Певучая гитара

Иногда я, действительно, слышал игру Ивана Тимофеича на гитаре, особенно по вечерам, когда всё в нашей квартире замрёт, и долгие часы затишья кажутся унылыми и навевающими тоску. Иван Тимофеич играет всегда что-то нудное и скучное…

Мы встали, поблагодарили появившуюся хозяйку за обед и вышли в коридор.

– Может быть, вы хотите посмотреть мою гитару, – начал Иван Тимофеич, когда мы дошли до такой точки коридора, откуда надо было разойтись по своим комнатам: ему направо, мне налево.

Мне показалось, что не гитара – настоящая причина, почему он предложил мне зайти к нему. Из встречи за обедом я понял, как он рад познакомиться с ближайшим соседом; я подозревал даже, что и разговор о петербуржцах, не охотниках на знакомство, завёл он, поддавшись потребности высказать нечто наболевшее в его одинокой душе.

Я высказал желание посмотреть гитару, и мы вошли в его тёмную комнату. Усевшись на кровать с гитарой, он долго что-то вертел колки, ударяя то в одну, то в другую из струн, потом опять принимался за колки и, настроив инструмент, вручил его мне, говоря:

– Посмотрите, какая она хорошая… Доска нижняя немного со щёлкой, но, говорят, от этого гитара делается лучше: певучей она, говорят, делается…

Я взял гитару, повертел её в руках, посмотрел на трещину, благодаря которой гитара стала певучей, и провёл пальцем по струнам, пробудив в инструменте нестройные звуки. Иван Тимофеич улыбнулся.

– Вы, верно, и в правду не играете, и гитаре-то у вас в руках не лежится, – заметил он, говоря о своём любимом инструменте как о живом существе.

Он взял у меня гитару, положил её так, как следует класть во время игры, и взял на струнах несколько аккордов. В комнате дрогнули звуки, стройные, но робкие и печальные. Я посмотрел ему в лицо. Оно было серьёзно и, как мне показалось, немного побледнело, черты его как будто разом обострились и стали строже, а глаза засветились, точно с них сняли какую-то матовую оболочку. Он ещё взял несколько аккордов, таких же грустных и робких, и уставился глазами куда-то в угол…

Аккорды смолкли. Иван Тимофеич как-то стремительно закурил папиросу и снова, попыхивая дымом, склонился над инструментом. Хозяйка внесла нам по стакану кофе с бисквитами и безмолвно удалилась, словно боясь нарушить молчание.

Иван Тимофеич наигрывал ту самую нудную песню, которую я уже не раз слышал, сидя у себя.

– Что это за песня? – спросил я его, когда он перестал играть.

– А я и сам не знаю… Пётр Евграфыч её играл… У нас чиновник такой был, он ещё родственником мне дальним приходился… Вот он и играл, и гитару-то эту я у его жены купил… Месяцев пять тому назад умер он…

Музыкант сильно затянулся папиросой и снова заиграл что-то новое, повеселее…

– А это что? – спросил я.

– Эх вы, не знаете!.. Это романс: «Лови, лови часы любви»… [Н. М. Коншин «Век юный, прелестный…». Прим. ред.]

Он положил гитару на кровать и заметил с сокрушением в голосе:

– Плохо у меня выходит… Надо что-нибудь с пальцами сделать…

Мы принялись за кофе. Не докончив стакана и до половины, он вдруг снялся с места и, схватив гитару, уселся на стул, ближе ко мне.

– А вот эта песня у меня выходит… – аккомпанируя на гитаре, он негромко запел:

 
Сердце ли рвётся, ноет ли грудь –
Пей пока пьётся, всё позабудь.^[1]
 

Он долго пел, потом отложил гитару, прошёлся по комнате, ероша волосы и, остановившись около меня, проговорил:

– А знаете ли что… не выпить ли нам пива… А?.. Я приготовил для праздников…

Не дождавшись моего ответа, он повалился на кровать, запустил за неё руку и одну за другою извлёк четыре бутылки. Потом он сходил к хозяйке за стаканами, достал из стола штопор с насаженной на него пробкой, как-то спешно снял эту пробку и спрятал в карман брюк, точно сконфузясь чего-то.

Мы пили пиво. Мною вдруг овладело какое-то странное желание: делать по возможности всё, что ни предложит Иван Тимофеич. Я видел, с какой охотой занимал он меня своей неискусной игрой, я видел, с каким старанием он угощал меня пивом, словно озабоченный каждую минуту поисками – чем бы ещё занять меня, лишь бы только я не скучал и продлил свой визит. Подливая в стаканы пиво, Иван Тимофеич говорил:

– Покойничек Пётр Евграфыч любил выпить… Бывало, кто-нибудь скажет ему: «Пётр Евграфыч, пить-то вы пейте, да только меру знайте»… А он: «Что ж, согласен, только бы мера-то побольше была»… Чудак был!.. Славный человек… Вон, и гитара его лежит…

Иван Тимофеич покосился на гитару, лежавшую на кровати, и мотнул головой, и мне опять показалось, что он мотнул головою в сторону живого существа, что вместе с этой гитарой в его комнате поселилась и тень покойного Петра Евграфыча, и когда новый обладатель инструмента коснётся струн и заиграет ту нудную песенку, которую любил Пётр Евграфыч, – тень покойного встанет за спиною музыканта и прислушивается…

– А отчего умер Пётр Евграфыч? – спросил я.

– В чахотке умер… Пил сильно и умер… Жена осталась, шесть человек детей, и всё такая мелочь… Бывало, и я говорю ему: «Брось, Пётр, брось!..» – «Не могу, – говорит, – вино, веселье и любовь… Веселья у меня нет, любви тоже при нашей бедности не полагается, хоть и жена, и дети живы, и остаётся только – пить»… Так, бывало, скажет и запьёт…

Иван Тимофеич отпил полстакана пива и добавил:

– Вот мне так хорошо! Нет никого и ничего… Умру – так вон гитара останется… Евлампия Егоровна продаст её татарину и Богу свечку поставит… И будет та свечка гореть и… догорит…

Голос его дрогнул, он встал и прошёлся по комнате до окна, от окна до двери и обратно. Пощипывая бородку, он уселся на подоконник, и на бледном четырёхугольнике окна образовался силуэт его длинной и тощей фигуры.

Наступали сумерки, и в комнате становилось темно. Иван Тимофеич поднялся с подоконника и негромко сказал:

– Скучно в темноте… надо лампу зажечь…

Когда была зажжена лампа, я осмотрелся. На столе, залитом пивом, стояли четыре пустые бутылки и стаканы с недопитым пивом. При свете лампы комната Ивана Тимофеича показалась мне ещё более неуютной: от тёмных стен веяло чем-то угрюмым, убогая обстановка навевала тоску, по комнате носились густые клубы табачного дыма, и сам хозяин, немного захмелевший, с бледным лицом и с печалью в усталых глазах, казался каким-то заброшенным и жалким.

Я встал, поблагодарил хозяина за угощение и стал прощаться.

– Сидите, что вы!.. Право!.. Выпили бы ещё пива. Сегодня праздник, завтра праздник и послезавтра, – просил он, потом пожал мою руку и, когда я вышел, распрощавшись, он плотно притворил в свою комнату дверь и запер её на крючок.

Ночью я вернулся поздно. Как всегда, хозяйка отворила мне дверь, и когда я был уже около своей комнаты, она удержала меня за рукав, указала рукою на дверь в комнату Ивана Тимофеича и шёпотом сообщила:

– Выпил и спит… Весь вечер сегодня пел и играл, про вас всё спрашивал…

Евлампия Егоровна ещё больше понизила тон и добавила:

– Он ведь выпивает! Да только не как все люди… Купит себе водки, запрётся на крючок, напьётся да и ляжет в постель, а потом ночью проснётся и опять выпьет, и опять спит…

– Что вы! – удивился я.

– Да-а, всегда так… Третий год у меня живёт – доподлинно знаю… Сам сходит за водкой, купит бутылку и запрёт в сундук, и рюмки-то у него не увидишь, будто трезв человек… Мне-то что… конечно, его дело!.. Тихий ведь он – пить пьёт, а чтобы я когда-нибудь худое слово услышала – ни-ни!.. Запрётся у себя один и пьёт… Да, вот какой человек…

Пожелав хозяйке покойной ночи, я ушёл к себе, улёгся в постель и долго раздумывал о своём новом знакомом и о его привычке пить водку на ночь тайно от всех. Если другие собираются ради выпивки компанией, идут в ресторан или устраивают пиршество у себя: в этом как будто сказывается потребность на людях размыкать горе, если оно – причина выпивки, или предаться веселью, если для него собрались заскучавшие люди… А Иван Тимофеич выпивает одиноко, прибегая к водке как к лекарству или отраве: кто же пьёт лекарство компанией?

Впрочем, у Ивана Тимофеича есть певучая гитара, к которой он относится как к другу…

* * *

Моё знакомство с Иваном Тимофеичем упрочилось, и, если верить Евлампии Егоровне, я произвёл на него благоприятное впечатление. Видеться мы с ним стали почти каждый день, и это обстоятельство нисколько не нарушало порядка распределения моего дня, не мешало моим занятиям, и никогда ничем мой новый знакомый не отравлял моего существования.

Прежде, чем войти ко мне, он предупредительно постучится в дверь и переступит порог только после моего приглашения. Входя, он, обыкновенно, извинялся, спрашивал, не помешал ли моей работе, прося быть откровенным.

Беседовали мы с ним о разных предметах и больше отрывочными фразами. Он рассказывал мне о своей службе, или о чиновниках, среди которых проводит большую часть дня, или подробно останавливался на тех сообщениях, которые вычитывал в уличной газете, передавал содержание романа-фельетона или молчал и слушал меня. Пробовал я снабжать его книгами, разнообразя и содержание их и авторов, но этим бессилен был заинтересовать его. Книгу он держал у себя подолгу, приносил, когда я напомню ему о ней, а когда я расспрашивал его, понравилось ли прочитанное – он отделывался общими фразами. Иногда мы вместе отправлялись в театр, причём Иван Тимофеич охотно предоставлял мне выбор пьесы и с одинаковым желанием шёл и на драму и в оперу. Если на сцене смеялись – улыбка кривила его губы, глаза сощуривались, и блестящие искорки загорались в них, если за рампой тянулась грустная сцена – он сидел притихнув, и глаза его делались тёмными и матовыми. Музыка Рубинштейна в «Демоне» произвела на него страшное впечатление, и из театра он вышел угрюмым и подавленным. Из всех сцен самое сильное впечатление произвела на него сцена смерти князя Синодала. Он всю дорогу до дома описывал мне картину кавказских гор, мрачное ущелье, тёмную ночь, останавливаясь на мельчайших подробностях сцены, с появления князя с дружиной удалых грузин и кончая смертью храброго Синодала. Из всех мотивов оперы в его памяти удержался лишь хор грузин в этой сцене. Придя домой, он тотчас же принялся наигрывать на двух-трёх струнах гитары этот мотив, меланхолически подпевая:

 
Но-о-о-ченька тё-о-о-мная…
Скоро ль пройдёт… пройдёт она?..
 

Были мы с ним и на представлении «Дяди Вани» труппы Станиславского. Последний акт пьесы просидел он в каком-то гипнозе, с бледным серьёзным лицом, широко раскрытыми глазами и тяжело дыша, и в полутёмном партере его фигура казалась каким-то изваянием… Когда вечером, после отъезда Астрова, дядя Ваня уселся за стол, заваленный бумагами, и принялся за работу, приживальщик Телегин заиграл на гитаре, и Соня подошла к дяде со словами утешения – голова Ивана Тимофеича упала на грудь; когда медленно сомкнулся занавес, и зрительный зал залило электричество – в его глазах светились слёзы… Всю дорогу, пока мы шли домой, я делился с Иваном Тимофеичем своими впечатлениями, но он молчал. Он никогда не заводил разговора об этой пьесе, а когда после этого брал гитару, и в комнате дрожали печальные аккорды – лицо его делалось таким же, какое я наблюдал в театре…