Убийца из прошлого

– Сергей Осипович, миленький, как хорошо, что зашли.

– Не мог не поздравить, – сказал он, протягивая букет.

– Меня всю переполняет. – Ксения приняла цветы. – А поделиться не с кем. Мэри мне не подруга. А брат… Брат по-прежнему считает меня малышкой. Только вы здесь друг, мой единственный друг. – Она чмокнула Разруляева в щеку. – Только вам могу открыться.

– Весь во внимании, – сказал он, не в силах справиться с душившим волнением.

Сейчас судьба его решится. Что скажут эти восхитительные уста?

– Помните, мы обсуждали любовь? Что ее не бывает. Что любовь – мираж, фикция, выдумка писателей. Петрарка совсем не знал Лауру, за всю жизнь не обмолвился с ней ни единым словом. А Данте с Беатриче?

– Как же, как же, помню я эти рассуждения, конечно, помню, – обрадовался Разруляев. – Все эти авторы любили придуманный ими образ, а вовсе не живых женщин.

Сергей Осипович потратил много времени, чтобы внушить Ксении, что любви не существует. Потому что ничем привлечь юную барышню не мог: ни красотой, ни молодостью, ни богатством, ни положением в обществе. Знаменитую пушкинскую фразу: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она» он повторял Ксении неустанно. А вдруг и она привыкнет к нему?

– А помните разговор про Джульетту? – продолжила мысль Ксения.

– Как не помнить? Вы обозвали ее… язык не поворачивается повторить.

– …сучкой в разводке^[4], запах которой привлек кобеля Ромео. А вы покраснели. Да-да, будто институтка. Представить не могли, что знаю подобные слова. Так вот, Сергей Осипович. Мы ошибались. Любовь существует. Два взгляда встречаются, и все, взрыв. Весь остальной мир исчезает. Остаемся только Мы. Я и Он, что рождены друг для друга.

– И кто этот Он? – уточнил с придыханием Разруляев.

Но и сам уже догадался.

– Конечно, Гуравицкий! Я влюблена, Сергей Осипович, понимаете? Влю-бле-на. Так поздравьте, порадуйтесь за меня. И советую, нет, умоляю, поверьте в любовь. И тогда однажды, надеюсь и желаю, она посетит и вас.

Сердце Сергея Осиповича болезненно сжалось. Жизнь его была окончена. Всего каких-то пять минут назад он был полон надежд. И вот они растаяли «как сон, как утренний туман». И колени вдруг заболели. Покойный отец тоже ими мучился перед смертью. Значит, и у него она не за горами. И вправду, зачем теперь жить?

– Скажите, только честно, Андрей вам понравился? Да или нет? Только честно. Почему, почему молчите? А-а-а… Понимаю. Гуравицкий накинулся на вас. Так несправедливо. Простите, простите его, заклинаю. Не со зла, из-за любви. Сильно за меня перепугался. Ведь это немыслимо, встретить наконец свою единственную и сразу потерять.

Перед глазами Сергея Осиповича летали предметы, звучал рояль, пел баритон. Вероятно, он сходил с ума.

 
В лазурные очи твои
Всю пылкость, все страсти души
Так сильно они выражают,
Как слово не выразит их.
И сердце трепещет невольно
При виде тебя!^[5]
 

– Чу, слышите? – спросила Ксения, прижав палец к пухлым губам. – Это Гуравицкий. Поет в гостиной. Идемте, идемте же туда.

Пробежав по деревянной галерее, окружавшей гостиную по периметру, Ксения ступила на лестницу, но спускаться не стала, чтобы нечаянным скрипом не вспугнуть таинство, именуемое искусством.

Мэри аккомпанировала, а Гуравицкий пел, обращаясь к ней, и она подыгрывала ему не только пальцами, но и взглядом, изображая пылкую возлюбленную.

 
Люблю я смотреть на тебя,
Как много в улыбке отрады
И неги в движеньях твоих.
Напрасно хочу заглушить
Порывы душевных волнений
И сердце рассудком унять.
Не слушает сердце рассудка
При виде тебя!
 

Разруляев не смотрел на исполнителей. Его глаза были прикованы к Ксении, лицо которой лучилось счастьем.

«Все кончено», – снова и снова шептал он себе.

С противоположной стороны галереи на дуэт взирал Шелагуров. По его лицу ходили желваки. Неужели его старания оказались напрасны?

Александр Алексеевич не был взбалмошным сумасбродом, коим считала его Мэри. Просто он не верил в супружескую верность, на что имел веские основания: в молодости, как и остальные холостые офицеры, волочился за чужими женами, и все они были не прочь украсить седины супругов ветвистыми рогами.

Потому, решившись на брак, сделал все возможное, чтобы начисто исключить адюльтеры: увез Мэри из Петербурга, разорвал отношения с теми, кто внушал опасения, и строго-настрого запретил жене приглашать в имение друзей и родственников. Незамысловатые попытки супруги вернуться в Петербург его лишь веселили, а бешенство, в которое Мэри приходила после его отказов, лишь усиливало его страсть.

Подобно шекспировскому Петруччо, Шелагуров намеревался окоротить строптивицу. И в успехе не сомневался – когда пойдут дети, Мэри воленс-ноленс придется смириться с выпавшей ей участью.

Увы, Александр Алексеевич не знал, что еще в нежном возрасте будущей супруге попался в руки переводной «Лечебник», в котором она вычитала ценный совет, как избежать беременности – не подпускать к себе мужа с тринадцатого по пятнадцатый день с начала истечений. Мэри успешно ему следовала: в оные дни жаловалась на мигрень и уклонялась от ласк. Отлично понимая, как ее «бездетность» расстраивает Шелагурова, даже попыталась воспользоваться ею в достижении своих целей – предложила обратиться к столичным докторам. Но Александр Алексеевич поступил иначе – отвез Мэри в Чудов монастырь на молебен. А когда обращение к Господу не помогло, отправился с женой к знахарке. Беззубая старуха долго читала какие-то заговоры, а потом истолкла в ступке порошок из сушеных муравьев и вороньего помета. Последние два месяца Шелагуров каждый вечер самолично разводил его в кипятке и заставлял жену пить вместо чая. По словам знахарки, беременность должна была наступить на днях.

 
В лазурные очи твои
Всю пылкость, все страсти души
Так сильно они выражают,
Как слово не выразит их.
И сердце трепещет невольно
При виде тебя!
 

Когда Гуравицкий закончил, раздались крики «Браво» и аплодисменты. Разруляев перегнулся через перила: кто посмел хлопать? Неужели слуги? Нет, оказывается, гости уже собрались.

– Браво, – подхватила Ксения и запустила в Гуравицкого букетом, который вручил ей Сергей Осипович.

Андрей, подпрыгнув, поймал ромашки и с благодарностью прижал к груди. Придерживая платье, Ксения поспешила вниз, чтобы поцеловать Гуравицкого в щечку.

Разруляев плакал редко, в последний раз на похоронах отца, однако сегодня слезы так и наворачивались на его глаза. Вот и опять две струйки потекли по щекам.

– Пошли, – буркнул ему Шелагуров.

– Не могу…

– Отказала?

Разруляев кивнул, указав на Гуравицкого.

– Ну нет, этому не бывать, – решительно заявил Александр Алексеевич. – Костьми лягу. Пошли.

Когда спустился в гостиную, к нему ринулась помещица Беклемешева:

– Александр Алексеевич, вот вы где. Поздравляю с именинницей. И огромное вам грандмерси за сюрприз. Как же ваш кузен славно поет.

– А еще он пишет романы, – сообщила ей Мэри.

– Что вы говорите?! Не может быть. А он нам почитает?

– Если попросите, – заверила Мэри.

– Непременно.

Шелагуров шепнул жене:

– Позвольте вас на два слова.

Они вышли в малую гостиную, Александр Алексеевич плотно затворил дверь.

– Я требую, чтобы ваш кузен уехал. Немедленно, – велел он.

– Почему?

– Думаете, не видел?

– Простите, что?

– Как вы облизывали друг друга глазами.

– Вздор. Я просто ему подыграла.

– А потом так же просто подымете юбку. Знаю я бабье сословие. Пусть убирается.

– А как же Ксения? Бедняжка влюблена.

– Вздор!

– Вы разобьете ей сердце.

– А вы хитрее, чем я думал. Хитрее и циничнее. Как вам мог прийти в голову такой чудовищный план – выдать Ксению замуж для того, чтобы изменять мне с Гуравицким.

– Вы бредите. Ревность окончательно свела вас с ума.

– Нет! Это вас свело с ума вожделение. И если Гуравицкий тотчас не уедет, велю скинуть его с крыльца.

– Правда? Беклемешева будет в восторге. А завтра о вашем гостеприимстве узнает вся губерния. Пусть хоть отобедает с нами.

Дверь приоткрылась, и в ее проеме появились счастливые лица Ксении и Гуравицкого.

– Кушать подано! – хором прокричали они.

– Будь по-вашему, – буркнул жене Шелагуров. – Но после обеда ни минуты. Иначе я за себя не ручаюсь.

– Так вы идете? – спросила Ксения, с удивлением рассматривая злые лица родственников.

Выйдя в гостиную, Александр Алексеевич взял сестру под локоток и провел вдоль выстроившихся гостей:

– Гуравицкий тебе не пара, – сообщил он ей.

– Позволь-ка мне самой решать, – решительно заявила Ксения.

– Мой болван требует, чтобы ты уехал после обеда, – сказала Мэри, беря кузена под руку. – Придется тебе сделать предложение Ксении за столом.

– А если откажет? Нет, надо действовать наверняка. Посади меня с этой старухой… как ее…

– Беклемешевой?

Весь обед Гуравицкий солировал за столом. Рассказывал столичные сплетни, делился впечатлениями от заграничных путешествий, травил анекдоты.

Разруляев его не слушал. Рассеянно глотая кусок за куском, он размышлял, что ему теперь делать, куда податься. Кроме управления Титовкой, он ничего не умел делать, всю жизнь (не считая гимназических лет) провел здесь. Однако, если Ксения выйдет за Гуравицкого, прежнему его существованию придет конец. Он просто не вынесет их счастья. Даже видеть, как переглядываются за столом (Шелагуров сел рядом с Ксенией, а Мэри с Гуравицким устроились напротив), было выше его сил. Наняться управляющим к кому-то из соседей? Почему нет? И Устинский, и Беклемешева охотно его возьмут на службу. Но тогда неизбежных столкновений с Ксенией не избежать. А не съездить ли ему сперва в Петербург, не навестить ли замужнюю сестру? Он мог бы отдохнуть там пару месяцев, успокоиться, а потом с новыми силами начать поиск места.

– Еще грибков? – склонился к Мэри лакей Фимка.

Та кивнула. Однако, когда нацепила на вилку очередной груздь, к ужасу своему сообразила, что, кроме грибов и малосольных огурцов, ничего сегодня не ела. Почему? Никогда ведь соленое не жаловала. Неужели знахаркино снадобье подействовало? У Мэри задергалось веко. Она стала судорожно вспоминать, когда в последний раз приходили истечения. Кажется, в день происхождения Честных Древ^[6]. То бишь две недели назад. Но почему были столь скудными? Всегда как из ведра льет, а тут лишь помазало. И продолжались не три дня, а всего один. Неужто то были не истечения? Неужели она беременна? Вот и объяснение тошноте, что мучила ее по утрам, зря она грешила на простоквашу.

Господи, что ей делать?

Когда заканчивали десерт, Шелагуров подозвал Фимку:

– Пускай карету заложат.

– Ты уезжаешь? – удивилась Ксения.

– Так надо, – не стал пускаться в объяснения Александр Алексеевич, выразительно посмотрев на супругу: мол, пора твоему кузену и честь знать.

Мэри шепнула Гуравицкому:

– Карета для тебя.

Литератор наступил под столом на ногу Беклемешевой, как они с ней условились.

– Дамы и господа, – произнесла торжественно помещица. – Сегодня у нас два радостных, два необыкновенных события. Именины дорогой Конкордии и приезд юного петербургского дарования. Мы уже слышали, как господин Гуравицкий одарен вокально. Однако он еще и пописывает. Давайте попросим его прочесть что-нибудь из новенького.

На этих словах Беклемешева захлопала в ладоши. Собравшиеся ее поддержали. Гуравицкий, изобразив смущение, встал:

– Это огромная честь для меня. Я с превеликим удовольствием…

Шелагуров налился кровью. Ах так? На кривой кобыле вздумали объехать? Гневно взглянул на Мэри, но та лишь пожала плечами: я тут при чем?

Ксения встала следом за Гуравицким:

– Тогда давайте перейдем в гостиную. Я прикажу подать туда оршад и коньяк.

Гости дружно поднялись. Через минуту за столом остался один Шелагуров. Что ему делать? Ксения не скрывает, что влюблена в заезжего прощелыгу. Раскрыть ей глаза если и удастся, то далеко не сразу: слишком уж своенравна сестра, слишком наивна и глупа. Как же ее спасти от этого мерзавца? Как спасти себя?

Будь проклят Гуравицкий. Откуда он взялся? Никогда о нем не слышал… хотя нет, слышал. Да такое! Господи, как же он сразу не вспомнил? Надо срочно сыскать то письмо. Скорее в кабинет.

У лестницы на второй этаж его поджидал Разруляев:

– Прошу прощения, Александр Алексеевич…

– Занят…

– На секунду.

– Хорошо, говори.

– Прошу принять отставку.

– Ты водки перепил? Что ты мелешь?

За столом Шелагуров заметил, что удрученный отказом Ксении Сергей Осипович не столько ел, сколько делал вид.

– Я не выдержу, не выдержу их счастья…

– Дай мне час. И клянусь, прохвост уедет отсюда в кандалах.

– Неужто преступник? Бедная Ксения! Это будет ударом…

– Это послужит уроком. Поймет наконец, что синица в руке много лучше, чем этакий журавель. Давай, давай, ступай к гостям…

– Лучше вас здесь обожду.

– Нет, ступай, за Гуравицким надо присмотреть.

– Чтобы не сбежал?

– Чтобы предложения Ксении не сделал. Позора потом не оберешься.

Помещик Устинский знал за собой слабость: если читали вслух – неминуемо засыпал. Дома-то ладно, все свои, но вот в гостях… Вдруг и здесь захрапит на всю Ивановскую? Потому во избежание конфуза решил затеять дискуссию: живой-то разговор в сон не клонит.

Гуравицкий тянул время, делая вид, что попивает коньяк. Где черти носят Разруляева? А вдруг вообще не придет? Что тогда? Рискнуть и вместо Разруляева спровоцировать на дуэль Шелагурова? Но как? Слабости Разруляева Мэри перечислила в письме: стыдится низкого происхождения, обожает Достоевского, ненавидит либералов. За обедом Андрей продумал вкрапления в текст, которые должны были привести Разруляева в ярость. А чем задеть Шелагурова? О нем доподлинно он знал лишь то, что тот ревнивец. Для достижения желаемой цели сие не подойдет. Ба! Так ведь и Шелагуров отсутствует в гостиной. Что же делать? Встать на колени перед симпатичной глупышкой и попросить руки? А вдруг откажет? Вдруг возьмет паузу на раздумье? Время-то тикает против него.

– Не опоздал? – уточнил Сергей Осипович, заходя в гостиную.

У Гуравицкого с души отлегло. Ну, слава богу!

– Начнем? – спросил он у Ксении, севшей от него по правую руку.

– Брата надобно подождать.

– Александр Алексеевич занят, просил начинать без него, – сообщил Разруляев.

– Отлично, – обрадовался Гуравицкий, раскрывая толстую тетрадь. В присутствии Шелагурова пришлось бы действовать тоньше. А без него можно было и нахрапом. – «Убийца из прошлого». Хроники петербургской сыскной полиции за 2016 год», – прочитал он.

– Какой-какой год? – с ходу перебил Гуравицкого Устинский.

– Все верно, не ослышались, две тысячи шестнадцатый, – подтвердил автор.

– От сотворения мира? – предположил помещик.

– Нет, конечно, от Рождества Христова. На радость публике я соединил в новом романе два самых модных жанра, фантастический с криминальным. Скрестил, так сказать, Жюля Верна с Чарльзом Диккенсом.

– Давно пора, – одобрила дерзкий замысел Беклемешева, хотя имена обоих писателей она слышала впервые.

– Итак, глава первая: «Лишь только Солнце покинуло небосвод, над столицей вспыхнуло другое светило, электрическое. Циклопических размеров башня, на которой оно крепилось, была выстроена почти столетие назад на Пулковских высотах, из-за чего обсерваторию, издавна там обитавшую, перенесли за 140 верст в Лугу, где свет искусственной звезды не мешал астрономическим наблюдениям.

Главный детектив-инспектор петербургской полиции Кобылин выглянул в окно. Убедившись, что на Большой Морской уже включили иллюминацию, засобирался домой. Дела на службе его не держали, потому что их не было. И не было давно. За прошедшие с судебных реформ сто пятьдесят лет Образование и Просвещение преступность искоренили почти полностью.

Зачем воровать, если можно честным трудом заработать?»

– Позвольте, – всплеснул руками Устинский, – вы что там предлагаете? Мужиков, что ли, грамоте учить?

– И баб тоже, – кивнул Гуравицкий.

– Всех?

– Разумеется.

Помещики загудели.

– А землю кто будет пахать? – возмутился один из них, по фамилии Брыскин.

– Грамотный мужик, что отрезанный ломоть, – вторил ему Устинский. – Рук больше пачкать не желает, ему место писаря подавай.

– Или сотского, – поддержал соседа Брыскин.

– В общем, я поехала, – встала разгневанная Беклемешева. – Не желаю такого чтения. Думала, про любовь пишете заграничную. Про султанов, гаремы, тайны парижские. А как мужиков развратить, без вас знаю. Прощайте.

– И мне пора, – обрадовался Устинский.

Первым-то уходить со званого обеда неприлично, а вот когда и другие готовы откланяться, неприлично уже оставаться.

Гуравицкий растерялся:

– Степанида Матвеевна, Петр Ефимович, постойте, – бросилась к ним Ксения. – Дальше будет интереснее.

– Откуда знаешь? – с подозрением уставилась на нее Беклемешева.

Ксения смутилась:

– Андрей разрешил предварительно ознакомиться. Только представьте, в будущем железные дороги поднимут вверх, над землей, чтобы не мешали земледелию. А еще…

– Откуда господину Гуравицкому про это знать? – отмахнулась Беклемешева. – Будущее покрыто мраком, и ведать о нем никто не может.

– А тут ошибаетесь, Степанида Матвеевна, – перебил ее Устинский. – Помните, Феофану Ивановичу цыганка нагадала, что мельница у него сгорит? Месяца не прошло…

– Не будьте столь наивным, Петр Ефимович. В подобную чушь могли поверить только вы да взяточник-исправник. Феофан Иванович сам свою мельницу и поджег ради страховки.

– Не соглашусь с вами, Степанида Матвеевна, это на Феофана недоброжелатели клевещут. Если хотите знать, я свою жизнь на кон поставил, лишь бы доказать невиновность Феофана Ивановича.

– Неужто опять пари заключили? – округлила глаза Беклемешева. – Куда только ваша супруга смотрит?

– Не пари, Степанида Матвеевна. Говорю же, жизнью рискнул. Поехал к той цыганке и попросил нагадать, когда пред Господом предстану.

– Господи, помилуй, – схватилась за шляпку Беклемешева. – И охота вам страсть такую знать? Лучше бы про дожди спросили: будут в сентябре или нет?

– Сказала, помрешь ты, Петр Ефимович, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом году от холеры. Если оно так и случится, значит, одну лишь правду она предсказывает, и Феофан Иванович кругом невиновен.

Гуравицкий решил напомнить о себе:

– Огорчу вас, Петр Ефимович. От холеры умереть вам уже не удастся.

– Это почему?

– Знакомец у меня в Обуховской больнице практикует. Признался по секрету, что изобрели они от холеры прививку и даже успели опробовать. Гарантирует стопроцентный результат.

Гуравицкий знать не знал, что знакомец над ним спьяну подшутил.

– Готовы спорить? – обрадовался Устинский.

– Вот моя рука.

– А вот моя.

– Надо бы разбить. Эй, как там вас? Два-с-Руляев…

– Моя фамилия Разруляев. – Сергей Осипович вскочил, разгневанный очередной выходкой литератора.

– Раз или два-с – разница невелика, – заявил Гуравицкий.

Собравшиеся дружно рассмеялись.

– Ну же, разбейте, – поторопил управляющего Гуравицкий.

– Сперва извинитесь, – потребовал Сергей Осипович.

Утром в лесу он сдерживался из-за Ксении. Теперь, когда надежд на их брачный союз больше не осталось, не было причин сносить оскорбления Гуравицкого. Тем более при помещиках, к которым вот-вот пойдет наниматься на службу.

– Вы разве дворянин, чтобы я извинялся? – уточнил Гуравицкий, стараясь не показать радости на лице. Кажется, его план сработал. Теперь Ксения согласится без всяких раздумий в присутствии двух десятков свидетелей, расположением которых дорожит ее брат. А главный соперник будет изгнан с позором.

– Дворянин.

– Но дед ваш, кажется, лакействовал. Да и вы заняты тем же самым. Ваше место на кухне. Что вы позабыли в компании приличных людей?

– Отец его, хоть и герой, место свое знал, – поддакнула Беклемешева. – Кланялся при встрече, шапку сдергивал. А этот, будто ровня, садится за стол.

– Пшел вон, – прикрикнул на управляющего литератор.

– А где Шелагуров? – тихо спросил Устинского Брыскин.

Тот пожал плечами, внимательно наблюдая за Разруляевым. Чем, интересно, ответит?

А Мэри наслаждалась. Эх, поскорее бы продать эту проклятую усадьбу и навсегда вычеркнуть из памяти всех этих Устинских, Брыскиных, Беклемешеву, а заодно и Шелагурова.

– Фимка, перчатку, – приказал Разруляев.

Лакей, не мешкая, ее сдернул.

– Стрелять-то умеете? – уточнил Гуравицкий.

– Скоро в этом убедитесь, – пообещал Сергей Осипович.

Все затаили дыхание, даже Фимка перестал сопеть. Управляющий скомкал перчатку и бросил в обидчика.

Что Разруляев преотлично стреляет, Гуравицкий знал, спасибо Мэри. И что фехтовать не умеет, тоже.

– Поверю на слово. Вызов сделали вы, – заявил литератор, поймав на лету перчатку и отбросив ее лакею, – следовательно, оружие выбираю я. А я завсегда предпочитаю шпагу.

Сергей Осипович побледнел. В руках ее не держал.

– Слава богу, – перекрестилась Беклемешева. – Пуля-то дура.

– Господа, вам придется стать нашими секундантами, – обратился к помещикам Гуравицкий.

– Извините, завтра очень занят, – пробормотал боявшийся всего на свете Брыскин.

– А кто собирается ждать до утра? Мы сразимся сейчас же. Эй, любезный, – Гуравицкий окликнул Фимку. – Принеси-ка шпаги.

Где же письмо, где? Сжечь или выкинуть прощальное послание лучшего друга Шелагуров не мог. Он ведь и сам бы мог погибнуть в том бою под Вильно, однако за пару лет до польских событий отца разбил апоплексический удар, и поручику Шелагурову пришлось уйти в отставку, чтобы принять на себя ответственность за имение и сестру.

Где оно? В какой из многочисленных связок, валявшихся в шкапу? Может быть, в этой? Александр Алексеевич достал из одного из конвертов пожелтевшие листки, пробежался по строчкам. Оно! И, слава богу, память его не подвела. Свинцов писал именно о нем, об Андрее Гуравицком. От радости захотелось петь. Шелагуров спрятал конверт в сюртук, подошел к столу, открыл ключом ящик, поглядел на лежавший там старинный пистолет. Прихватить или нет? Кто знает, что этакий субчик выкинет в ответ на обвинения?

В дверь постучали.

– Да, да, войдите.

– Александр Алексеевич, я знаю, как вы заняты, – начал издалека Брыскин. – Но не мог не сообщить…

– Что случилось?

– Дуэль. Ваш кузен и Два-с… тьфу, привязалось, Разруляев.

Оттолкнув Брыскина, Шелагуров выскочил в коридор.

– Сходитесь, – скомандовал Устинский.

– Немедленно прекратить, – приказал с черного хода Шелагуров.

Разруляев отвлекся на его крик, и соперник тут же этим воспользовался, выбив из его руки шпагу.

– Гуравицкий, остановитесь, я приказываю, – еще громче воскликнул Александр Алексеевич, приближаясь к дуэлянтам.

– Да, да, как только убью, так сразу, – пообещал литератор.

Дамы ахнули. Разруляев присел, чтобы поднять шпагу, но Гуравицкий ему не позволил. Толкнув соперника сапогом в плечо, опрокинул навзничь и приставил острие к его горлу. Спешивший на помощь Шелагуров взмахнул пистолетом:

– Одно движение, и я стреляю, – предупредил он.

– Из такого старья с этого расстояния не попадете. А если приблизитесь, я его убью.

– Андрей, прошу вас, не надо, – взмолилась Ксения.

– Вот вам я подчинюсь… если согласитесь стать моею женой.

Гости пришли в восторг – такого даже в театре не увидишь.

– Ксения, не отвечай, сперва давай поговорим, – попытался образумить ее брат.

– Андрей, я согласна, – не желая слушать возражения, с ходу решила девица.

– Повезло тебе, Студень, – процедил сопернику Гуравицкий. – Но искушать судьбу тебе больше не советую. Мы ведь вместе не уживемся, согласен?

Разруляев моргнул, мол, да. Раскрыть рот боялся из-за острия, упертого в подбородок.

– Тогда оревуар, проваливай. Немедленно и навсегда.

Гуравицкий театральным жестом отвел от соперника шпагу и развернулся к публике, словно актер на поклонах. Вместо аплодисментов к нему бросилась Ксения.

– Фимка, шампанского, – приказал новоиспеченный жених.

Опешившего Шелагурова окружили с поздравлениями. Первым его порывом было достать письмо и зачитать. Но он сдержал порыв. Гуравицкий, как ни крути, близкий родственник жены. И, будь он неладен, в настоящий момент жених сестры. Ознакомить гостей со скандальным письмом означало бы опозорить Ксению и всю семью. Лучше разобраться с Гуравицким после, по-тихому. Помолвка вовсе не брак, рвется с легкостью. А что вечный позор для невесты – теперь уже ничего не поделать, посудачат, забудут.

Когда в воздух вылетела пробка от шампанского, а собравшиеся прокричали «ура», Мэри подошла к мужу с бокалом и, многозначительно улыбнувшись, чокнулась. Александр Алексеевич пить не стал. Он, не пригубив, вернул бокал лакею и отправился на поиски Разруляева.

Но оказалось, тот уже отбыл, в той самой карете, что дожидалась Гуравицкого с обеда. По словам дворни, Сергей Осипович приказал кучеру отвезти его в Малую Вишеру. «Горе решил залить», – понял Шелагуров. На станции Малая Вишера поезда останавливались не на пять минут, как на остальных, а на полчаса, чтобы пассажиры могли отобедать. Потому тамошний буфет считался лучшим заведением в уезде, местные помещики частенько ездили туда покутить. Не вместе же с мужиками им в кабаках сидеть?

Взбудораженные неожиданными событиями, гости разъехались поздно. Когда проводили последних, Шелагуров попросил Ксению, Мэри и Гуравицкого подняться в его кабинет. Когда все расселись, достал из кармана письмо:

– Ксения, ты помнишь штабс-капитана Свинцова?

– Который звал меня невестой и смешно щекотал усами? Конечно, помню. Он, кажется, погиб?

– Да, при подавлении польского бунта. За день до гибели Свинцов участвовал в заседании Военно-полевого суда. Один из обвиняемых, изъяснявшийся почему-то на французском, показался ему знакомцем. Однако его имя ничего Свинцову не говорило. Штабс-капитан мучился весь день и только перед отбоем вспомнил, где встречал этого бунтовщика раньше – на балах в Петербурге. Он отправился в пакгауз, в котором приговоренных содержали перед казнью, и попросил привести негодяя. Разговаривали тет-а-тет. Бунтовщик запираться не стал, тоже признал Свинцова, объяснил, что назвался чужим именем, чтобы его матушка избежала афронта. И попросил штабс-капитана по возвращении в Петербург сообщить ей о его гибели. Естественно, без шокирующих подробностей. Мой великодушный друг пообещал. Но, увы, вернуться домой ему было не суждено. Как уже сказал, на следующий день вражеская пуля сразила его наповал. Предчувствуя скорую смерть, он написал мне перед боем это письмо. – Шелагуров достал листки из конверта. – И возложил на меня обязанность сообщить несчастной женщине о кончине ее непутевого сына. Отправиться лично к ней я так и не решился, побоялся наговорить лишнего, просто отправил письмо без подписи.

– Нет, не может быть! – схватилась за щеки Мэри. – Александр, вы лжете. Андрей, скажи, что это клевета, неправда, ну скажи…

– Прости, если разочарую, мон ами, но твой муж прав, – невесело усмехнулся Гуравицкий. – Я и впрямь сражался в Вильно, был схвачен, приговорен к виселице. Меня спасло чудо. Ночью, уже после ухода Свинцова, в пакгауз попал артиллерийский снаряд и всем арестантам удалось сбежать.

– Хорошо, что не пытаетесь запираться. Надеюсь, понимаете, что я обязан сдать вас властям? – спросил Шелагуров.

– Александр, опомнись, – вскочила Ксения. Еще каких-то пять минут назад радость и счастье переполняли ее. Теперь на ее лице читались смятение и отчаяние. – Андрей – мой жених.

– Он государственный преступник, – напомнил сестре Шелагуров, в его голосе зазвучал металл. – Предал Родину, царя, убивал русских солдат.

– Да-с, убивал, – не стал спорить Гуравицкий. – Потому что русские солдаты сжигали польские деревни, насиловали женщин, вспарывали младенцам животы.

– Боже, какой ужас! – воскликнула Ксения.

– А кто просил их бунтовать? Им давно пора смириться, с раздела Польши сто лет прошло, – парировал Шелагуров.

– А русские под монголами жили двести. Что ж не смирились?

– Да как смеете сравнивать? С нами Бог и истинная вера. А что у поляков? Одни подстрекатели-англичане. Тем лишь бы нам нагадить. В своих-то колониях британцы бунтовать не позволяют, привяжут сипая к пушке, и гуд бай.

– Жестокости английские мне столь же противны, что и русские. Но у британцев, в отличие от нас, высокая цель: облагородить дикие племена, привить им основы цивилизации. Мы же, наоборот, пытаемся держать в покорности народ более цивилизованный, чем сами. Отсюда и бунты.

– Ну насмешили, Гуравицкий. Да разве поляки народ? Те же русичи, только зачем-то пшикают. Мы вот окаем, малороссы гыкают. По-вашему, и малороссы тоже народ?

Гуравицкий шел ва-банк. Опасался, что на каторге, куда Шелагуров его отправит, ему не выжить. Потому что русские каторжники приходятся русским солдатам отцами и братьями, а он их в Польше безжалостно убивал.

Такого каторга не прощает. Потому опять решил спровоцировать дуэль. А вдруг и из этого поединка ему удастся выйти победителем?

– Да будет вам известно, первый польский университет был открыт, когда русские князья ползали по ордынским юртам, вымаливая ярлыки. Польские крестьяне поголовно грамотны и никогда не знали крепостного права. Оттого в домах у них чисто, а урожайность на полях больше в разы.

– Вы же не поляк, черт побери, откуда у вас такая ненависть к России? – воскликнул покрасневший от возмущения Шелагуров.

– Ненависть моя не к России. А к власти тьмы, что царит здесь. К казнокрадству, мздоимству, лизоблюдству, нежеланию жить в мире с соседями, неумению обустроить собственную жизнь, странным образом сочетающуюся с верой в собственную исключительность. Поверьте, не Богом мы избраны, а кем-то совсем другим.

– Заткнитесь. – Шелагуров схватил пистолет, который предусмотрительно положил перед собой и направил на Гуравицкого. – Я вам не Разруляев. Меня вывести из себя не удастся. Просто пристрелю как собаку.

Дрожащими руками он взвел курок. Но выстрелить не посмел – Ксения встала между ним и женихом.

– Не бойся, суд оправдает меня, – успокоил сестру Шелагуров. – Отойди.

– Он мой жених.

– Не дури. Ты не можешь считаться его невестой. Он преступник, приговоренный к смерти. Я лишь исполню приговор.

– Сперва тебе придется убить меня. – Ксения раскинула в стороны руки.

Гуравицкий встал, обнял невесту за плечи. Его отношение к Ксении переменилось за долю секунды. Из глупой обладательницы вожделенных денег она внезапно превратилась в самоотверженного преданного друга, готового на все ради него. О такой он и мечтать не мог.

– Не смейте трогать ее! – закричал Шелагуров.

– Опусти пистолет, – велела ему Ксения.

Они уперлись друг в друга взглядами. Первым отвел свой Шелагуров. Понял, что сейчас увещевать Ксению бесполезно – малышка вообразила себя героиней романа. Не стоило ей позволять столько читать.

Что же делать? Увы, придется сдать мерзавца исправнику. Гуравицкого, конечно, осудят, но, раз сбежал с виселицы, сбежит и с каторги. Жаль.

– Хорошо, будь по-твоему. – Шелагуров положил пистолет на стол. – Фимка, Фимка.