Действительно, из синагоги уже доносится возглас церемониймейстера. Эту роль по совместительству исполняет один из музыкантов-духовиков. Плотный, с лоснящимися усами и празднично сияющим лицом, с могучей грудной клеткой и таким зычным голосом, что никакой микрофон не нужен, он возглашает:

– Пр-р-о-ошу войти-и-и многоуважаемого раввина Шамуили! (Аплодисменты.) Пр-р-о-ведшего сотни обр-рядов венчания! (Снова аплодисменты.) И ни одного р-разво-о да!

Бурные аплодисменты, при этом вполне заслуженные, так как ведущий не соврал, сопровождают энергично шагающего по проходу между рядами ребе Шамуили. Невысокий, с седоватой бородкой ребе очень эффектен в своём белом облачении и белой кипе. А громкоголосый музыкант-духовик уже приглашает избранников. Подбегая к родителям, я слышу за спиной трубные раскаты его голоса:

– Са-а-амые дор-рогие и близкие…

Мне немножко смешно: «самые близкие»… Уж кому-кому, а глашатаю, эти люди вообще не знакомы, но послушать его эпитеты, так он провел с ними рядом всю жизнь…

Под громкие звуки музыки приглашённые, пара за парой, шествуют к хупе. Посреди прохода они останавливаются. Поза напряжённая, лица растянуты в улыбке – «чии-из» – и вспышка фотокамеры… Готова ещё одна фотография, которая будет пылиться в альбоме… Теперь – вперед, на помост!

Доводилось мне на свадьбах видеть такие переполненные помосты, что казалось: толпа избранных уже задавила новобрачных, а помост вот-вот рухнет. Нередко проходило полчаса, а то и больше, пока к хупе вереницей двигались бабушки и дедушки, братья и сестры – сначала родные, потом двоюродные, племянники и племянницы… Словом, все «родственники и друзья кролика»… Ну, у нас-то, к счастью, такой толчеи не наблюдалось: многих наших близких не было в Америке.

– Ты готов? – Шепчет мама.

И как раз вовремя.

– Прошу войти…

Да, это уже нас… Меня…

Я в вихре необычайных ощущений. Я словно со стороны вижу, как вхожу между родителями в синагогу, вижу красивые, яркие витражи в окнах… Вижу, как ступаю по чему-то белому, чем застелен проход… Вижу повёрнутые ко мне лица… Я волнуюсь – и я спокоен. Оказывается, и так бывает.

Мы прошли, и в проходе появляется мальчик. Торжественно, словно императорскую корону, он несет кольца на бархатной подушечке…

– Прошу войти…

Это уже Свету приглашают!.. Перед ней появляется девочка с корзиной лепестков… Разбрасывает их по проходу… А вот и Света… Плывет, как белое облачко, между родителями… Спускаюсь к ней навстречу, под руку ввожу на помост… Вот мы под хупой – уже не рядом, нас разделяет маленький столик… Раввин берет с него раскрытый молитвенник… Произносит – нет, скорее поет – благословения, приподняв голову, громко и протяжно… Красивый язык – иврит, не зря дед старался меня научить… «Амен» – вместе с реббе выдыхает весь зал… Молитвенник в руках у дяди Ёсефа… С какой радостной улыбкой поет он благословение! Милый дядя, хорошо ему живется с такой глубокой, чистой верой! И у мамы – она стоит с ним рядом, – тоже такое светлое, счастливое лицо! А на отца я не гляжу. Не хочется…

Как тихо, все будто замерли… Ребе берет с подушечки кольцо. Светино. Передает мне:

– Повторяй за мной: «Гарей ат мекудешет ли бетабаат зо кедат моше вейисраэль»…

– Гарей ат мекудешет, – повторяю я, а сам занят тем, чтобы не уронить кольцо и аккуратно надеть его на Светин безымянный пальчик… «Гарей ат мекудешет»… Почему же я, готовясь к свадьбе, погруженный во всяческую, мягко скажем, ерунду и суету, не удосужился узнать, что же я буду говорить? А ведь именно в них, в эти древних девяти словах, заключен был весь смысл того, что происходило сейчас со мной и со Светой: «Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля» – вот что они гласили.

Хорошо, что хоть теперь я это узнал. И понял, что слова не солгали – ни я, ни Света не изменили клятве.

Потом и моя юная жена надела мне кольцо. Я приподнял её фату, и мы поцеловались. Поцелуй был какой-то особенный, будто мы не делали этого уже много раз… Потом нам дали отпить вина из бокала. Потом ребе торжественно развернул плотный бумажный свиток – древний супружеский контракт «Ктуба», у нас, бухарских евреев, называемый «Кидуш». Полагают, что договор этот, написанный на арамейском языке, был составлен еще за два столетия до нашей эры… Какой же высокой культурой, не только религиозной, но и гражданской, обладал уже тогда еврейский народ! Каким уважением к женщине! Ведь Ктуба возлагает на мужа огромную ответственность: он должен обеспечивать жену пищей, одеждой и всем необходимым, оберегать её. Мало того, у мужа есть финансовые обязательства и перед вдовой, и в случае развода. Договор подписывается свидетелями, нарушение его равносильно преступлению…

Раввин читал нам Ктубу по-арамейски и тут же переводил на английский. Наконец он произнёс еще семь благословений, освящающих наш брак.

Прежде чем мы вышли из синагоги мужем и женой, я выполнил еще один ритуал. Тоже древний, имеющий в Талмуде даже разъяснения, почему он возник, но теперь ставший просто веселым обычаем.

– Разбивай, – сказал ребе, протягивая мне бокал, завёрнутый в салфетку… «Как бы не промазать, – подумал я, кладя его на пол и занося ногу. – Ведь смеяться будут, да и примета плохая». Но я не промазал, и синагога взорвалась аплодисментами и выкриками: «Мазл тов!»

Хорошо быть молодыми! Мы со Светой отправились, наконец-то, в ресторан и так отлично поужинали и повеселились, будто не устали и не переволновались… Но если бы меня кто спросил, что было самое приятное в тот вечер, я бы ответил: поцелуи после выкриков «Горько!» А выкриков хватало…

И ещё: если бы меня кто спросил, что бы я выбрал, если б снова женился на Свете, я бы ответил: скромное короткое венчание среди близких и долгую поездку к океану. Вдвоем.

Глава 45. Юабовы – потомки красильщиков

«Прошлое – это колодец глубины несказанной». Так начинает Томас Манн свой знаменитый роман «Иосиф и его братья». Поясняя это образное сравнение, он пишет, что начало истории той или иной народности и даже семьи мы можем проследить только с какой-то условной отправной точки. За её пределы нам не проникнуть.

Размышления Манна о глубинах прошлого вспомнились мне, потому что в этой главе я хочу рассказать о своих собственных попытках «заглянуть в колодец».

Почему я их начал? Ну, мне думается, почти каждый из нас интересуется своими «корнями». У одних этот интерес широк и включает историю своего народа, у других проявляется только к собственным предкам. Кстати, я заметил, что у бухарских евреев стало очень престижным собирать и по возможности даже печатать изыскания о наиболее интересных представителях своего рода. Ведь неслучайно такие опусы публикуются чуть ли не в каждом номере газеты «Бухариан таймс» да и книг на эту тему появилось немало.

К сожалению, я не знаю, существует ли такая традиция у других этносов, даже оказавшихся в сходных с нами условиях. Могу только сказать, что в русских газетах Нью-Йорка я таких публикаций не припомню.

Так или иначе, на меня наше подчеркнутое внимание к своей генеалогии, очевидно, как-то влияло. Может, не будь такой традиции, я бы этой главы и не задумал. Но дело не только в этом. Любопытство к прошлому семьи пробудилось во мне ещё в раннем детстве. Примется, бывало, мама рассказывать нам с Эммой какой-нибудь случай из жизни своих родителей, теток, дядей, сестер, – и я так всё переживаю, так радуюсь, сержусь, страдаю, будто сам участвую в том давнем событии. Наверное, мама была талантливым рассказчиком.

Рассказы моих дедушек и бабушек слушать было не так-то легко, изъяснялись они вперемежку на бухарском и ломаном русском языках. Но из несвязных клочков воспоминаний, приправленных сплетнями и небылицами, я всё равно почти всегда вылавливал что-нибудь любопытное. Воображение работало вовсю, услышанное превращалось в «картинки»: появлялись передо мной люди, раздавались их голоса… Впрочем, об этом я уже писал.

Однако же и мама, и старики рассказывали обычно о том, что происходило сравнительно недавно, то есть уже в Узбекистане, в Ташкенте. Более давние истории упоминались, не обрастая подробностями. А у меня с годами всё сильнее становился интерес именно к старине, к корням семейного древа. Я не раз собирался заняться самостоятельными поисками, но… Всё времени не хватало. Всё откладывал. И вот печальный результат: в этой книге я очень мало могу сообщить моим детям и будущим внукам об истории нашего рода. Говоря словами Манна, в «колодец» я сумел заглянуть не слишком-то глубоко.

* * *

…Как-то я спросил у одной пожилой дамы, казалось бы, вполне довольной своей престижной профессией программиста: «Если бы вы могли начать всё заново, выбрали бы эту специальность или другую? – «Только историю! – не задумываясь, ответила она. – Простить себе не могу, что так не сделала. История человечества – какие это бури! Смерч за смерчем… Миллионы и миллионы человеческих судеб взметаются, разметаются, рассеиваются, словно тучи песчинок! Как это волнует, как хочется что-то понять в этом хаосе!»

Именно в тучу песчинок – в одну из бесчисленных туч, взметённых вихрем истории и развеянных по свету, попала когда-то и семья, положившая начало истории моего рода. Семья большая – мать, отец, пятеро детей. Но из семи имен известны только четыре: мать звали Михаль, троих сыновей – Рубен, Ядгар и Ильяву. Юовы – считается, что так звучала их фамилия, если, впрочем, она правильно дошла до нас. В первой половине девятнадцатого века жили они в Иране, в городе Мешхеде, куда кто-то из их предков когда-то переселился из Палестины… Да, вот именно так: кто-то, когда-то… Но туда уже не заглянуть. А выплывает семья из мрака сравнительно недавно: есть предположение, что в 1870-х годах молодые Юовы, три сына и две дочери, покинув родителей, переселились в Туркестан. Нынешним языком говоря, эмигрировали. Предки мои, смею сказать, были истинными евреями. Ведь тема переселения, как и тема продолжения рода постоянно присутствует в истории евреев, словно одна из важнейших музыкальных тем в симфонии. Она меняет порой тональность, она имеет вариации, она исполняется, если можно так выразиться, на разных инструментах, но почти всегда сохраняет трагическое звучание…

* * *

«Три брата на верблюдах приехали из Ирана»… Уж не знаю, сколько раз за годы своего детства слышал я эти слова от деда Ёсхаима. Дед почему-то не упоминал ни о том, что с братьями эмигрировали две их сестры, ни о том, что путешествовали родичи с караваном. Узнал я об этом ещё от кого-то.

Караван. Как красиво это звучало! И конечно же, он тут же появлялся в воображении.

Среди песчаных холмов безводной пустыни длинной чередой движутся верблюды. На шее переднего позвякивает колокольчик. Протяжно кричат погонщики. Среди путников – трое молодых братьев и две сестры. Головы и лица сестер, как велит обычай, окутаны покрывалами. Смуглые усталые лица братьев обмотаны платками, оставлены только узкие щели: свет ярок нестерпимо, а воздух обжигающе горяч. Огненное солнце накаляет его уже с утра, а к полудню песок вот-вот превратится в расплавленное стекло. Иногда в знойном мареве возникают то деревья, то озёра, то белые стены домов и башни мечетей. Поколышутся у горизонта и исчезнут: ведь это миражи!

Но вот караван подходит к стоянке. Чахлые деревца, колодец, покрытый тяжёлой каменной плитой. Её со скрежетом отодвигают, опускают в колодец бадью. Верблюды медленно сгибают свои длинные ноги с широкими, похожими сверху на лапы, копытами, припадают на колени, ложатся, и путешественники спрыгивают на песок. Скорее, скорее напиться свежей, холодной воды, напоить верблюдов!

Так мне это виделось. А когда я сумел сопоставить мои детские «картинки» с реальностью, оказалось, что они не так уж фантастичны.

Караван с моими предками двигался, очевидно, по одному из отрезков Великого шёлкового пути, который, начиная со 2-го века до нашей эры вплоть до 16-го века новой эры, связывал Китай, Азию и Европу. За всё существование человечества не было торговых путей, равных этой древней «столбовой дороге» по культурному и экономическому значению. Приятно упомянуть об этом обстоятельстве, которое как бы объединяет историю моей семьи с мировой историей.

Понятно, что к концу девятнадцатого века дорога давно уже потеряла свое всемирное значение, но путешественники – жители азиатских стран продолжали ею пользоваться. И конечно же, гораздо больше возникло возле неё многочисленных поселков, городов и караван-сараев, где путники могли найти и приют, и отдых, и еду.

Великий шёлковый путь, начинаясь в Китае, раздваивался на северный и южный, имел несколько ветвей. У Мешхеда, города, где жили мои предки, проходил один из отрезков южной дороги. Карта подсказала мне, что сначала их караван направился к туркменскому городу Меир, теперь он называется Мары. Путь не близкий – около 300 километров, и очень нелёгкий: он пересекал горный хребет Копетдаг. Но еще более долгой – 800–900 километров и гораздо более тяжёлой была дорога от Мары до Ташкента. Ведь караван, пройдя через Копетдаг, попадал в юго-восточную часть пустыни Каракумы.

Сколько же недель были в пути братья и сестры? Шли они летом, палимые солнцем, или продували их леденящие февральские ветры? Не знаю. Не найти мне ответа и на другой, ещё более важный вопрос: почему мои предки бежали из Ирана? Я имею в виду их личные, семейные причины. Объективные гораздо понятнее, их объясняет история.

Известно, что два тысячелетия назад, после изгнания евреев из Палестины, Вавилония превратилась в мировой центр еврейской духовной жизни, культуры и науки, существовавший около тысячи лет. Огромный срок, особенно если помнить об исторических бурях. А они достаточно часто свирепствовали над Центральной Азией! Начиная с V–VI веков новой эры, в Персии много раз происходили события, приводившие к гонениям на евреев. Страшные бедствия принесла им династия Сефевидов, пришедшая к власти в 1502 году. С этого времени государственной религией Ирана становится ислам шиитского толка, отличавшийся крайней нетерпимостью к иноверцам, особенно – к евреям. Нетерпимость – правильнее, вероятно, назвать её ненавистью – делала жизнь еврейского населения невыносимой. Жестокими были и религиозные гонения. Искоренялся иудаизм. Евреев заставляли принимать ислам. Многим пришлось подчиниться, иначе было не выжить. Таких вероотступников называли «джедиды» (от арабского «джедид-уль-ислам», то есть новый мусульманин). Значительная их часть тайно продолжала исповедовать свою веру и жила под страхом разоблачения. Находились праведники, которые не изменили религии отцов, предпочли смерть. Но большинство иудеев, как свидетельствуют исторические источники, бежало из Ирана. Чаще всего в ту часть Центральной Азии, которая не попала под власть персидских шахов.

Династия Сефевидов правила почти до середины XVIII века. Неизвестно, находилась ли в те времена в Иране семья Юовых, пришлось ли им принять ислам. Вполне возможно, что отъезд части семьи из Ирана в 1870-х годах был вызван преследованиями: начиная с 1839 года по Ирану снова прокатились волны погромов. Но если это так, непонятно, почему дети уехали, а родители остались? Что их толкнуло на разлуку, на такое трагическое решение? Ведь младший из сыновей, Ильяву, был совсем ребёнком! Может быть, родители намеревались поехать позже и не смогли?

Однако же в нашем роду существует и ещё одно, совсем иное, предположение: что Михаль с супругом уехали из Ирана много раньше – в 1848 году. Они вдвоем покинули Мешхед и поселились в Бухаре. Там и дети их родились, а уже оттуда Рубен приехал в Ташкент.

Как было на самом деле? Можно ли это выяснить? Я буду пытаться. А пока продолжаю пересказывать первую версию…

Странники оказались в Ташкенте. Казалось бы, на чужбине старшему брату надо бы стать главой семьи, взять на себя отцовские обязанности. Но нет, произошло иначе. Снова, как и при отъезде из Ирана, семья разделилась: старший, двадцатилетний Рубен, остался в Ташкенте, а двое младших, пятнадцатилетний Ядгар и десятилетний Ильяву, вскоре перебрались в Бухару. Судьба их неизвестна. Ушли в другие семьи вышедшие замуж сёстры. А Рубен, изменив свою фамилию на узбекский лад, стал родоначальником ташкентских Юабовых.

Занялся он делом, которому, скорее всего, был обучен ещё в детстве: Рубен, как и его брат Ядгар, был красильщиком тканей и одежды. Кстати, возможно, что Ядгар и Ильяву отправились в Бухару, рассчитывая на каких-либо родственников или знакомых, тоже красильщиков, которые могли на первых порах помочь юным братьям: взять их, скажем, в ученики. В Бухаре, как в любом из городов Туркестана, где жили евреи, было множество таких мастерских.

Я постарался кое-что узнать о профессии своих предков. Оказывается, крашение пряжи и тканей, так же как и ткачество, уже в древности было мастерством, освоенным евреями. В старину, когда всё изготовлялось ручным, кустарным способом, ткани и одежды были замечательно красивы и стоили немало. Химических красителей, понятное дело, не существовало, мастера пользовались только природными. Ближний Восток богат растениями и животными, из которых можно получать прекрасные, стойкие красители. Известно, например, что темно-красную краску добывали на побережье Средиземного моря из улиток-иглянок. Дает эту краску и дубовая тля. Красно-жёлтую получали из корней марены, жёлто-коричневую – из ореховой скорлупы и кожуры граната. Из Индии купцы привозили тёмно-синюю краску индиго, которая добывалась из сока некоторых тропических растений и очень ценилась в Центральной Азии… Список этот пополнялся веками.

Я думаю, что мастерские хороших красильщиков были своего рода лабораториями. Ведь для того, чтобы правильно подбирать и широко использовать краски, требовались немалые способности и знания, требовался опыт, умение экспериментировать. Неудивительно, что красильщики имели много профессиональных секретов, которые переходили от отцов к сыновьям. Их никому не открывали, особенно иноверцам. Конкуренция была опасна: выбор профессий для евреев был чрезвычайно ограничен. В странах Ближнего Востока, где евреи жили в изгнании, ремесло красильщиков чуть ли не до последнего времени считалось только еврейским.

Вот так они и стали лучшими в мире мастерами этого дела…

Кстати, в книге, с которой я начал эту главу, Томас Манн, рассказывая о прибытии братьев Иосифа в Египет, пишет, что десятый брат «обращал на себя внимание… яркостью алой и синей, окрашенной соком багрянок ткани одежд». Конечно, в те библейские времена евреи ещё никак не могли стать мастерами-красильщиками и тем более прославиться. Но Томас Манн, который вообще очень смело обращался с историческим материалом, решил немного «заглянуть вперед», чтобы не упустить такую интересную деталь!

Насколько профессия красильщиков была распространена среди бухарских евреев даже уже и в новые времена, я прочитал в содержательном труде профессора Д. Очильдиева «История бухарских евреев». Вот одна подробность, точная и убедительная. «На первую в Бухаре первомайскую демонстрацию, – пишет Д. Очильдиев, – вышли и обитатели еврейского квартала. В руках они держали транспаранты: «Долой угнетателей! Да здравствуют трудящиеся и красильщики!»

Интересно, что почти о том же рассказал писатель Камил Икрамов в книге «Дело моего отца». Отец его, Акмаль Икрамов, первый секретарь ЦК партии Узбекистана, был расстрелян в 1938 году. Рассказывая о его жизни и гибели, сын вспоминает о первом первомайском митинге в Маргелане. Икрамов на трибуне, он смотрит, как проходят демонстранты… «Каждый квартал вышел со своими песнями и лозунгами. Особенно гордо и смешно выглядела колонна красильщиков. Крашение шелка было монополией бухарских евреев, живших в Маргелане с незапамятных времен… На красном кумаче их знамени по-русски был написан известный всем лозунг с добавлением смешным и трогательным:

«Освобождение рабочих есть дело самих рабочих и красильщиков!»

И красильщиков, оказывается, тоже.

Очень уж хотелось несчастным и бесправным красильщикам, чтобы не забыли о них в такой день».

* * *

Вернемся же к тем красильщикам, которые были моими предками. У Рубена, ставшего первым Юабовым, появилась в Ташкенте семья: жена по имени Ойбивиш, четверо сыновей – Моше, Мордухай, Ёсхаим (мой дед) и Михаил, а также дочь Бахмал. Об этом я не раз слышал от отца. Он вообще не упускал случая поговорить о своих родственниках, притом с восторгом просто неописуемым, будто все они – люди необыкновенные. А уж умершие – те, послушать его, заслуженно пребывают на небе в качестве святых! Меня эта похвальба раздражала. К тому же всё, что отец мог рассказать о предках, я давно знал наизусть, ведь он повторял одно и то же.

Но один разговор, происходивший уже в Америке, мне запомнился. В тот день к нам пришёл Рахмин Нисанович Пинхасов, наш родственник, педагог-физик, пользовавшийся в Ташкенте большим уважением. Пришёл он с женой и с каким-то парнем, то есть с очередным женихом для сестры. Как мы с Эммой относились к таким попыткам сватовства, я уже рассказывал, однако же Рахмин Нисанович оказался обаятельным, интеллигентным и очень веселым человеком. Пожилой, довольно полный, смешно поддерживая обтянутый пиджаком живот, он уселся рядом со своей женой Ривой Львовной на диван и сразу же овладел разговором. Шутил он так остроумно, что все мы то и дело хохотали, а ведь не очень часто бывает, чтобы молодежи было интересно и весело со стариками! Особенно мы смеялись, когда разговор зашёл о молодых годах гостей. И Рахмин Нисанович, переглянувшись с женой (они вообще очень нежно поглядывали друг на друга), припомнил одну историю. Вернее, муж и жена рассказали её вдвоем.

– Возвращаюсь я как-то из института с лекции в обществе двух моих студенток… – начал Пинхасов.

– И ведешь их обеих под ручку, – перебила его тихим голосочком Рива.

– Ну, под ручку… Что особенного? Педагог просто обязан поближе знать своих учениц, не правда ли? А тут вдруг молодая жена навстречу… Вот-вот прервет педагогический процесс! Я и намекнул ей: «Не замечай меня! Иди себе мимо!»

– Намекнул? Ничего себе намёк! Прокричал на всю улицу, да ещё на бухарском, чтоб девицы не догадались! – изображая возмущение, воскликнула Рива. И оба супруга, откинувшись на спинку дивана, от всей души расхохотались.

Видно было, что историю эту они не в первый раз рассказывают вот так, вместе. А превратить такой случай в шутку, наслаждаться ею в обществе, могут только любящие и совершенно доверяющие друг другу люди.

Когда чуть попозже заговорили о том, кто кому кем приходится (наше с Пинхасовым родство оказалось очень близким: он был племянником деда Ёсхаима, а значит, двоюродным братом моего отца), Рахмин Нисанович сумел даже этот традиционный застольный разговор о родственниках сделать интересным.

– Дед Рубен стал последним красильщиком в роду, – сказал он. – Правда ведь любопытно: никто из сыновей Рубена профессию отца не унаследовал, а один из них, Михаил, уже захотел и смог стать образованным человеком, математиком. И какой факультет закончил – физмат! Да ещё сам деканом стал! Словом, времена изменились. А уж в следующем поколенье потянулись к культуре многие из Юабовых. У нашей матери Бахмал, дочери Рубена, пятеро детей. Двое из нас педагоги: брат Абрам – экономист, я – физик…

– Всех лучше был Искиё, – перебил Рахмина отец. И начал восторженно, как всегда, описывать таланты ещё какого-то, не известного мне тогда, родственника. Мне снова стало скучно, я перестал вслушиваться. Но мысль Рахмина Нисановича о том, как время изменило помыслы и социальные устремления членов моего рода, мне запомнилась. Правда, она достаточно долго дремала в моей памяти, лишь иногда нашёптывая мне, что надо бы заняться… Надо бы порасспросить старших родичей…

И вот совсем недавно кто-то из родственников сказал мне, что Берах Юабов составляет генеалогическое древо нашего рода.

Берах Мошевич, как и Пинхасов, как и мой отец, внук Рубена. Значит, мне он приходится дядей. Но мы с ним почему-то не были знакомы. И вот, созвонившись, отправился я к нему в гости.

Был зимний, необычайно снежный для Нью-Йорка день. Двое суток бушевала над городом метель с ураганным ветром, засыпавшая улицы чуть ли не метровым слоем снега. Высокие сугробы крепостными валами стояли вдоль обочин. Не Нью-Йорк, а Заполярье! Словом, погода для поездки была не самая подходящая. Но, пробираясь в машине к дому дяди, я с усмешкой думал, что «путешествие к предкам» должно же сопровождаться трудностями. Особенно такое запоздалое, как моё.

Впрочем, добрался я до Бераха вполне благополучно. Своим могучим рукопожатием и крепким сложением пожилой родственник напомнил мне деда Ёсхаима и этим сразу расположил к себе. Когда из прихожей вошли мы в единственную комнату его маленькой квартирки, я, шагнув через порог, остановился в изумлении: куда я попал? На выставку? В музей? Одна из стен, от потолка до пола, увешана была картинами. Рыбы… Лошади… Старые мечети… Стройные девушки… Яркие, веселые, будто писал их ребёнок. Они радовали искренностью, чистотой, жизнелюбием.

– Да, рисую вот… Очень успокаивает… – чуть смущённо пояснил Берах. – Живу, понимаешь, один, жена умерла, сыновья разъехались. Стал я ходить в клуб для пожилых, там и начал рисовать, понравилось… Ну ладно, погляди-ка лучше вот сюда…

Я перевёл глаза на другую стену. Так же, как и первая, она вся была увешана, но не картинами, а портретами и фотографиями.

– Наш род… Всё, что я смог найти… Узнаешь кого-нибудь? – спросил Берах. – Деда Рубена, например? Во-он там, наверху…

– Как, это Рубен?!

С фотографии, которая висела почти у потолка, глядел на меня бородатый человек в высокой каракулевой шапке. Я прекрасно помнил этот снимок, он стоял на комоде у бабушки Лизы в Ташкенте, в дедовом доме. Но я почему-то был уверен, что это её отец! Помню даже, как я удивлялся: бабушка сама мне рассказывала, что от этого злого скупердяя её мать ушла с четырьмя детьми. Зачем же бабушка к его портрету подходит по утрам и что-то бормочет, вроде как молится? Я об этом даже в книге о моем детстве написал…

Оказывается, это Рубен, старший из «братьев на верблюдах!» «Как же я так ошибся? – растерянно и просто-таки со стыдом думал я. – Почему не расспросил никого? И как хорошо, что я, наконец, встретился с Берахом!»

Рядом с Рубеном висела женская фотография – приятное лицо, национальная узбекская одежда. Это была прабабка Обивиш. Других родичей я рассмотреть не успел. Берах, расстелив на обеденном столе большой лист ватмана, подозвал меня:

– Потом поглядишь на каждого, взгляни сначала на всю семейку!

Дядюшка потрудился на славу: древо нашего рода выглядело совсем неплохо. Получилось оно хоть и не очень высоким, но ветвистым, всюду, где было возможно, имелись даты и фотографии. Дав мне полюбоваться, Берах начал «экскурсию».

– Толстый ствол – это иранские прародители, первые снизу ветви – их дети… А вот эти, повыше – дети Рубена. Мой отец – один из них. Звали его Моше, Моше-иранец. Люди помнили ещё, откуда приехала семья. Да… Так вот, отец мой, как и братья, семейной профессии не унаследовал: он стал сапожником. И вот, представь себе, это ремесло погубило его. Несчастье случилось в 1933 году. Варил отец на примусе мазь для чистки обуви. Делают её со скипидаром. И вот, понимаешь, скипидар выплеснулся за край кастрюли, тут она вся и полыхнула. Отец хвать её, и на улицу. А там…

Берах махнул рукой. Ведь он, тринадцатилетний мальчишка, участвовал в той ужасной трагедии, ему было больно и трудно рассказывать. Но зато мне казалось, будто я вижу всё своими глазами.

Вот Моше с пылающей кастрюлей выбегает за дверь… Навстречу порыв ветра, и языки пламени охватывают его одежду, волосы… Моше кричит, Берах тоже: одежда и на нём загорелась, но не так сильно… Пылающий, как факел, человек мечется по двору… Кто-то хватает его, кидает в арык…

– Солдат какой-то мимо проходил. Смелый человек, не растерялся. Но поздно, такие ужасные, ужасные были ожоги… Погиб мой отец. А было ему всего пятьдесят четыре. Осталась огромная осиротевшая семья: вдова, десять детей. Вот эти ветки повыше, уже мы, сыновья и дочери Моше. Отцу было двадцать четыре, когда женился, а невесте – двенадцать. Моя будущая мама, Сурьё её звали. Девочка из бедной многодетной семьи, она даже читать не умела. В тринадцать родила первого сына – Хиския, а всего – шестерых мальчиков и четырех девочек. Вот, погляди, тут мы все! – И Берах протянул мне фотографию.

* * *

Семейные снимки обладают какой-то особой аурой, передающей дух времени. Больше того, нередко кажется, что люди, на них запечатлённые, словно бы хотят что-то сказать тебе или спросить. Какая-то между вами таинственная связь, особенно если знаешь, что вы объединены общей кровью и, возможно, чем-то духовным.

Именно это я чувствовал, глядя на фотографию, очень старую, но четкую, почти не выцветшую. Серьезно и даже пытливо смотрели на меня ещё молодые тогда родственники. Но у того, что стоял в центре, были какие-то особенные, удивительно живые, излучающие свет глаза.

– Да, это Хиския, старший мой брат. Мы звали его Исаак. Это он, когда погиб отец, настоял, чтобы вся семья сфотографировалась на память. Он был самым талантливым из нас, самым ярким. Ему, как первенцу, отец решил дать религиозное образование и послал учиться к ребе, в частную школу. Ну, Исак изучил, конечно, иврит, Тору и всё такое, но выбрал он совсем другой путь…

Как рассказал мне Берах, дорогу Исаку открыла революция. Кстати говоря, как и многим молодым людям того времени: ведь в первые годы советской власти и для тех, кого называли пролетариями, и для национальных меньшинств, в том числе для евреев, делалось довольно много хорошего. Им давали возможность получить образование, выдвигали на руководящие должности. Не удивительно, что именно после революции Исак начал серьезно учиться. Сначала закончил семилетнюю школу, затем рабфак – рабочий факультет, такое учебное заведение, куда принимали только рабочих, и без всяких бюрократических формальностей. Но и это образование показалось ему недостаточно серьезным, поступил в Среднеазиатский Коммунистический Университет. Изучал политэкономию. Человек кипучей энергии, он при этом с ранней юности был в гуще политической и общественной жизни, в гуще событий. Зимой 1921 года вступил в отряд добровольцев и воевал с басмачами. Можно не сомневаться: он искренне верил в правоту и победоносную силу коммунистических идей! В двадцатых годах уже был секретарём комсомольской ячейки одного из районов Ташкента, занимался ликвидацией неграмотности. Закончив университет, стал директором техникума механизации сельского хозяйства и преподавателем политэкономии. Потом совсем высоко поднялся – назначили его заведующим отделом национальных меньшинств в Центральном Исполнительном Комитете Узбекистана.