Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– И, конечно, с процентами, сэр, на том основании, что своя рука – владыка, – сказал лорд Ментейт.

– Без всякого сомнения, милорд, – отвечал Дальгетти спокойно, – потому что было бы вдвойне позорно для дворянина, если бы его призвали к ответу из-за каких-нибудь пустяков!

– Скажите, пожалуйста, сэр, – продолжал лорд Ментейт, – что же, собственно, заставило вас отказаться от такой выгодной службы?

– А вот что, сэр, – отвечал воин, – был у нас в полку ирландец, майор О’Киллиган, и я с ним повздорил из-за того, чей народ лучше и достойнее уважения; а на другой день после того он вздумал передавать мне приказания, держа палку наотлет и концом вперед, а не вниз, как было принято у нас между офицерами одинаковой породы, хотя бы один был и старше другого чином. Из-за этого, сэр, произошел между нами частный поединок; нарядили следствие, и наш оберст, сиречь полковник, Уолтер Батлер, изволил приговорить своего земляка к легкому наказанию, а меня – к тяжелому. Ну, я, видя такое лицеприятие, вышел в отставку и пошел на службу к испанцам.

– Надеюсь, что это была перемена к лучшему? – спросил лорд Ментейт.

– По правде сказать, – ответил ротмистр, – жаловаться было не на что. Даже жалованье нам платили довольно аккуратно, благо деньги-то доставляли богатые фламандцы и валлоны нидерландские. Квартиры отводили нам отличные. Фламандский белый хлеб не в пример вкуснее ржаных шведских лепешек; а рейнского вина давали нам столько, сколько, бывало, и черного ростокского пива не было в лагере у Густава. Служить почти не приходилось; обязанностей было немного, да и те – хочешь исполняй, хочешь нет, как угодно. Прекрасное житье для служаки, несколько утомленного походами и осадами, стяжавшего своей кровью изрядную репутацию и желающего пожить на покое и с некоторыми удобствами.

– А можно ли узнать, капитан, – сказал лорд Ментейт, – почему вы, находясь в столь завидном положении, покинули также и испанскую службу?

– Примите во внимание, милорд, – возразил капитан Дальгетти, – что испанцы – народ в высшей степени высокомерный и воображают о себе так много, что даже не умеют ценить храбрость иных благородных иностранцев, соглашающихся служить в их рядах. А ведь честному солдату обидно, когда из-за каждого надутого сеньора его обходят, обделяют, оттирают в сторону; если же дело дойдет до того, кому первому вскочить на брешь или броситься в атаку, то очень охотно пропускают шотландца вперед. Сверх того, сэр, у меня совесть была неспокойна касательно вопроса о религии.

– Я бы думал, капитан Дальгетти, – сказал молодой граф, – что старый воин, столько раз менявший службу, не станет на этот счет особенно церемониться.

– Да я и не церемонился, милорд, – отвечал капитан, – я всегда считал, что не мое дело заниматься такими вопросами, коли на то есть капеллан, которому ведь больше и делать-то нечего, а жалованье и содержание он все-таки получает. Но тут вышло совсем особое обстоятельство, милорд, так сказать, casus improvisus^[10], а капеллана моего вероисповедания тут не было, так что посоветоваться было не с кем. На меня уж давно косились, что я протестант; но я думал – это потому, что я дельнее и опытнее всех остальных донов, вместе взятых; однако, когда стали мы гарнизоном на месте, оказалось, что требуется и мне вместе с полком ходить к обедне. Между тем, милорд, я природный шотландец, воспитывался в маршальской коллегии, в Абердине, должен же я был рассматривать католическую обедню как языческое идолопоклонство, ослепление папизма, и никоим образом не поддерживать этого моим присутствием. Правда, пробовал я на этот счет посоветоваться с одним земляком, отцом Фэтсайдом, из шотландского монастыря в Вюрцбурге…

– И, вероятно, получили довольно ясные указания от преподобного отца? – заметил лорд Ментейт.

– Как нельзя яснее, – отвечал капитан Дальгетти, – принимая в расчет, что мы с ним распили при этом полдюжины рейнвейна да усидели кувшина два киршвассера. Отец Фэтсайд объявил мне, что, по крайнему его разумению, для такого еретика, как я, совершенно все равно, что ходить к обедне, что не ходить, потому что я во всяком случае осужден на вечную погибель, будучи нераскаянным грешником, упорствующим в своей проклятой ереси. Такой ответ обескуражил меня немного, и я пошел посоветоваться к голландскому пастору реформатской церкви, который сказал, что, по его мнению, закон не воспрещает мне ходить к обедне, ибо пророк разрешил Нааману, храбрейшему кавалеру и весьма благородному сирийскому дворянину, входить вместе с его королем во храм Риммона, сиречь языческого бога или идола, которому тот король обещал служить, и даже дозволил склоняться перед ним, когда король опирался на его руку. Но и этот ответ меня не удовлетворил, потому что, во-первых, то был сирийский король, все-таки какой ни на есть помазанник, не чета нашему испанскому полковнику, которого я мог бы разом сдуть с места, как ореховую шелуху; а во-вторых, меня пуще всего смущало то, что ни по каким военным законам не обязан я был ходить к обедне, да и выгоды в том не видал, потому что особой платы за это не полагалось, а между тем могло быть для совести моей вредоносно.

– Так что вы опять переменили службу? – сказал лорд Ментейт.

– Вот именно, милорд, переменил. После этого пытался я на короткое время поступить к двум или трем другим державам; и даже несколько времени состоял на службе у голландских штатов…

– Ну, как же вам понравилось у них? – осведомился опять его собеседник.

– О, милорд! – воскликнул служака с некоторым восторгом. – Насчет жалованья всей Европе надо бы у них поучиться: ни они у тебя не занимают, ни ты у них, ни просрочек, ни проволочек, все начистоту; то есть так верно получаешь с них свои денежки, словно сам их в банк положил. Квартиры тоже у них отличные, и харчи первый сорт. Но зато народ они аккуратный, щепетильный, и никакой мелочи тебе не пропустят даром. Так что, например, пожалуется мужик, что ему голову проломили, или кабатчик заявит, что у него пивной кувшин расшибли, или пугливая девчонка где-нибудь пискнет, а честного воина за это потащат к ответу; да не своим военным судом судят, который, конечно, лучше может его рассудить, а призовут к бургомистру, простому ремесленнику низкого звания, и начнет он тебе угрожать и тюрьмой, и веревкой, и всякой такой дрянью, словно ты не воин, а такой же поганый земноводный, толстопузый мужик, как и он сам. Так я и не мог ужиться с этими неблагодарными плебеями: вот ведь, сами не умеют защищаться, силенки не хватает; а когда за это дело берется благородный иностранец, храбрый кавалер, они ему за это только жалованье платят и никакой воли не дают, а этого ни одна честная душа не вытерпит. Разве можно сравнить одно жалованье с привольным житьем да почетным обращением?.. Ну и порешил я с этими мингерами^{75} распроститься. А тут прослышал я, к превеликому моему удовольствию, что нынче летом затевается что-то для меня подходящее здесь, на любезной моей родине. Вот я и явился сюда, по пословице, точно нищий на свадьбу, с тем чтобы предложить свою боевую опытность, приобретенную в чужих краях, к услугам дорогих моих соотечественников. Итак, значит, теперь вся моя история известна вашему сиятельству, за исключением того лишь, как я себя вел в различных делах, в ратном поле, при осадах, штурмах и атаках; но это долго да и скучно рассказывать; и притом было бы приличнее говорить об этом кому другому, а не мне самому.

Глава III

 
Пусть о правах заботятся в палатах,
Мое же дело – драться без затей;
И я скажу, с наемниками в латах,
Что правы там, где платят пощедрей.
 

Донн^{76}

Между тем неровная тропинка становилась все уже, путники не могли более ехать рядом, разговор их пресекся, и лорд Ментейт, придержав на минуту коня, вступил вполголоса в переговоры со своими слугами. Капитан, очутившийся впереди всех, медленно поехал дальше и, поднявшись около четверти мили по каменистому и крутому скату, выехал на дно горной долины, по которой в глубоком русле протекал стремительный поток, а берега его, одетые зеленым дерном, были настолько широки, что наши путешественники снова получили возможность ехать рядом.

Лорд Ментейт тотчас возобновил беседу, прерванную неудобствами дороги.

– Мне думается, – сказал он, обращаясь к капитану Дальгетти, – что воин вашего почтенного закала, столь долго и с честью служивший доблестному шведскому королю, одушевляемый притом понятным презрением к низким ремесленникам голландских штатов, должен бы не задумываясь объявить себя сторонником короля Карла, а не тех худородных круглоголовых ханжей, которые бунтуют против него?

– Вы рассуждаете правильно, милорд, – сказал Дальгетти, – и я, при равенстве остальных условий, смотрел бы на дело в этом самом смысле. Однако существует такая южная поговорка, милорд, что одними словами репу не намаслишь. С тех пор как я приехал на родину, я довольно уж наслышался всякой всячины, чтобы понять, что честный человек волен пристать к любой из партий, замешанных в эту усобицу, а выбирать должен ту, которая ему больше приглянется. Вот вы, милорд, изволите говорить: «Верность престолу», а с той стороны кричат: «Свобода!» «За короля!» – орут одни. «За парламент!» – ревут другие. «Да здравствует Монтроз!» – возглашает Дональд, взмахивая шапкой. «Многая лета Аргайлу и Ливену!» – надсаживается южанин Сандерс, потрясая шляпой с пером. «Стой грудью за епископов!» – говорит священник в стихаре. «Бейся за кирху!» – кричит пастор в женевских скуфье и шарфе. Хорошие слова, что и говорить! Слова отличные. А вот которое дело правее – не знаю. Только то и знаю, что случалось мне на своем веку драться по колена в крови за такие дела, которые были вдесятеро хуже худшего из них.

– Ну, капитан Дальгетти, – сказал лорд Ментейт, – раз, по-вашему, обе партии равны, угодно вам будет сказать нам, по крайней мере, чем вы намерены руководствоваться при окончательном выборе?

– А двумя соображениями, милорд, – отвечал воин, – во-первых, которая из сторон учтивее попросит моих услуг, а во-вторых – это уж будет венцом первого условия, – которая из партий в состоянии щедрее отблагодарить меня за службу. Откровенно говоря, милорд, в настоящее время я по обоим пунктам склоняюсь на сторону парламента.

– Потрудитесь объяснить причины, – сказал лорд Ментейт, – и посмотрим, не могу ли я противопоставить им другие, более веские.

– Сэр, я не прочь обсудить этот вопрос, – сказал капитан Дальгетти, – лишь бы вы не теряли из виду моей чести и выгоды. Вот, например, в настоящее время здесь, в горах, собрались или собираются целые толпы хайлендеров, сторонников короля. Вам, сэр, известно ведь, что это за народ. Я не спорю, они телом крепки и духом бодры, и храбрости у них довольно, когда начнут драться; но дерутся они не по-людски, у них такие же понятия о военной дисциплине, какие были у древних скифов или у теперешних дикарей, американских индейцев. Они не ведают ни немецкого свистка, ни барабана, чтобы подавать сигналы: не бьют ни марш, ни тревогу, ни атаку, ни отступление, ни утреннюю зорю, ни вечернюю; только и знают свои проклятые скрипучие дудки, и хотя сами-то уверяют, будто понимают, что они там пищат, но для кавалера, привыкшего воевать в цивилизованной Европе, это нечто совершенно непонятное. Так что, возьмись я дисциплинировать отряд таких голоштанников, ведь они не поймут, что я им буду говорить; а если и поймут, сами посудите, милорд, станут ли меня слушаться эти полудикие молодцы, привыкшие слушаться своих собственных лэрдов и вождей и вовсе не приученные беспрекословно повиноваться офицеру. Если я буду, например, учить их строиться посредством извлечения квадратного корня, то есть образовать каре во столько рядов, по скольку человек в каждом ряду, что может из этого выйти? Я им преподам драгоценную тайну военной тактики, а они мне за это всадят ножик в живот, потому что какой-нибудь Мак-Алистер Мор, Мак-Шимей или Кэпперфе окажется на фланге либо в тылу, тогда как он считал себя вправе стоять впереди… Нет уж, правда говорится в Священном Писании: «Не мечите бисера перед свиньями, не то обратятся против вас, и вас же растерзают».

– Я полагаю, Эндерсон, – сказал лорд Ментейт, оборачиваясь назад к одному из слуг, ехавших за ним следом, – я полагаю, вы можете засвидетельствовать перед этим джентльменом, что мы очень нуждаемся в опытных офицерах и гораздо более расположены воспользоваться их воинской наукой, нежели он, по-видимому, ожидает.

– С дозволения вашей милости, – сказал Эндерсон, почтительно приподняв шапку, – когда подоспеет ирландская пехота, которую мы ждем, да и пора бы ей высадиться у западных гор, нам понадобятся знающие офицеры, чтобы хорошенько вымуштровать новобранцев.

– Вот это мне нравится, очень нравится, – сказал Дальгетти, – приятное было бы дело. Ирландцы – славные ребята, как есть молодцы. В ратном поле это лучший народ. Помню я, один раз, когда мы брали Франкфурт-на-Одере, я сам видел, как себя держала одна ирландская бригада: до тех пор они работали палашами и пиками, покуда не отбили сине-желтых шведов; а шведские бригады были тут из самых стойких и считались не хуже тех, что дрались под командой бессмертного Густава. И хотя бравый Хепберн, храбрый Лэмсдейл, бесстрашный Монро и другие кавалеры, да и я в том числе, ворвались с пиками в руках в город, но, если бы всем нам пришлось встретить такое же сопротивление, мы бы так и ушли с пустыми руками и без всякого удовольствия. Правда, по общепринятому обыкновению, мы тогда перерезали этих славных ирландцев всех до единого; а все-таки они заслуживали величайших похвал и стяжали неувядаемую славу… Вот потому я с тех пор так и люблю эту братию и почитаю их первейшим народом после шотландцев.

– Я думаю, – сказал Ментейт, – что почти могу вам обещать командование ирландцами, если вы надумаете пристать к партии короля.

– Да, – молвил капитан Дальгетти, – а второе-то, самое затруднительное условие так и остается под сомнением. Хоть я и считаю низким и непристойным для солдата, когда у него на языке только и есть что жалованье, как у тех подлецов, немецких ландскнехтов, о которых я вам рассказывал, и хотя я готов с мечом в руке доказать, что честь военная дороже жалованья, привольного житья и всяких добавочных доходов, однако, ех contrario^[11], солдатское жалованье – вознаграждение за службу, и всякому разумному кавалеру надлежит заранее сообразить, какая будет ему плата за труды и из каких источников она будет взиматься. А разве неправда, милорд, по всему, что я здесь слышал и видел, что деньги-то водятся только у парламентских толстосумов? Хайлендеров, конечно, легко удовлетворить, стоит только разрешить им воровать скот. Ирландцам ваше сиятельство и прочие господа могут, согласно военным обычаям, платить так редко и так мало, как вам заблагорассудится. Но таким образом нельзя же поступать с благородным кавалером, как я например, который должен держать своих лошадей, прислугу, оружие, амуницию и не может, да и не желает идти на войну на свой собственный счет.

Эндерсон, тот слуга, который только что выражал свое мнение, и теперь почтительно обратился к графу.

– Я думаю, милорд, – сказал он, – что, если вы позволите, я бы мог сказать нечто в опровержение второго условия капитана Дальгетти. Он желает знать, откуда мы возьмем свое жалованье; по моему рассуждению, и для нас открыты те же источники, из которых черпают ковенантеры. Они устанавливают налоги по своему усмотрению и грабят имущество друзей короля. А когда мы перейдем на равнину, да за нами наши хайлендеры, наши ирландцы, и мы сами с мечом в руках, небось там найдется немало разжиревших изменников, владеющих беззаконно нажитым добром; вот этим-то добром мы пополним нашу военную кассу, да и воинов наградим. Кроме того, то и дело пойдут конфискации поместьев; и король, раздавая земельные участки всем храбрым кавалерам, которые пойдут под его знаменем, тем самым и их наградит, да и накажет своих врагов. Словом, кто пойдет служить круглоголовым псам, может быть, и получит кое-какое жалованье, а кто присоединится к нашей партии, тот имеет шансы получить рыцарское, баронское, даже графское достоинство, коли выдастся счастье.

– А вы когда-нибудь служили, любезный друг? – спросил его капитан.

– Немного, сэр, только во время домашних наших междоусобиц, – скромно ответил тот.

– А в Германии не бывали на службе, или хоть в Нидерландах? – спросил Дальгетти.

– Никогда не имел чести, – отвечал Эндерсон.

– Могу сказать, – обратился Дальгетти к Ментейту, – что у вашего слуги много природного смысла и о военных предметах он имеет довольно точное понятие, рассуждает, впрочем, не совсем правильно, ибо похоже на то, что продает шкуру с медведя, прежде чем вышел на охоту. Однако я все это приму к сведению.

– Да, капитан, обдумайте хорошенько, – сказал лорд Ментейт, – целый вечер вам остается на размышления, потому что мы уж почти приехали к дому, где я надеюсь вам обеспечить ласковый прием.

– Вот это будет очень кстати, – сказал капитан, – потому что я с самого рассвета ничего не ел, кроме одной овсяной лепешки, да и той половину скормил своему коню. На третью петлю уж затянул на себе пояс – так отощал. Боялся даже, как бы тяжелые железные доспехи совсем с меня не свалились.

Глава IV

 
Когда-то, и не так давно,
В какое время – все равно,
В лощине темной и глухой
Собрались витязи толпой.
На них широкие плащи,
Щиты, кинжалы и мечи,
И все, как следует по моде,
У горцев принятой в народе.
 

Местон^{77}

Перед путниками возвышался холм, покрытый старым еловым лесом; верхние, редкие ветви деревьев, распростертые на фоне западного горизонта, алели в лучах заката. Среди леса возвышались башни и трубы не то дома, не то замка, бывшего целью их странствия.

По тогдашнему обычаю главный корпус жилья состоял из двух узких зданий с высокими, заостренными крышами, которые перекрещивались между собой под прямым углом. Одна или две высокие вышки над крышей да башенки по всем углам, более похожие на перечницы, доставили этому дому горделивое название замка Дарнлинварах. Он был окружен двором, обнесенным невысокой каменной стеной, вдоль которой с внутренней стороны тянулись обычные службы.

По мере приближения к замку путешественники замечали следы недавних прибавлений к его обороне, вызванных, вероятно, смутами последнего времени. В различных частях дома, а также и окружавшей его ограды пробиты были ружейные бойницы, а окна тщательно защищены железными полосами, укрепленными и вдоль и поперек, подобно тюремным решеткам. Ворота во двор были заперты, и лишь после некоторого обмена осторожными вопросами и ответами один из притворов распахнулся и за воротами показалась пара сторожей, крепких хайлендеров, в полном вооружении, которые, подобно классическим стражам в «Энеиде», казались готовыми преградить вход, чуть только путники показались бы им подозрительными.

Войдя во двор, наши путешественники увидели новые приготовления к защите. Вокруг стен выстроены были подмостки для огнестрельных орудий, и одна или две пушки мелкого калибра, называемые фальконетами, были подняты на углах, у подножия башенок.

Из дома в ту же минуту выскочили несколько слуг, частью в одежде хайлендеров, частью в английском платье; одни бросились принять лошадей, как только гости спешились, остальные выстроились у входа в дом, чтобы проводить приезжих во внутренние покои. Но капитан Дальгетти отказался от услуг конюха, хотевшего взять на себя уход за его конем.

– Я привык всегда сам отводить в конюшню моего Густава, друзья мои, а назвал я его в честь непобедимого монарха, моего прежнего начальника; мы с моим конем старинные приятели и товарищи, и так как я часто нуждаюсь в услугах его ног, то, со своей стороны, пускаю в ход мой язык, чтобы добыть для него все, что требуется. – С этими словами капитан без церемонии вошел в конюшню вслед за своей лошадью.

Ни лорд Ментейт, ни его спутники не были так внимательны к своим коням и, поручив их заботам местной прислуги, пошли в дом, где в обширных темных сенях со сводами, в числе прочей разнородной утвари, стояла бочка с пивом и около нее два или три деревянных ковша или чары, нарочно с тем и поставленных, чтобы желающие могли утолять свою жажду. Лорд Ментейт вынул втулку, нацедил себе пива, напился и передал чару Эндерсону, который также последовал его примеру, но наперед выплеснул оставшиеся на дне капли и слегка сполоснул деревянную посудину.

– Вот черт! – молвил один старый хайлендер, давнишний слуга здешнего семейства. – Что ж ты не можешь пить после своего барина, а непременно тебе нужно мыть посуду и понапрасну тратить добро, провал бы тебя взял!

– Я воспитан во Франции, – отвечал Эндерсон, – а там ни один человек не станет пить после другого, разве только после молоденькой девушки.

– Вишь какая брезгливость у чертей! – продолжал старый Дональд. – Коли пиво хорошее, что ж тебе за дело, если в том же ковше побывала чужая борода?

Товарищ Эндерсона выпил, не соблюдая той церемонии, которая так возмутила Дональда, и оба последовали за своим хозяином в длинный зал с низкими каменными сводами, где обыкновенно держалась семья помещика. В дальнем конце зала в громадном камине разведен был огонь: топили торфом и света было немного, но огонь был необходим, потому что даже и среди лета тут было слишком сыро. Два-три десятка щитов, столько же палашей и кинжалов, пледы, кремневые ружья, мушкеты, луки, арбалеты, секиры, серебряные латы, стальные шлемы и шишаки, старинные кольчуги, то есть рубашки из металлических петель, с соответственным башлыком и рукавами, – все это в беспорядке висело по стенам и могло бы доставить на целый месяц приятное занятие какому-нибудь члену современного нам антикварного общества. Но тогдашние люди так пригляделись к подобным предметам, что даже не замечали их.

Посреди зала стоял огромный, неуклюжий дубовый стол, на который старый слуга, упомянутый выше, поспешил расставить кое-какое угощение, состоявшее из молока, масла, козьего сыру, фляжку с пивом и бутылки с шафранной настойкой, предназначенные, собственно, для лорда Ментейта. В то же время другой слуга, низшего звания, делал то же самое на нижнем конце стола для слуг приезжего гостя. По тогдашним понятиям расстояние, отделявшее слуг от господ за общим столом, было достаточным разграничением степени их важности, даже и в том случае, если барин был титулованный, как теперь. Пока приготовляли яства, гости стояли у огня: молодой лорд у самого камина, а слуги поодаль.

– Эндерсон, какого ты мнения о нашем дорожном товарище? – спросил Ментейт.

– Парень здоровый, – отвечал Эндерсон. – Хорошо, кабы и в остальном был так же исправен. Будь у нас штук двадцать таких молодцов, они бы привели в порядок наших ирландских гусей.

– Ну, я другого мнения, – сказал Ментейт. – Мне кажется, этот Дальгетти – одна из тех пиявок, привыкших сосать кровь на чужой стороне и до того втянувшихся в это занятие, что и у себя на родине готов делать то же самое. Эти наемные витязи составляют наш позор! Они во всей Европе прославили имя шотландцев как нечто такое алчное, продажное, не имеющее ни стыда, ни чести, что только и гонится за своим месячным жалованьем, то и дело перебегает от одного знамени к другому и готов продавать свою преданность кому угодно, лишь бы подороже заплатили. Их-то страсти к грабежу и наживе мы и обязаны теми междоусобиями, которые восстановили теперь брата на брата. У меня едва хватило терпения выслушать этого наемного гладиатора, хотя, с другой стороны, я чуть не лопнул со смеху над его бесстыдством.

– Ваше сиятельство, извините меня, – сказал Эндерсон, – если осмелюсь рекомендовать при настоящих обстоятельствах быть посдержаннее и не слишком обнаруживать ваше благородное негодование. К несчастью, мы не можем обойтись без помощи людей, которые будут действовать на основании побуждений гораздо более низких, чем наши собственные. Без таких молодцов, как этот солдат, мы ничего не сделаем. Говоря условным языком парламентских ханжей, можно сказать, что иначе «сыны Зеруйи одолеют нас».

– Значит, опять надо притворяться, – сказал граф Ментейт. – Постараюсь так же, как до сих пор старался, следуя твоим советам. Но в душе очень бы желал этому молодцу провалиться сквозь землю.

– Мало ли что! Вы должны помнить, милорд, – продолжал Эндерсон, – что, когда укусит скорпион, рану ничем иным не залечишь, как если раздавишь на ней другого скорпиона… Но тише, нас могут подслушать.

Через боковую дверь в зал вошел хайлендер громадного роста, в полном вооружении; орлиное перо на шапке и спокойная величавость манер изобличали в нем человека знатного рода. Он медленно подошел к столу и ни слова не ответил на приветствие лорда Ментейта, который назвал его Алленом и спросил о здоровье.

– Вы лучше не говорите с ним теперь, – шепнул ему старый слуга.

Рослый хайлендер сел на пустую скамью у огня и, вперив глаза на рдеющий пепел и на крупные куски торфа в камине, казался погруженным в глубокую задумчивость. Его темные глаза, резкие черты и выражение сосредоточенного восторга на лице показывали, что предметы его мыслей производят на него глубочайшее впечатление, а окружающего он совсем не видит. Суровая строгость его взгляда, происходившая, быть может, от привычки к уединенной и аскетической жизни, в жителе равнины была бы, вероятно, приписана религиозному фанатизму; душевное расстройство этого рода в то время было не редкостью и в Англии, и в низинах Шотландии; но хайлендеры того времени были чужды подобному недугу. Зато у них были свои собственные суеверия и фантазии, которые окутывали их умы такими же непроницаемыми потемками, какими пуританство наделяло их соседей.

– Ваше сиятельство, – прошептал чуть слышно старый слуга, бочком подкравшись к лорду Ментейту, – не извольте теперь разговаривать с Алленом, он теперь находится в помрачении.

Лорд Ментейт кивнул и перестал обращать внимание на задумчивого горца.

– Я говорил, – молвил вдруг этот горец, внезапно выпрямившись и взглядывая на старого слугу, – я говорил, что приедут четверо; отчего же только троих вижу здесь?

– Да, ты так говорил, Аллен, – сказал старый хайлендер, – а вон и четвертый идет из конюшни. Слышишь, как на дворе позвякивают его доспехи? Он весь окован железом, как рыба в чешуе: и грудь, и спина, и бока, и ноги у него в латах. Как скажешь, где ему поставить стул: возле Ментейта или пониже, вон с теми честными джентльменами?

Лорд Ментейт сам ответил на этот вопрос, знаком указав слуге место подле себя.

– Ну, вот он и пришел, – сказал Дональд, видя входящего в залу капитана Дальгетти. – Надеюсь, господа, что вы пока закусите хоть хлебом и сыром, как говорится, покуда приготовят кушанья посытнее. Вот уж из гор воротится наш хозяин, и охотники, что ушли с южанами, принесут диких коз и прочей дичины, тогда Дугалд-повар и будет стряпать.

Между тем вошедший капитан Дальгетти подошел прямо к стулу, стоявшему возле лорда Ментейта, и, сложив руки на спинке стула, остановился в этой позе. Эндерсон и его товарищ тоже стояли у нижней части стола, почтительно ожидая позволения сесть, а три или четыре хайлендера, под начальством старого Дональда, бегали взад и вперед, принося на стол все нужное, или же прислуживали гостям.

Пока приготовляли закуску, Аллен вдруг вскочил, выхватил из рук слуги лампу, поднес ее к самому лицу Дальгетти и начал пристально и серьезно его рассматривать.

– Клянусь честью, – сказал Дальгетти недовольным тоном, когда Аллен, таинственно покачав головой, отошел от него, – в другой раз, коли встретимся с этим парнем, уж наверное, узнаем друг друга!

Аллен между тем подошел к нижнему концу стола, точно так же, с помощью лампы, внимательно посмотрел в лицо Эндерсону и его товарищу, с минуту постоял в глубоком раздумье, потом провел рукой по лбу и вдруг, неожиданно схватив Эндерсона за руку, не то повел, не то потащил его к пустому стулу на верхнем конце комнаты, молча сделал ему знак сесть тут и с той же стремительной поспешностью без церемонии увлек Дальгетти на противоположный конец.

Капитан, в великой досаде на подобную вольность, попытался освободиться, изо всей силы встряхнув Аллена; но как он ни был силен, ему не удалось сладить с горцем. Завязалась борьба, и гигант толкнул его с такой силой, что капитан отлетел на несколько шагов и там упал во весь рост, гремя своими доспехами на всю залу. Вскочив на ноги, он первым делом выхватил меч и бросился к Аллену, который стоял скрестив руки и с презрительным равнодушием ожидал нападения. Лорд Ментейт и его слуги вступили в дело, стараясь успокоить их, а слуги-хайлендеры тем временем схватили со стен кое-какое оружие и приготовились принять участие в свалке.

– Ведь он сумасшедший, – шепнул капитану лорд Ментейт, – он совсем безумный, что вам за охота с ним связываться?

– Если ваше сиятельство мне порукой, что он не в своем уме, – сказал Дальгетти, – что довольно заметно по его поведению и манерам, то на этом мы и покончим, ибо безумный ни обидеть не может, ни дать удовлетворения в нанесенной обиде. Но, клянусь душой, успей я пропустить внутрь кое-какую еду да бутылку рейнвейна, я бы еще померился с ним. А жалко, что он такой слабоумный, потому что из себя он молодец и отлично бы мог владеть пикой, моргенштерном^[12] или каким угодно оружием.

Таким образом мир был восстановлен, и гости уселись за стол в том порядке, как прежде затеяли; Аллен же подсел снова к огню и, опять глубоко задумавшись, не вмешивался в дело. Лорд Ментейт, желая поскорее загладить впечатление неприятного случая, обратился с расспросами к старому слуге:

– Стало быть, лэрд отправился в горы, Дональд, и с ним, как слышно, какие-то англичане?

– В горы и отправился, не во гнев вашей милости, и два саксонских кавалера с ним, это точно: один будет сэр Майлс Месгрейв, а другой сэр Кристофер Холл, оба из Камрайка… так, кажется, они зовут свой округ.

– Холл и Месгрейв? – подхватил лорд Ментейт, взглянув на своих спутников. – Те самые, которых нам так хотелось видеть!

– А я, – сказал Дональд, – был бы рад-радешенек, кабы никогда их не видал; вот придут да и съедят нас живьем, со всеми пожитками.

– Что с тобой, Дональд, – сказал лорд Ментейт, – ты прежде никогда не был так скуп на мясо и пиво. А они, хоть и южане, конечно, не съедят всего скота, что пасется на здешних лугах.

– Я об этом не тужу! – сказал Дональд. – Кабы только это, никакой беды бы не было, потому что народ у нас надежный, все честные горцы, и никогда не допустят нас голодать, покуда хоть одна рогатая скотина останется между нами и Пертом. Но у нас тут затеялось дело похуже – об заклад побились!