Если идешь от Юнион Тёрнпайка по Мейн-стрит, ещё издалека приметишь белую башенку. Украшает она невысокий, старинного вида дом, что стоит на углу 75-й авеню. Мне эта башенка сразу понравилась. Спешишь, бывало, от метро домой, глядь – она белеет вдали среди зелени. Будто улыбается тебе, будто здоровается. Ну и я, конечно, ей: «Привет!» А со временем и весь дом стал для меня чем-то очень значительным, вызывающим чувство глубокого почтения. И даже гордости, что я близко знаком с таким замечательным зданием и часто его посещаю. Ведь оно было точь-в-точь таким же, как знаменитое здание в Филадельфии, вошедшее в историю Соединенных Штатов, как Independence Hall. Именно в том здании, построенном в 1753 г. для правительства Пенсильвании, была принята Декларация Независимости, в нём обсуждалась, составлялась и подписывалась Конституция… Словом, именно там родились Соединённые Штаты Америки!

Здание с белой башенкой на Мейн-стрит построено в честь Independence Hall. Торжественную атмосферу ощущаешь уже в вестибюле, где на невысоком постаменте стоит колокол – копия Колокола Свободы, который звонил, когда подписывалась Декларация Независимости. Об этом колоколе существует несколько преданий. Он сразу же почему-то треснул, та же участь постигла такой же, отлитый заново и пришлось отлить третий. Однако же какой-то из этих колоколов хранится с тех пор в Independence Hall, как символ свободы, а для каждого из штатов Америки отлита его копия. Владельцам здания на Мейн-стрит досталась одна из них…

Из вестибюля попадаешь в зал, высокий и светлый, украшенный копиями исторических картин и портретов двух легендарных президентов, Вашингтона и Линкольна. Оригиналы находятся в Пенсильвании.

Дом с белой башенкой на Мейн-стрит выглядел, как Independence Hall, перенесенный в Нью-Йорк, и мог бы быть музеем. Но был здесь вовсе не музей, а банк! Его выстроила для себя одна из американских банковских компаний – Queens County Savings Bank. Я потому и приходил сюда, что наша семья пользовалась услугами этого банка. Направляясь к стеклянной перегородке, чтобы протянуть свой чек в окошечко кассира, я проходил мимо высоких стен, с которых благосклонно глядели на меня президенты – создатели Америки. Они как бы одобряли меня, как бы говорили: «Правильной дорогой идешь, Валера!»

Эта шутка вовсе не означает, что мне кажется нелепой или претенциозной идея владельцев банка разместиться в здании-музее, и поднять таким образом свой имидж в глазах вкладчиков. Наоборот – прекрасная идея, она гораздо остроумнее да и благороднее многих современных реклам. Ведь в этих стенах чувствуешь себя так спокойно! Они как бы говорят тебе: «Мы чтим Конституцию. Мы – продолжатели дела тех, кто её составлял. Мы помогаем умножать богатства Америки и охраняем права каждого из вас».

Короче говоря, именно в Queens County Savings Bank я приобщился к современной банковской системе. Постепенно начал понимать, что сегодня без нее не может существовать мир – промышленность, торговля, любой бизнес, любые деловые отношения, в которые так или иначе вступает каждый человек. Ведь банки – это прежде всего кредит, а кредит – это основа основ, кровеносная система современного капиталистического общества. Я не знал этих элементарных истин и по молодости, и, главное, потому что прибыл из тоталитарного государства, именуемого Советским Союзом, в котором были изуродованы все законы экономики. Наши сберкассы были лишь бледным, малокровным подобием банков. А слова «банк, банкир» вызывали пугающие образы: мешки с награбленным золотом, толстопузый миллионер с сигарой во рту… Для нас, бедных иммигрантов, знакомство с реальными банками, с тем, какую роль играют они даже в повседневной жизни любого американца, было почти что потрясением.

Взять хоть нашу семью. Не успели мы приехать, как начали получать денежную помощь от Наяны. Давали нам не деньги, а чеки. На оплату квартиры – один чек. На бытовые расходы – другой. На покупку мебели – третий… А с чеками нужно идти в банк. Хорошо хоть нам в Наяне объяснили, в какой именно банк, как его разыскать в Манхэттене. Но всё равно страшно и непривычно! Мало того, выяснилось, что нам необходимо открыть в каком-нибудь банке счёт. Как это делать? В какой банк идти? Ведь их вокруг нашего дома довольно много… Казалось, что нас ждут немыслимые трудности, подстерегают неведомые опасности. Потому и выбрали мы банк с белой башенкой, что выглядел он доброжелательным и надёжным. К тому же был поблизости.

Мы долго не могли привыкнуть к чекам и с любопытством рассматривали каждый, как диковинку какую-то. Даже когда мама уже поступила на работу. Её первый чек вызвал, понятное дело, особый интерес. Это, как и все чеки предприятий и фирм, был не обычный маленький листок из чековой книжки, какими пользуются частные лица, а специальный платежный, выдаваемый организациями. Широкий лист плотной бумаги, перфорированный посередине, был заполнен информацией о маминых финансовых взаимоотношениях с фабрикой. Но выудили мы из нее очень мало: не смогли разобраться. Впрочем, главное, сколько мама получила за неделю, мы поняли. И тут же убедились в том, что налоги здесь – ой-ой-ёй какие: третью часть маминой получки высчитали, вместо трехсот она получила около двухсот долларов.

– Ужас сколько отчисляют! – возмущалась мама. – Там жали, а тут жмут похуже!

Но как бы ни отчисляли, как бы ни огорчало это нас, людей малоимущих, всё же на хозяйство хватало. Даже начали постепенно кое-что откладывать «на чёрный день», как любил выражаться отец. Впрочем, и не на чёрный тоже. Я начал работать, в семейный бюджет влилась моя доля, очень скромная. Я получал на пятьдесят долларов в неделю меньше, чем мама, и мы шутили, что лучше бы я учился маминому ремеслу. Но бюджет вырос. Сестрёнка, учась в колледже, тоже работала косметологом. Мы трое – мама, я и Эмма – имели, естественно, общий банковский счет. А отец – свой.

* * *

Заходя в банк, я обычно проделывал два дела. Сначала оплачивал у окошечка счета за квартиру и коммунальные услуги, клал свою и мамину заработную плату на нашу общую сберкнижку (в те годы у вкладчиков непременно была сберкнижка). Второе дело было более секретным: надо было спрятать приработки.

На счету в банке мы их, конечно, не держали. Сказать по правде, я просто не знаю людей, которые не старались бы утаить размеры доходов от бдительного ока налоговой инспекции. В штате Нью-Йорк федеральный и штатный подоходный налог составляют в среднем 30–35 %. Неслабо, мягко говоря. Желание как-нибудь, хотя бы частично, увернуться от нелегкой повинности можно назвать всеобщим. Для этого есть немало способов, но самый распространённый – получать у работодателя деньги наличными, а не чеком. В этом случае твои доходы не высвечиваются, ты можешь не класть их в банк, вообще не предавать огласке. Государственным служащим и работникам солидных компаний мечтать о зарплате в виде кэша не приходится. Не имеют такой возможности доктора, программисты, инженеры. Если они и получают кэш, то только «слева». Но вот мелкие торговцы, парикмахеры, сапожники или, скажем, торговцы золотом, – у них руки развязаны!

Отец, естественно, был одним из этих счастливцев. Получал деньги за починку обуви только наличными. По вечерам мы видели, как он их пересчитывает, но знать не знали, где отец держит свои сбережения. Свои же «левые доходы» мы хранили сообща в местечке, не доступном для глаз сборщиков налогов. Мне всегда казалось забавным, что местечко это находится в том же самом банке, в здании с белой башенкой.

Отойдя от банковского окошечка, я спускался по лестнице в подвал. Может быть, другим посетителям он и казался обыкновенным подвалом, но мое воображение уносило меня в пещеру из восточной сказки, где таятся неисчислимые сокровища. В подвале помещался сейф. Персональный сейф, который мог абонировать любой из клиентов банка, чтобы хранить в нем… Ну, по правилам – какие-нибудь драгоценности, важные документы. На деле же ко всему этому в нарушение всех правил непременно добавлялись тайные сбережения. В старину их, запихнув в чулок, хранили под матрацем, в каком-нибудь темном чулане. А то зарывали под деревом. Или даже прятали в пещере, которую я себе воображал, спускаясь по лестнице. Сейф, конечно же, был менее романтичен, чем пещера, но не менее надежен.

– Распишитесь… – Пожилая дама в очках протягивает мне ручку и маленький белый листочек. Это начало долгой церемонии: идет проверка, имею ли я доступ в сейф. Я указываю номер своего ящика в сейфе и расписываюсь. Дама достает нашу карточку и сличает мою подпись на ней с листочком. Нелепость – дама прекрасно знает меня, я пользуюсь сейфом уже много месяцев. Но… Она не имеет права нарушить распорядок действий!

– Идемте, – говорит дама, и мы подходим к сейфу. Открыв металлическую дверь, дама широко её распахивает, и я, как всегда, восхищаюсь: ну и толщина! А замки какие! Это несколько цилиндров с выпуклой головкой, каждая с мужской кулак… Увидев такие замки, думаю я, успокаиваются самые нервные клиенты.

За дверью что-то вроде металлического многоэтажного шкафа с множеством ящиков трех размеров. Это святая святых: индивидуальные сейфы. У каждого – два замка на крышке. Начинается последний акт церемонии: я протягиваю даме ключ. Она находит в своей связке ключ от второго замка и открывает ящик. В нем – металлическая коробка. Вынимаю её… Наконец-то сокровища в моих руках!

Смотреть, что я беру из коробки или что кладу в неё, дама не имеет права. Это моё Privacy, личное дело, в которое никто не смеет вмешиваться. Я прохожу в специальную комнату для клиентов, закрываю дверь на замок…

Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.

Я не читал тогда, конечно, этот маленький шедевр Пушкина, но сейчас, вспоминая свои походы в сейф, думаю, что и в моей душе была какая-то толика того страстного влечения, которое целиком заполняло душу старого скряги – «скупого рыцаря». Ведь не зря же я до сих пор так живо помню, как откидываю металлическую крышку своего «верного сундука», нетерпеливой рукой снимаю лежащие сверху документы – трудовые книжки, аттестаты, метрики… Вот блеснули, наконец, в уголочке, на дне ящика, простенькие золотые украшения: колечки, цепочка, браслетик… Ну, эти-то безделушки вызывали у меня только вздох сожаления: когда уезжали, немало денег в них зря вбухали. Думали, на первых порах сможем на это золотишко жить. А оказалось, что в Штатах ничего оно не стоит, это не более, чем «скрап», а по-русски говоря – утиль, мусор. Но рядом со «скрапом» имелось кое-что получше: всё дно ящика было устлано аккуратными пачками зеленых. Полюбовавшись ими, так же аккуратно уложив то, что принес сегодня, беру в руки одну из пачек, снимаю с неё резинку и начинаю пересчитывать сотенные купюры. Каждый раз так делаю, не могу удержаться. Новенькие, они так приятно шуршат…

К счастью, железный «сундучок» не превратил меня в «скупого рыцаря». Деньги необходимы были для жизни, мы их брали понемногу, по мере надобности.

* * *

И вот однажды я пришёл в «пещеру», чтобы совсем опустошить «сундук».

Идея купить квартиру родилась у отца. Шёл четвертый год нашей жизни в Америке. Самое трудное время, о котором отец говаривал: «На ноги мы поднимались с зада», осталось позади. Теперь, утверждал он, пора этими ногами делать решительные шаги, и первым должна стать покупка квартиры.

Всерьез об этом заговорили, когда из менеджмента прислали новый договор на продление аренды квартиры. Выяснилось, что оплату повышают.

– Безобразие! На шестнадцать процентов! – Кричал, стуча пальцем по бумаге, отец. – Значит, драть будут… Э-э-э… Пятьсот двадцать два в месяц! А через три года? А через шесть лет сколько будем платить?

Это «будем платить» в устах отца звучало, мягко говоря, странно: он в семейных расходах участия по-прежнему не принимал. Спасибо, что хоть озабочен был их ростом. Надбавка платы за аренду оказалась довольно большой. Нам, выходцам из Советского Союза, стоимость жилья в Америке вообще казалась чудовищно высокой, никак мы не могли к таким расценкам привыкнуть! А они всё увеличивались.

У отца среди клиентов к этому времени появилось уже немало друзей, в том числе американцев. Сапожная мастерская стала для них чем-то вроде клуба, где обсуждались различные житейские проблемы. Так вот, эти друзья предсказывали: начинается большой рост цен, в том числе и на недвижимость. Бессмысленно при такой ситуации вкладывать деньги в чужую квартиру, убеждали они отца. Надо, пока это ещё доступно, поскорее покупать собственную.

«Вы поглядите, что за чудо наш Парквей Виллидж! Дома утопают в зелени, у каждой квартиры – свой выход на улицу… Это вам не билдинги в вашем дешёвом комплексе!» – Такие примерно речи вела постоянная клиентка отца миссис Глассман, расхваливая свой жилой комплекс. Действительно, Парквей Виллидж даже среди соседних зеленых улочек казался оазисом в пустыне, притом оазисом очень комфортабельным. Его обширная территория занимала несколько блоков по Юнион Тёрнпайку от Мейн-стрит до Парсонс бульвара. Мы часто там прогуливались то с мамой, то с братьями Мушеевыми и шутили, что из Нью-Йорка попали в загородное поместье: платановые аллеи, дубы, клёны, сосны, голубые ели, перед домами – лужайки и садики, заросли рододендрондов, ирисы, климатисы, вьющиеся розы… Недаром это местечко облюбовали работники ООН со своими семьями, у них тут даже была своя школа. Поселиться в таком красивом и престижном комплексе было бы не только приятно, но даже лестно… «Зачем же мы теряем время? Давайте искать там квартиру» – волновался отец.

Как нарочно, именно в тот выходной, когда мы отправились в Парквей Виллидж на разведку, там объявили Open House – день открытых дверей для покупателей квартир. Покупателей собралось столько, что мы даже нервничали – вдруг всё хорошее до нас разберут, но квартира, которую нам предложили, оказалась не просто хорошей, а такой, что мы пришли в восторг. Угловая (значит, соседи только с одной стороны), светлая, двухэтажная… Три спальни на втором этаже… Два туалета! Свой собственный садик! Что может быть лучше?

– Скорее, скорее! – отец так рвался вернуться в контору и заявить, что мы берем квартиру, будто должен был, опередив соперников, застолбить на прииске золотоносный участок. Но в конторе наш пыл поугас. Оказалось, что после покупки этой квартиры, которая стоила сто тысяч долларов, нам придется тридцать лет ежемесячно платить банку девятьсот долларов, а кроме того – владельцам комплекса (как раз в это время он превращался в кооператив) за коммунальные услуги: отопление, воду, уход за территорией и посадками ещё пятьсот двадцать! Выплачивать каждый месяц втрое больше, чем мы платим за аренду квартиры… Такого мы себе позволить не могли. С кооперативами связываться накладно, поняли мы. Гораздо практичнее искать квартиру в частном доме… А может, стоит купить небольшой дом?..

Ничего себе, уже и дом захотели! Не слишком ли размахнулись? – усмехнётся иной читатель. Напомню, что мои родители выросли в Узбекистане. Там, как и повсюду в Средней Азии, почти каждая семья готова была терпеть любые лишения, чтобы скопить деньги на дом. Или, как мой дед Ёсхаим, на небольшой участок земли, где можно и дом построить, и что-то выращивать. Среди других местных традиций бухарские евреи переняли и эту (другое дело, что в таких больших городах, как Ташкент, это стало неосуществимо). Но вот мы переместились на другую половину земного шара, и оказалось, что здесь те же стремления.

«Американская мечта» – так называют в Штатах собственный дом. Рождалась эта мечта совсем на другой основе, чем в Средней Азии: для американцев свой дом – символ личной независимости. Пришёл сюда этот символ вместе с колонистами из Англии: «Мой дом – моя крепость» – древний девиз англичан. А в Америке его подкрепили ещё и принципы, заложенные в Конституции…

Словом, соединив свои азиатские традиции с американскими, мы позволили себе мечтать о собственном доме.

Но в эти сладкие мечты врывалась грубая реальность: на покупку дома тех денег, что мы скопили, недоставало. У нас с мамой было тогда около восьми тысяч, у отца, по его словам, – около пятнадцати. А требовалось минимально тысяч тридцать пять. Мы выясняли это у специалиста-адвоката, одного из клиентов отца… У кого занять деньги? Это стало постоянной темой вечерних разговоров и ещё одним поводом для семейных перепалок.

Отец:

– У тебя же здесь много своих… Пусть дадут понемногу.

Мама:

– Ах, вспомнил о них, наконец-то? Они же глупые, неграмотные, зачем к ним идти?

«Свои», то есть мамины родственники, уже не раз выручали нашу семью. И машину еще в Чирчике купили благодаря их помощи, и когда к отъезду готовились, они ссужали деньгами. Дядя Ёсеф приютил нас в Америке. Кроме дяди, в Нью-Йорке жили мамины двоюродные братья по материнской линии и их жены – люди милые, веселые, простые… Я называю их простыми не только потому, что с ними было легко и просто общаться. В отличие от родственников отца, большинство из них не блистало хорошим образованием, не подвизалось в науке, не имело высоких должностей. По этой причине отец презирал их. Его отношение к людям определялось одним: какое место человек занимает в обществе. Своих образованных родственников он причислял к высшей касте, а о маминых насмешливо говорил: «Старогородские… Чему от них научишься?» Встречаться с этими «старогородскими», бывать у них в гостях или приглашать к нам он не любил. Но, когда понадобились, вспомнил о них, как и сказала мама.

– Пусть помогут твои, образованные, – продолжала она не без злорадства… – Да ты, может, уже просил? Ну, и как?..

Когда отца «прижимали к стенке» и он не мог ответить грубостью, то есть вынужден был молчать, выражалось это хорошо знакомой нам мимикой. Взгляд исподлобья, на скошенных губах – какая-то странная, застывшая улыбка, пальцы барабанят по столу… Насладившись минутой мести, мама засмеялась:

– Отказали, конечно!

* * *

Вспоминая эти перепалки, я нередко раздумываю о том, как и почему складываются отношения между родственниками в семьях. По крайней мере в тех семьях бухарских евреев, которые я мог наблюдать. Не говорю уж о скрытой или открытой вражде к тещам и свекровям, почти всегда мужья с неприязнью относятся к родственникам жены. И наоборот. Чаще всего для этого нет никаких разумных причин, как не было их у моего отца. Не пытаюсь объяснить это, просто отмечаю. И удивляюсь.

Однако какие бы ссоры и разборки ни происходили в семье при закрытых дверях (я говорю не только о нашей семье, а о бухарских евреях вообще), попробуйте только публично задеть кого-то из членов семьи, высказаться о нем правдиво, но нелестно: о-о-о, какой поднимется шум! Как станут защищать «своего» и осуждать вас! А уж если вы сами – член этой семьи, вас назовут чудовищем, выродком. Вы нарушили неписаный закон, предали свой род, вынесли сор из избы!

Я испытал это на себе и думаю, что не в последний раз.

* * *

…Родственники отца и на самом деле отказали, а родственники мамы, как всегда, не подвели: нашли возможным одолжить нам около десяти тысяч. Кто по одной, кто пять. Словом, кто сколько мог, без всяких процентов, на продолжительный срок. И в один прекрасный день, когда мы окончательно решили, какой дом покупаем, я вынул из «сундука» наши с мамой пятнадцать тысяч долларов.

Да, мы нашли, наконец, то, что искали. До этого пришлось осмотреть много домов, уж и не помню сколько. Понравился нам только один из них, но оказался дороговат – сто двадцать тысяч, денег не хватало даже на первый взнос. Мы как-то приуныли: сколько ещё придется искать? Неужели же не найдем то, что и нравится, и доступно? Тут снова пришел на помощь отцовский «клуб». Одна из постоянных клиенток прибежала с известием: совсем неподалеку, буквально за углом, на соседней с мастерской улице, хозяин продает дом.

Хочу кое-что объяснить своим предполагаемым российским читателям. Дом в американском понимании – это более широкое понятие, чем в России или в Средней Азии. «У меня свой дом», может сказать владелец замка, особняка, коттеджа. Но может так сказать и владелец изолированной секции в длинном здании, в котором таких секций от двух до тридцати, а то и больше. Эти дома называются в Америке Attached houses, что я бы перевел, как «соединённые». (Кстати, я слышал, что с недавнего времени начали строить такие дома и в Москве. Москвичи их называют «таунхаус»)… Так вот, именно в таком здании, состоящем из шести секций, продавалась одна из них, угловая. То есть имевшая лишь одну смежную с соседями стену. В ней – двухэтажная квартира с тремя спальнями, подвал, гараж, дворик, в который можно войти и изнутри, и с улицы… Просили за этот дом сто пять тысяч долларов. Платить за него в месяц предстояло долларов на 200 меньше, чем за квартиру в Парквей Виллидже.

* * *

Бывает же так иногда: стоит только войти куда-то, и охватывает чувство: наконец-то ты попал туда, куда давно стремился! Тебе так хорошо, легко, уютно… Именно такое произошло с нами, когда мы с мамой и Эммой отправились посмотреть, что за дом так понравился отцу.

Улочка – зеленая, тенистая, тихая – была приятной. Приветливо выглядели и дома с длинными балконами по фасаду. Они казались двухэтажными, на самом же деле имели три этажа: под балконами находились гаражи. У распахнутой двери одного из них возился с мотоциклом пожилой дядька. Это был хозяин дома номер одиннадцать, который мы искали.

– Семья шумэйкера? – заулыбался он. – Заходите, я ждал вас.

И как только, поднявшись по лесенке, прошли мы через балкон и распахнули двери, нас охватило чувство, о котором я говорю: мы нашли то, что искали.

Первое ощущение: какой простор, сколько света! День был ясный, солнечные лучи наполняли гостиную и столовую, в которых было по три окна. Свет лился со всех сторон – комнаты не были разделены стеной, окна глядели на юг, на восток, на запад… И этот свет, и сами комнаты, всё показалось нам замечательным! В кухню можно было попасть и из столовой, и по коридорчику прямо от входной двери. Тут же из маленькой прихожей лестница вела наверх. Всё было так удобно, уютно, всё было… своё. Иначе не скажешь!

– Как хорошо, – прошептала мама. – Поглядите, палас прямо светится! Три окна на юг, зимой тепло будет!

Я кивнул. В нашей квартире, обращённой к северу, спальня родителей была сырой и прохладной, сколько бы её зимой ни отапливали. Мы считали, что мама именно из-за этого заработала свой жуткий аллергический насморк.

Потом мама с Эммой долго изучали кухню, открывали шкафчики, гремели дверцей духовки. Мне же не терпелось поглядеть на спальни. Думаю, что легко понять волнение юноши, не имевшего до этого своей комнаты. И когда мы, наконец, оказались наверху и вошли в среднюю спальню, я не удержался и слегка пихнул сестренку в бок: «Моя»… Я ничего не мог с собой поделать – всё во мне кричало и пело: «Моя!» в этой просторной, залитой солнцем комнате с четырьмя – ЧЕТЫРЬМЯ! – окнами…

Эммка только вздохнула. Она поняла, что ей придется довольствоваться третьей спальней, самой маленькой…

* * *

Сложив плотные пачки денег в чемоданчик, я захлопнул опустевший «сундучок» и, погремев на прощанье золотыми побрякушками, усмехнулся: «Ладно, побудьте тут пока одни. Ведь Американская-то мечта всё-таки сбылась. Теперь уж мы – настоящие американцы!»