-го, ему тогда было лет шесть-семь, поэтому весь сюжет в пробелах. Следующее, что вспоминается, – дачная гостиная с роялем. На стенах висят картонки, черная угольная графика. Всюду ходят люди, многие по пояс голые, даже женщины. Покачивают розовыми пяточками грудей. В углу на ковре лежит перевернутая тележка с высыпанными одинаковыми красными книгами для печки. Вдоль всех корешков повторяются буквы, Das Kapital. На рояле, скрестив ноги, пьет кофе румяная рыжая девушка, вроде, Элен, или типа того, и тут же рядом у занавесок покачивает позвонками худая бурая от загара спина. Стремительно взвивается на ней пиджак, опадают распущенные седые кудри. Это дедушка. В его руках грязный белый пакет, из которого на рояль вытряхиваются черные коробочки сотовых телефонов. Навскидку там – пара массивных трубок и самые первые раскладушки.

В доме номер Ноль включается музыка. Грустная монотонная нерусская музыка. Под нее дед вместе с Элен и несколькими мужчинами прямо за роялем крутят отвертками, разбирают телефоны. Достают детали, выкладывают на скатерть у пустой вазы. О чем-то говорят. Глеб силится воспроизвести, о чем, но двадцать лет спустя из тех детских мыслей всплывают лишь обрывки: «какие тут у нас жучки-паучки, все видят, за всем следят, отпустим же их, господа, за их труды на волю! На волю!», «пусть теперь с нами поживут, о нас расскажут все теплым ушкам»

Под эти слова начинают щелкать пинцеты, шуршать кисточки. Вьется запах краски. Телефонные детали превращаются в насекомых. Бабочки, стрекозы, жуки с медными крылышками попадаются потом по всему дому. Гляди-ка, какая коровка – на ладонь Глебу кто-то кладет холодную оранжевую в крапинку железку – загадаешь желание…

Таких вечеров в гостиной было по два на неделе, с приходом Турика, красками, одними и теми же заклинаниями. Именно эти сценки почему-то проступили в самых ярких цветах и засели у Глеба в голове, когда он только стал всерьез раздумывать над тревожными знаками слежки – типа разного пощёлкивания в новой квартире, шпарящего аккумулятора Android или поедания трафика непонятными приложениями, которые не поддавались удалению. С пинцетом над сиреневым силиконовым ковриком в болтах, платах и прочей электроначинкой. Должно быть сработала какая-то неуловимая аналогия образов, иначе не объяснить навязчивую идею о связи всего происходящего с детскими каникулами столетней давности.

Погруженный в хаотичные размышления, Глеб чувствовал только смутную необходимость все выяснить. К действия подталкивал и больной озноб, который засел с первого дня январских каникул. Он все вертел пустую кружку, разглядывал растерянно вытянутые на полу ноги в серых шерстяных чулках и думал, что ни определенного плана, ни целей так и не составил, почему и оказался легкой добычей для матери, почти сразу по приезду перехватившей его.

Расклад, конечно, не айс. Мамина трепетность, чрезмерная опека, всегда подкидывали нервов в самые простые дела. Стоило ему даже в старшей школе чихнуть, как немедленно на лбу оказывалась ладонь, на кухне закипало молоко, и появлялись градусники, да, да, и ртутный, и электронный. И если в классе все делились историями, как нагоняли температуру нагретыми на батареях руками, то Глебу приходилось изобретать наоборот и сбивать градусы, для чего он стащил у отца и держал под кроватью вечно холодный гантельный блин – трясти колбу боялся, помня приключения брата с раскатившейся ртутью. Самое, понятно, огненное происходило с приходом врачей. Мощные плотные тетки в халатах, устало и укоризненно прослушивая свободное дыхание лжебольного, терялись и пасовали перед мамой, перед ее строгим лицом, мимикой, покрытой горячими пунцовыми пятнами шеей. Покорно выписывали больничные. Бред же, а работало. Впрочем, Глеб никогда этого не осуждал, зная мамину историю. Он только ясно отдавал себе отчет, что любое его волнение отзовется теперь многократной мнительностью. Кроме того, и это нельзя было признать неироничным, он чувствовал, что его вот-вот залихорадит. По ощущениям, уже перевалило за мерзкие 37.5.

С этого момента предстоявший разговор, точнее тема, оч больная и оч злая, как бы набухала в комнате, стиснутой по всем стенам старыми шкафами. Черт его знает, что вообще нужно выяснять, типа жив ли вообще дед и где обитает, или про оставшиеся от бабушки его документы. Но главное, нельзя молчать, подстегивать нездоровую тишину. Мама его в этом опередила.

– Ты пока, Глеба, расскажи о чем-нибудь. О диссертации, о вашем профессоре – голос звучал непривычно звонко, будто впитывал стеклянное дребезжанье из трюмо – Вова пока все равно от отца не отстанет, будет его по крыше до самого обеда мурыжить. Чего-то он там все мучается-мучается, перекладывает, а все равно каждую весну заливает.

– Ага, он и меня спрашивал. Типа не видел ли я чего-нить подходящего по хендмейду, прикинь? – поддержать простенькую бытовую историю Глебу показалось для начала хорошим вариантом – Говорит, что у этих бездельников, которые из ерунды делают ерунду дорогую, бывают нормальные решения в плане там техники и материалов. А ютуберы, ну те блогеры, что про загородный быт видосы пишут, просто копируют друг друга. Короче одни и те же идеи бесполезно перемывают.

– Ну, блогеры. Отец у нас сам лучше любого блогера знает. Ему бы к ним съездить, разобраться. Всё-таки сын плотника. Ах, деда Коля, царствие ему небесное… какой он мастер был. Какие резал наличники. И не просто, кстати, а по узорной истории своего родного пермского края. У него целые альбомы остались со старинными наличниками.

– Помню. Он мне в детстве показывал, рассказывал по купцам. Заодно и пермскому фольклору научил.

Мама хохотнула. Цокнул в трюмо хрусталь. Эту домашнюю историю все очень любили – как Глеба в четыре года привезли на майские к отцовским родителям, откуда он вернулся с пристрастием к копчужке и мощным запасом натурального деревенского мата. Досталось многим, а отец, кружа младшего сына над головой и угорая над картавой матершиной, все говорил: «Ну прям копия батя на выпасе!».

Простой и добрый деда Коля умер в том году в разгар короны. С ним оборвалась отцовская родительская никоновская нить, и единственными старшим предком стал непростой и недобрый хозяин дома номер Ноль, которого не вспоминали никогда. Притом, что мама своим отцом немного гордилась, хотя и старалась не показывать. Стоило задуматься. Стоило лишь прикинуть, почему за столько лет никто и никогда и нихера не заводил о нем речь. В отголосках истории чувствовалась печать семейной неудачи, оставленная кем-то то ли умершим, то ли убившим, да так оставленная, что прямо клеймом на мясе.

– Да, Николай Евстафьевич у нас рукастый был, и отцу передалось. Жалко, ты не в их породу. У Вовы, вон, тоже все из рук валится, хоть он и старается. Мне Маша рассказала, он тут перед новогодними бойлер смог починить, представляешь. Отец обрадовался. Не показывал, понятно, но обрадовался, что проявилась никоновская кровь.

– Ну Вован и внешне стал на деда походить, особенно, когда не бреется – засмеялся Глеб – на слайдах видно. Его в рубаху с лаптями обуть – вылитый пермяк… Слушай, так получается теперь никого из того поколения и не осталось кроме Глеба Давидовича?

Произнеся собственное имя, а он даже и не знал, назвали ли его в честь деда по матери или нет, Глеб вздрогнул – так оно отозвалось в комнате, что даже помрачнели шкафы, потяжелел воздух. Сам названный, кажется, стал за спиной покойником, вцепившись ногтями в спинку кресла. Конечно, мать встревожилась. Ее лежащее на боку тело напряглось, заострились лопатки, невзрачное бежевое платьице натянулось, выпятило застежку лифчика.

– Да сынок – произнесла она наконец – получается.

– Слушай, вот бы и с ним слайды посмотреть, а то совсем ничего про него и не знаю. Да и съездить бы к нему здорово было. Он все на тех дачах зеленых живет? Давно виделись?

Четко представилось, что со слайдами при удаче могут найтись дедовские документы. Даже пусть просто мещанский соцархив, студенческий, или рабочий, или с армейки. Какой угодно. В неизвестности пригодятся любые даты, любые штампы. Любые адреса.

– По телефону только общаемся, Глебушка. Говорит он хорошо, ни на что не жалуется… А слайды это ты хорошо придумал – властно и беззастенчиво мама сменила тему – у нас с отцом сохранились прибалтийские. Первый и последний отпуск. Солнечные кадры с сосновых дюн. Зое понравятся, такие тусовочные.

– Отлично мам, и дедовские заодно, где мы с Володей у него на каникулах маленькие.

– Ну это же когда было – поджались ноги в серых чулках – середина девяностых. Пришлось тогда вас оставить у папы… А на слайды-то уже время не тратили. Да и снимать некому было.

Но запомнилось же, как они с братом в дождевиках позируют кому-то перед штативом. Нависает за ними фигура деда. Может, мама и специально путает. Да, наверняка, специально. Это в последние годы она такая, типа отошла от дел, позволила себе чуть состариться. А так-то ведь – всю жизнь в медицинке. Сначала военной медсестрой Афган зацепила, а в девяностые в иностранную фарму ушла бухгалтером, всякого тоже насмотрелась, так что во всякой психологии нормально понимает, и делиться фотками, она явно не хочет.

– А сейчас все норм у него, типа как без обострений? Можно и сгонять значит.

С глубоким вдохом из трюмо быстро высунулась голова, и Глеб опять вздрогнул. Это не мама – екнуло в виске. Никак он не мог привыкнуть к ее новой привычке убирать прическу хвостом, к светлым кудряшкам на оголенной шее. Всегда прекрасные мамины волосы, не вульгарно, как говорят, соломенные, рассыпчатые, а сплетенные благородной переливчатой копной, покоса богатого луга и многоцветия трав такими сохранились и теперь. Просто стали короче. Жилистая, с полированными ветром загорелыми руками, как резаными из янтаря, мама походила на брэдберивскую марсианку.

– По разговору вполне. Но лучше его не тревожить. Я лет десять с ним не виделась.

– Нормал. И не звонили? Вам в смысле, не звонили насчет там его диагноза или состояния? Как это вообще происходило обычно?

– Лечащая его, когда уехала за границу, так все контакты оборвались с больницей. А сам папа, ну… а чего это вдруг тебе так любопытно?

Сперва, чтобы успокоить маму, Глеб решил зайти с темой семейной истории, с пандемии, отнявшей возможность ближе узнать многих родных, но теперь заговаривать лишний раз о смерти уже не казалось хорошей идеей, и он выбрал другой, самый очевидный ответ, потому что, а что вообще в этой огненной и покрытой мраком истории могло быть не любопытным.

Дед по матери, Глеб Давидович Айххорст из русских немцев со звучной фамилией, сколотил себе супермощную биографию, большую часть которой нельзя было наверняка проверить. Скромную общую справку в пару абзацев ему, как советскому актеру, довольно известному на рубеже шестидесятых-семидесятых годов, предоставляла сеть. Столь же скудные семейные толки добавляли крупицы, позволявшие узнать товарища на стиле: неожиданно разорвал с карьерой на самом пике, последние роли сыграл в стремных фильмах полуподпольного режиссера-оккультиста Гирши Яковлева, после чего исчез и вновь объявился среди богемы только к концу восьмидесятых. Причиной называлось тяжелое сумасшествие. Улыбающийся с выцветшего ч/б фото Кинопоиска блондин с резким неколхозным подбородком, с блестящими нежадными до водки глазами превратился в совершенно черного старика, ходившего размашистым шагом в тяжелом буром френче и громко обо всем рассуждавшего в духе декаданса. Таким и застал этого человека Глеб, который вместе с Володей, старшим братом, попал на внеплановые осенние каникулы на богемные дачи.

Важно и то, что такой ответ должен был маме понравиться, потому как дома Глеба Давидовича, если и упоминали, то частенько в резких выражениях. На одной семейной встрече Вова в ответ на вопрос своей жены, Маши, вообще прямо объявил в свойственной ему манере, что «у Глеб Давидовича кукуха капитально уехала, бросив чемоданы», и что, «вот в кого мы с братишкой такие по диспансерам мотались». Говорил он так не без поощрения папы, с которым бы, кстати, тоже нужно эту тему сегодня обсудить.

– Ну, мам, ты даешь! Это ж фантастик! Такая семейная история. Кино, сумасшествие, тайная жизнь. Про таких людей какие документалки делают! Зоя только краем услышала и сразу загорелась – тут Глеб, конечно, рисковал, и Зоя ничего не слышала, но для убедительности надо было показать непринужденность, что типа все просто и никто ни от кого ничего не скрывает – да и в целом судьба у человека, родился у немцев в СССР прям во время войны и не в ссылке, а в эвакуации. Отец – крупный инженер. Это же сколько дед всего крутого должен знать.

– Может и должен – странно произнесла мама и присела на край дивана против Глеба, комкая на коленке платок – только разве расскажет. Ты думаешь, ты ему вопрос задал, а он тебе сразу все выдаст. К нему пробиваться надо будто через пелену, как сказать… Через пелену того, чем он поглощен, чем озабочен. Сейчас это пчелы, например, пасека. Последние два года, о чем ни спроси его, он только про нее и говорит, сколько рабочих померло, сколько трутней, и все в таком духе…

– А когда это вообще с ним началось?

– Точно не знаю. Они с мамой разошлись, мне семи не было, и ребенком я очень мало запомнила. Отец вроде обычный был, без наклонностей. Не пил, ничего не вытворял, чтобы шокировало. Разве только лягушку держал в аквариуме, красную такую подарили ему друзья из одной экспедиции… Они и с мамой-то не ссорились, даже с соседями по коммуналке. Хотя мама, твоя бабушка Настасья, и говорила мне, чтобы я засыпала скорее, когда он приходил. Но это все, кажется, между ними просто какие-то странности были.

– Он поэтому от вас ушел? Не сошелся с бабушкой?

– Да мама-то и сама, думаю, не знала. Всегда только неопределенно об отце выражалась, что вот «не хватало масштаба в роли», или что «не потянул роль». Про семейную жизнь, наверное.

– Получается про болезнь уже потом стало ясно? То есть он как бы ее предчувствовал и прям накануне ушел?

– Вряд ли. Отец же долго не появлялся, может быть, даже в Москве тогда не жил. Он вернулся, когда я уже школу заканчивала. Однажды просто оказался в нашей коммуналке. Мать рассказывала, как вернулась с отчимом из кино, а у нас в коридоре – народ, милиция, все смущенные, не знают, что делать. А он на кухне портвейн пьет с каким-то оборванцем, советскую власть материт. И его не узнать. И никто не узнал. Мама, говорила, только по глазам поняла. Они ведь когда познакомились, папа по рассказам красавец был, остроумный, веселый, не советский такой, как из иностранного кино. Выставки, концерты, на съемки ее приглашал всегда. Вообще, как известным стал, то зажили очень хорошо.

– И че он после возвращения сильно изменился?

– Да, никогда подобного не видела и даже от врачей, профессоров не слышала таких примеров. Знаю, есть амнезия, есть диссоциативная фуга, деперсонализация, но это все, когда человек перестает быть собой у себя же в голове. А тут… Я после того, как отец вернулся, встречалась с ним, наверное, раза три-четыре. Зачем ему было, не знаю. Сам он ни о чем меня не спрашивал, на мои вопросы не отвечал. Те встречи вообще объяснить сложно. Один раз мы в парк ездили на выставку, остальные – в разные мастерские по городу к художникам. Отцу тогда было немного за сорок… Сорок два года. Так вот он был весь как почерневший, будто из забоя вылез, на щеках, на шее, на ладонях у него какая-то пыль, угольная, даже ногти серые. Волосы совсем седые.

– Наверное по республикам автостопил. Тогда же целая движуха была советских хиппарей. Годами типа по Союзу катали, от Эстонии до Киргизии. Но причем здесь помешательство, раз никаких странностей, ты говоришь, не было?

– С подачи мамы. Я так помню, что развода сразу не было, когда он ушел. Не было раздела по жилплощади, а комнаты то на Китай-городе отцовские оставались. Мама не думала, что он обратно так заявится. Ну и стала говорить, что, мол, муж с ума сошел. Все, что до его ухода происходило, это, мне кажется, уже больше придумано. Потом диагноз комиссия засвидетельствовала. В общем сначала все как по умолчанию это сумасшествие признавали даже без справок, а потом отец стал все более странно себя вести, и не просто эпатажно, а даже дебоширил. Будто подыгрывал всей истории.

– Подожди, ну а бабушка, интересно, какие вспоминала выходки? – Глеба начинало раздражать, что мама деда все как бы выгораживала, типа всегда он в порядке был, просто вернулся грязноватым. С отпечатавшимся дачным образом описание никак не вязалось, а у бабушки все это было уже не узнать. Она, как дед Коля, умерла в том году.

– Ну что вспоминала. Будто боялся чего-то, днями из комнаты не появлялся, ходил в горшки цветочные.

– Панические атаки что ли? Приступы паники?

– Не знаю, паника или что еще. Мама сама от него в панике была.

– Чего-то я не понимаю. Ты говоришь, что дед ок был. Так как же он превратился в хозяина дома номер Ноль? Ну ведь не просто же это странность…

– Ну раз хочешь совсем откровенно, Глеба, скажу, как думаю… Он и не превращался. Папа как не в том времени всю жизнь живет. Вот брежневские пятилетки, красота для кого, а Глебу Давидовичу тяжко, кто же знает почему. Не идейное же, не политическое, а органическое, понимаешь? Такой вот лишний человек. Загнали его в тупик, в коммуналку, на съемки в декорации, в семью. А ему это не нужно на самом деле. Думаю, ему просто очень скучно с нами было. Ну а дальше он нашел проход, вот и все. И вышел уже таким, каким мы его знаем. Ты все историю просил. Ну так вот. По парку Горького как-то гуляем, он будто ищет кого-то, и тут к мороженщице, значит, подходит. Помню ее, блондиночка лет двадцати. Отец свою руку положил прямо на ее и уверенно так говорит: «Да, ты хороша, а мира тебе и не хватает? Так? Зачем тебе твой муж-урод, дети его бездарные. Едем завтра в Ялту, хоть на месяц жизнь узнаешь. Будет что при смерти вспомнить». Так вот представляешь, Глеба, они с ней в тот же день и уехали. Газеты потом историю откопали писали, как разложившийся элемент семью советскую разрушил и девушку прямо на вокзале в Москве по возвращении оставил. А у нее, пока они с отцом в Ялте жили, муж при детях с балкона выбросился. Так все и написали. Прямо под статьями о взрывах в Кабуле и подвиге старшего лейтенанта Задорожного.

Проговорив все это очень эмоционально, мама встала, взяла одно из блюд, собираясь выйти. Глебу стало немного неловко, и он в стиле брата нахально и не к месту схохмил.

– Да Глеб Давидович сейчас бы мог мастерство пикапа преподавать, так девушек разводить надо уметь – он подошел к маме, приобнял ее, как бы извиняясь – не обижайся, я ведь не просто скандальным чем-то интересуюсь, это же семья наша. Да и по Союзу сейчас такие страсти.

– Что ты, Глеба, когда я на тебя обижалась – мама прытко развернулась и поцеловала его в щеку – просто знаю, как тебя подманить.

– Ну раз так, последний вопрос. Дед все там же живет, на тех же дачах?

– Да, в Переделкино…

Это был эксперимент. Даже, может, военный. Отец же ещё служил тогда, в девяносто первом. Приходят к нему из секрет-объекта и говорят, что, вот, гвардии майор Никонов, у вас сын подходящего возраста, второй ребёнок, знаем, на подходе. С квартирной планировкой мы ознакомились, и условия в детской признаны идеальными. Положение сейчас, сами понимаете, очень непростое. Родина, короче, в Вас нуждается. Судьба всего Союза, ну и вообще остальной части вот этого мира тоже зависит от наших с Вами испытаний. Отец, ясно, соглашается. Он еще и довольный, наверное, остался. Еще бы! Такое дело: собственную семью, детей посвятить на много лет вперед эксперименту государственной важности. На следующий день привозят кровать, два яруса. Устанавливают. Ну а дальше наш алко-Боря все сливает. Секрет-объекты под ликвидацию, учёные с записями исчезают в миражах свободного рынка. Потом у мамы выкидыш случился.... Но кровать двухъярусная так и осталась, прозевали ее, видимо, прапоры. Проходит три года, все, вроде уже забыто. Союза нет. И тут бам! Рождается братик…, и эксперимент неожиданно запущен. Старший сын занимает верхнюю эту самую полку, получает, как и прежде, весь солнечный свет, все тепло, а младший спит внизу в кромешной тени, куда и луч редко пробивается. Все, как было задумано. И так проходит десять лет, и никто про эксперимент не знает, а результаты, между тем потрясающие. Старший брат растёт весельчаком и умницей, настоящее солнышко, а вот младший спит в одном ботинке… Да, Глеба?!

Глеб глубоко вдохнул и затёр ладонями глаза. Голова была тяжёлая, зацикленная и горячая как под гипнозом. Подступал болезненный жар. Слова, которые, ему казалось, крутятся мыслями в голове, на самом деле говорил Вова. В окне за ветками клёнов все это время горел снег, и от этого света сознание мутилось и шло кругом. Казалось, бродит между машинами у подъездов кто-то в тени, мигает экран, что-то снимает.

– Да ты подкурил что ли? – старший брат со смешком сдавил ему мышцу между плечом и шеей – Чего с тобой?

– Засмотрелся…

– Во-о-о-т. И я говорю, – не хватило тебе в детстве витаминчиков, да и жар от батареи мозг плавил. Ты, кстати, так внизу и ложишься, когда заезжаешь, да? Вот не надо этого. Я тебе героически уступаю, – Вова подтянулся на кровати, и взмахнул рукой, – вот эту прекрасную солнечную долину.

Клёны в окне впитали январский мороз. Сплетенная чёрная чаща окаменела, клонилась на ветру и постукивала. Давно, в детстве, такими же зимами в ней, как в компьютерной игре с лабиринтом толкались малиновые шарики снегирей. Сейчас они, вроде, вовсе не прилетают.

– Давай, братишка, прикинь лучшее сравнение про наш пейзаж, на который всё детство смотрели. Что он тебе сейчас напоминает? – босая пятка с верхней полки чуть толкнула Глеба. Было слышно, как Вова набрал воздуха в легкие, задумался, засочинялся – Смотрю как на стоп-кадры митинга, скрещённые дубинки ОМОНа шустро прессуют аморфную белую массу столичных бузотёров. В чем причина волнения? Опять, опять не доложили маршмеллоу в какао, сил нету это терпеть! Марш! Меллоу! Марш! Меллоу! – Вова засмеялся и начал скандировать – Извини, Глеба, тут, пожалуй, не переплюнешь.

Глеб улыбнулся. Володи, бывало, очень не хватало. Не хватало его говорливости, его наглой беззаботности и беззаботной наглости. Особенно, когда не клеилось какое-нибудь дело, и наваливались всякие ленивые и тягостные рассуждения. Нет, даже не так. Особенно не хватало Володи в прошлом году. Когда умерли бабушка и дед, и нужно было мотаться с отцом между деревней и городом, устраивать с разницей в полмесяца двое похорон на две церкви. Володя тогда не успел выбраться из Чехии.

– Блин, чет ты, братец, совсем не в форме. Прям никудышно мыслишь. Напряги по работе или по универу? Или по бабской части?

– Да подустал от всего. От тянучки этой однообразной – высказывать все свои заморочки брату Глеб пока медлил – растрепит.

– Ниче се тянучка – Володя веселился – Значит. Работа новая. Квартира новая. Научник – ну ты уж извини, Глеба, по моему кодексу тут шутить давно можно – тоже новый. Получается. Только девчонка у тебя старая. Проблема выявлена. Ведется поиск устранения проблемы…

– Кончай – под смех в кровать полетел ластик со стола – самому-то не надоело торчать на карантинах?

– Слушай, да в рот я его…, этот карантин. Я вот сам, конечно, корону не люблю. Ни пиво, ни вирус. Но это вот все, это же нехеровый шанс. Нужно просто прикинуть, понял, въехать, как дальше развиваться будет наша моделька.

– Так год уже прошел. Прикинул?

– Ага.

– И даже поделишься?

– Короче. Думаю, ставочку делать на восток, понял. Южная Азия, там, Тайвань типа. Там всю эту мутоту скоро упростят, и бизнес попрет.

– Ну конечно, упростят. Как в Тае наших ко-диссидентов прессуют, не видел?

– А ты думаешь они что ли решают? Рядовые туристики. Ты даешь, блин, работаешь вроде с информацией, а не понимаешь, когда показуху лепят. По экономике, по экспорту там зарешают как надо. Да и по соседям потенциал будь здоров. Одна только Индия. То-то магазинчики были с экзотикой типа масала там, лемонграсс какой-нить втридорога для хипстерской мразоты. А ты теперь представь себе нормальный завоз товара, организованный по таможне. Массовые восточные продукты по средним ценам. Это бомба будет, весь рынок качнет.

– Что вместо паленых духов займешься индийскими ароматами? – хмыкнул Глеб.

– Да, слушай, у меня тема уже есть на год катнуть по маршруту. Пощупать бенгальский окорок Малайзия, Тай, Вьетнам. И коридорчик классный через паков и Афган.

– О, ну стопроцент безопасный транзит. Звезднополосатые в докладах так и докладывают, что славится прям своей торговой безопасностью. Особенно по хмурому – Глеб еще думал о своем, но все больше вовлекался в разговор с братом.

– А ты не ржи. Америкосы оттуда скоро дернут, и местные сами нормально разрулят. Им там торговля здоровая позарез нужна. И для жизни типа и для виду вообще. Прикинь только Азия-Афган-Пакистан… Я короче это к чему. Я тут начал типа нравы изучать и чет вспомнил знаешь кого? Дядю Игоря. Как он нам про восточные страсти рассказывал, да? Его эти стремные сказки. Как будто вчера все было. Заваливается, лысиной блестит в двери, чисто джин из батла. Поддатый. Покачается, пошаркает и перед шкафом – херась на жопу. Как гризли в аляску по дискавери. Вот у соседей-то люстру, небось, колбасило. Надо бы его навестить, посоветоваться, у него ж, наверняка там связи остались моджахедские, че думаешь?

– Концептуальненько у тебя все складывается. Бизнес в Афгане, советы с кичи.

Игорь Павлович, в семье известный также как Бутуз или Подвох, отцовский сослуживец и компаньон по бизнесу из девяностых-двухтысячных, последние десять лет отбывал весьма экзотическую совокупность статей: 185-ю, части 3 и 6, 204-ю, 237-ю и вроде бы какие-то еще. Дядей дядя Игорь был замечательным. В их с Вовой детстве этот большой, лысый, с бицепсами как голова и голова как бицепсы мужик часто гостил дома и играл в любые игры. Он был из тех взрослых, кто охотно и искренне вникает во все детское, поощряет и подначивает юную фантазию и гонит, и гонит ее, как будто соревнуется с ребячьей энергией, кто раньше устанет. Неутомимые поиски в лесу подходящих пней для солдатских фортов, нарезание кленовых дудочек, пыльные домашние прятки и футбол подушкой. А по вечерам дядя Игорь приходил к ним чуть навеселе, кидал пиджак, закуривал и рассказывал свои фирменные дикие, если не сказать крепче, сказки. Сюжет их был запутанный со множеством всяких героев, постоянно совершавших нечто невероятное и совершенно непонятное. Свет из коридора золотил дяде бритую загорелую голову, но лица его с кровати видно не было, и повествование лилось само собой из сказочного ниоткуда. В табачных клубах, в запахе летнего пота на фоне гористых пиджачных складок.

– Нет, я короче знаю вопрос спецом для тебя. Даже игру. Как раз развеешься. Ты же мастер все сводить к единице. Типа вот красное, вот квадратное, и это значит… Так вот, смотри, задача. Вспоминаем сейчас эти истории. Вспоминаем, что дяди Игорь так-то – толковый коммерс, умел и умеет бабло поднимать. Анализируем типа его россказни, как взгляд коммерса, и делаем вывод, что из себя представляет восточный мир в плане бизнеса? Не зассышь?

Казалось, сначала, что Володя просто мается от безделья и, как всегда, несет от скуки какой-то вздор, но теперь этот поток сознания ставил перед Глебом серьезный вопрос. А чем, собственно, подобная болтовня отличается, скажем, от припадка сумасшествия. И чем, к примеру, в целом несерьезное, может, авантюристское отношение к жизни – не признак безумия. Стало неприятно.

На электронных часах догорал третий час дня. До обеда оставалось, наверное, с полчаса.

– Оки, начинай – взбодрился Глеб.

– Поехали. Значит – из любимого – Володя привстал на локтях – Сказка про гремящие земли. Эта даже типа цикл был о божках, которые жили по ручьям, полям и горам, нападали на караваны и разносили громами. Можно же во множественном?

– Можно. А смысл то сказки в чем, не понял?

– В том и соль – я хер его знает – засмеялся Володя – давай, дополняй паззл.

– Так. Я помню меня впечатлило про Сашку с дырявыми ногами. В общем парень этот любил по ночам ходить за каким-то чарасом, или часом, или чёсом. Дядя называл это «за сладким чараса», и мне по созвучию эти ча- са- напоминали тихий час как в саду. Тоже сладкий. Так… Дальше этот тип залез на чужое поле, где эта хрень, по ходу, произрастала. И его запалили хозяева поля, потому что у него в свете луны загорелись красные глаза и пуговицы. Хозяева, вроде демонов, стали этого Сашку клевать. Он прыгнул в реку, но его достали и проклевали ноги. Ну и развязка, значит, что Сашка геройски со своими дырявыми ногами доплыл по реке, а там на руках, вниз головой пришел в свой лагерь. И его наградили почему-то пистолетом и бутылкой.