Опасная тишина

– А отчего, собственно, не справиться? Конечно, справлюсь.

– О чем еще талдычили эти контрреволюционно настроенные мужички?

– Говорили, что город украсят виселицами. На каждой виселице будут болтаться по два большевика: один с одного края, второй – с другого.

– Грозные господа, однако, – хмыкнул Мягков, покачал головой, – только сомневаюсь я, что они найдут виселицы на всех большевиков.

Сигнал, который принесла девушка с кимовским значком на блузке, был нехороший – явно где-то что-то затевалось, кому-то очень захотелось пострелять, и сигнал этот, как чувствовал Мягков, явно смыкался с меловыми крестами.

Надо было искать концы: откуда конкретно исходит опасность? Было над чем поломать голову.

Для начала обо всем увиденном и услышанном Мягков доложил Ломакину, тот привычно пошевелил усами и хряснул кулаком о кулак.

– Вот гады! – выдохнул из себя со сдавленным сипением. – Крови нашей, значит, захотели? Л-ладно, – он расправил одну ладонь и также хряснул по ней кулаком. – Поднимай-ка, Мягков, чекистов, это больше по их части, чем по нашей. И давай в десять ноль-ноль проведем совещание, подумаем, что нам делать дальше.

Совещание было немногочисленным: один человек от ревкома, – прибыл сам руководитель организации Журба, двое – из чека и трое пограничников – Ломакин, комиссар Ярмолик и комендант Мягков.

На совещании Ярмолик поднял Мягкова на смех, даже расхохотался заразительно, смех его был звучным, как у актера, слышен далеко, комиссар взмахивал одной рукой, словно бы воздух раздвигал, освобождал пространство для собственной точки зрения.

– У страха глаза велики, Мягков, – выплеснул он из себя вместе со смехом, – почудилось тебе… Гражданская война уже прошла и никогда в эти края не вернется. Ни белых, ни красных нет… Увы!

Комендант сжал зубы, на щеках его вздулись желваки. Ярмолика остановил один из чекистов, старший, – забавный дядька в соломенной шляпе и вышитой украинской рубахе навыпуск. Глядя на него, ни за что не подумаешь, что дядька этот, больше похожий на сельского попика, чем на чекиста, работает в столь грозной организации.

С другой стороны, у него все было продумано, даже в незаурядной внешности. Под длинной рубахой, например, было удобно прятать не только пистолет, но и гранаты. И никто ничего не увидит, не засечет.

– Не так страшен черт, как его малюют, – продолжил свое выступление Ярмолик, в голосе его зазвучали воодушевленные нотки, он азартно вскинул голову, намереваясь своим красноречием заразить, увлечь других, но чекист прервал его:

– Страшен черт, еще как страшен…

Комиссар словно бы на препятствие налетел, хлопнул ртом, захватывая воздух и умолк. Чекистов он боялся.

– Я тоже считаю, что черт страшен, – поддержал чекиста Журба, – это дело трэба расследовать со всей серьезностью.

– Времени у нас – с гулькин нос, а для серьезного расследования требуется время, – по лицу чекиста проскользила досада, он поскреб пальцем висок. – События могут развиваться стремительно – вдруг сегодня ночью в городе произойдет контрреволюционное выступление?

– Все может быть, – резонно произнес начальник пограничного отряда.

– Прошляпили мы, – чекист сморщился, – виноваты…

– Как бы там ни было, разгребать грязное белье придется.

– И чем быстрее – тем лучше. Напрасно товарищ Ярмолик так легкомысленно относится к крестам на воротах.

– А ему чего? – Ломакин развернулся всем своим грузным телом к комиссару, стул под ним заскрипел жалобно, – В бой не идти, из винтовки не палить. Он будет стоять сзади наступающей цепи и вдохновлять бойцов пламенным словом. Потом застегнет рот на две пуговицы и отправится отдыхать.

– Не нападай на комиссара, Ломакин, – предупредил Журба, – у него хлеб тоже несладкий.

– Да я и не нападаю, – Ломакин хмыкнул, – это я так, для профилактики. Чтобы конь не застаивался.

Базар, на котором пили пиво два болтливых мужика, взяли под контроль – может быть, деятели эти появятся снова? Хотя надежды, что это произойдет, не было никакой. Но тем не менее решили отработать и этот вариант – а вдруг?

К поиску привлекли Дашу Самойленко, попросили только сменить очень приметную косынку на другую, да снять с блузки кимовский значок, – чтобы не бросаться в глаза базарной публике, которая умеет засекать не только журавля в небе, но и мух на деревьях, как сказал ей чекист.

Везение не обошло ни чекиста, имевшего профессиональный нюх, на который тот, в общем-то, и надеялся, ни Дашу, – они увидели на базаре вчерашнего пьяненького мужика, он продавал с телеги товар со своего огорода – огурцы и ранние мелкие дыни, еще не успевшие пожелтеть, но, как утверждал хозяин, сладкие.

Оказалось, мужичок этот жил в богатой и большой станице, расположенной в семи километрах от города, и на базаре городском бывал редко, потому глазастая Даша никогда его не встречала… И вот на что сразу же обратил внимание опытный чекист – на постое в станице этой пребывал пехотный полк. В состав полка был включен и морской десантный отряд, имевший в своем распоряжении несколько мелких боевых судов.

Но и этих судов, клоподавов и консервных банок, могло с лихвой хватить на то, чтобы снести с берега пару населенных пунктов. А уж тех, кто останется в живых после такой атаки, мог легко додавить сухопутный полк.

За мужичком, который и в этот раз здорово набрался в базарном шинке, проехали до самой станицы. Там выяснили, что в доме у него проживает красный командир – молодой, длинноногий, привлекательный, с хорошей офицерской выправкой. В командира явно была влюблена хозяйская дочка, круглоликая, с сонными глазами и маленьким ртом, похожая на медлительную озерную рыбу.

Вот от кого мужичок, поставивший на городской базар ранние огурцы и дыньки, почерпнул встревожившие всех сведения – от краскома.

В ту пору была в ходу странная мода – все и вся сокращать, словно бы у революционного народа не хватало времени на произнесение нормальных слов. Краскомами называли красных командиров.

Раз об этом болтал краском, раз сведения проникли в станицу, к людям, значит, в полку дело неладное, что-то там затевается…

Мягков же решил поискать следы в самом городе, опросить людей, которые заняты в сфере обслуживания трудового народа, каждый день встречаются со своими клиентами, разговаривают с ними и в разговорах этих, конечно, могут многое услышать, – с парикмахерами, портными, сапожниками, столярами, плотниками и так далее.

«Не может быть, чтобы какие-нибудь следочки не всплыли… должны всплыть», – думал он, заходя к первому мастеру – одноногому сапожнику Егорычу, живущему недалеко от его дома.

Егорыч, человек угрюмый, малоразговорчивый, только головой покачал отрицательно, да вытянул единственную ногу, размял ее пальцами – затекла, – и вновь принялся прилаживать подошву к поношенному хромовому сапогу.

Вторым по счету шел портной – сын солнечного Кавказа с лысой, круглой, как гимназический глобус, головой, с которой, будто пучки сена, спадали на уши клочья волос.

Увидев коменданта, он проворно выскочил из-за широкого портновского стола, где раскраивал кусок костюмной ткани – нацелился сшить какому-то богатому клиенту пиджак, – раскинул в стороны короткие волосатые руки, чуть ли не по локоть вылезшие из таких же коротких рукавов черного похоронного пиджака.

Удивился Мягков: как же может человек в такую жару ходить в плотном траурном одеянии? Ведь заживо можно спечься.

Белую рубашку портного украшал галстук-бабочка. Модный гражданин, однако, очень модный…

– Заходи, дарагой, – проворковал портной сердечным голосом, – гостем будешь! Может быть, с белой лепешкой, а? Могу и стаканчик хорошего вина налить, а? У меня есть.

– Нет, нет, нет, – выставил перед собой ладони Мягков; в следующее мгновение приподнял одну бровь и неожиданно спросил: – А вино хорошее откуда? Лето же, летом хорошего вина не бывает.

– Бывает, дарагой, еще как бывает, – портной, в свою очередь, также приподнял ладони. Не ладони, а ладошки. Руки у него были маленькие, аккуратные, с короткими, но очень ловкими пальцами. – В горах. С гор мне это вино и привозят.

– Понятно, – Мягков кивнул. Ответ портного его удовлетворил. – Меня вот что интересует, – комендант окинул взглядом стол портного: вдруг на нем обнаружится что-нибудь интересное, но ничего интересного там не было, и Мягков снова удовлетворенно кивнул. По всему выходило, что портной – человек честный, а честным людям бояться нечего и некого: ни пограничников, ни чекистов, ни милиции, ни ревкома. – Скажи, Гоги, не вели ли при тебе посетители какие-нибудь разговоры?.. Ну, такие, скажем откровенно, кривые, – Мягков сложил пальцы в рогульки, покрутил ими в воздухе, – от которых наша с тобою спокойная жизнь в городе зависит. Может, грозились кому-нибудь голову отрезать или взорвать пограничную комендатуру, а? Или деревья на центральной улице города украсить веревками и превратить в виселицы?

Гоги возмущенно покачал большой лысой головой.

– Неужели такие нехристи еще существуют? Не перевелись?

– Не перевелись, Гоги.

– А я-то, наивный, думал, что всех их перебили в Гражданскую войну.

– Да нет. В Ставрополе недавно вон… какие-то белобандиты чуть восстание не подняли. Еле-еле с ними справились.

Портной удрученно поцецекал языком, привычно склонил голову на одно плечо, потом перекинул на другое, лоб его покрылся лесенкой озадаченных морщин.

– Народ ко мне ходит очень миролюбивый, советскую власть не ругает, любит греться на солнышке и есть груши.

– Почему именно груши? – не понял Мягков.

– Потому, что они вкусные.

Интересный вывод. Мягков вытер пальцами потную изнанку фуражки, нахлобучил на голову, козырнул:

– Извини, Гоги, что потревожил.

Лицо портного сделалось самой учтивостью, губы растянулись в вежливой улыбке.

– За что извинять, приходи, дарагой товарищ командир, в любое время, чай и стакан хорошего вина всегда будут ждать тебя. Очень прашу – приходи!

– Приду, Георгий, – пообещал Мягков, аккуратно прикрыл за собою тонкую перекошенную дверь портняжной мастерской.

Улицу заполнила липкая дневная жара, воздух сделался густым, только вот какая штука – к фруктовому запаху улиц добавился запах водорослей и рыбы – с моря дул ветерок. Если бы не он, этот ветерок, жара совсем бы задавила город. Вареный рыбный дух – штука, конечно, тоже неприятная, но все же он лучше лютой, прошибающей до самых костей жары. Мягков поправил на голове фуражку и двинулся дальше.

Он прошел треть квартала и очутился перед крашеной фанерной дверью еще одного сапожника, – по имени Фома, – вислоусого седоголового хохла, человека очень мастеровитого, способного стачать баретки даже мухе, не то, чтобы двуногому «венцу природы», но очень уж молчаливого. Даже более молчаливого, чем первый сапожник, Егорыч. На все вопросы Мягкова Фома только отрицательно качал головой: ничего не видел, мол, ничего не слышал, ничего не знаю…

Вышел от него комендант раздосадованным, взмахивая рукой, проследовал к следующему мастеру, брадобрею Левке Сахарову (настоящая фамилия его была Цукерман, но Лева посчитал, что выносить на жестяную вывеску, украшавшую его заведение, такую фамилию неприлично, и велел написать «Сахаров»). Левка в отличие от двух сапожников был человеком чересчур разговорчивым.

Большие Левкины уши всегда были оттопырены, он слышал все, но проку от этих ушей оказалось мало: ни о крестах, нарисованных на воротах, ни об угрозах, исходивших от неизвестных лиц, он не слышал совершенно ничего и, понимая, что его захлебывающийся, часто прерываемый кашлем говорок не устраивает коменданта, нет в нем никаких сведений, огорченно развел руки в стороны.

– Извыняйте, товарищ командир, – проговорил «Сахаров» на прощание, и Мягков с ощущением невыполненного долга покинул заведение, именуемое в их городке «цырульней».

Ничего не дали также походы ко второму портному, к столяру-краснодеревщику, к плетельщику рыбацких сетей… Раздосадованный Мягков хотел было вернуться в комендатуру, но потом вспомнил, что есть еще платная ворожея бабка Акулина, к ней ведь народ, как в церковь, со всеми своими заботами спешит. Надо заглянуть к бабке.

Акулина очень походила на рождественскую старушку, какую раньше часто изображали на лубочных открытках, – с улыбчивым морщинистым лицом, искристым взглядом и вздернутым, похожим на воронье яичко носом.

Войдя в дом ее, на удивление прохладный в эту лютую жару, Мягков уважительно поклонился – он относился к бабке Акулине с симпатией, знал, бабка побывала в контрразведке Шкуро, ее трясли, даже пытали, избивали плетками, накидывали на голову мешок, сверху – петлю и с воплями волокли к виселице, но потом отпустили, так ничего и не добившись. А подопечные генерала Шкуро знали, чего добивались: Акулина прятала на озерах раненого командира красного полка. Она не выдала его.

– Мое почтение, Акулина Петровна, – Мягков снял с головы фуражку. – Здоровья вам и еще раз здоровья!

– И тебе того же, – бабка улыбнулась широко, и морщины на ее лице разгладились – на глазах помолодела.

Мягков вздохнул, сел на стул, стоявший напротив ворожеи, глянул в бабкины глаза, выцветшие, влажные от усталости и забот, коротко поведал, зачем пришел.

Акулина задумалась. Через минуту покачала головой отрицательно:

– Ничего такого припомнить не могу, ей-богу. Ко мне народ приходит все больше с личными делами, с болезнями, да с просьбой подсобить в урожае, чтоб и хлеб в доме водился, и виноград с морковкой…

– Жаль, бабушка Акулина, – Мягков снова вздохнул, помял фуражку, которую держал в руках, поправил перекосившуюся звездочку на околыше. – Жаль.

– Не обессудь, милок, что не сумела подсобить, – лицо бабкино сделалось виноватым.

– Бандитов надобно найти, а никто из нас не может этого сделать… Пока не может, – поправился комендант. – Вот и хожу я, собираю сведения по крупицам: может быть, кто-нибудь чего-нибудь слышал, что-нибудь видел…

– Все понимаю, но… – ворожея отрицательно покачала головой, – даже ничего близкого не слышала.

– Вам ведь часто изливают свою душу…

– А как же иначе! Особенно, ежели в доме непорядок или болезнь какая-нибудь прицепилась – тут выкладывают все, не стесняясь, откровенно. Иначе из ворожбы получится пшик – карты ничего не скажут, – бабка Акулина снова задумалась на несколько минут, потом оживилась. – Давай-ка я все-таки расскажу тебе, товарищ командир, кто у меня был в последнее время и что мы тут решали…

Ничего интересного в ее рассказе не было – ни одной детали, ни одной зацепки – нич-чего. Мягков поднялся с огорченным видом. Ворожея сожалеющее вздохнула, отерла руками лицо.

Руки у бабки Акулины были натруженными, мозолистыми – работала ворожея не только с картами – у нее был большой огород, кормил и саму бабку, и ее родных.

– Последней ко мне приходила соседка моя Авдюкова Ксюшка, я ее Авдючихой зову. Находится она на сносях, на последнем месяце, а муж ейный служит в Красной армии, дома часто бывать не может.

– Где служит-то, бабусь? – неожиданно заинтересовался этим фактом Мягков.

– Да в Красной армии, – повторила ворожея, блеснула маленькими влажными глазами, – в ей самой…

– А конкретно где?

– В станице, что под городом…

– В Петровской?

– В ей самой. Но как я поняла, две недели назад его перевели сюда, в город. Из-за того, что Авдючиха на сносях – вот-вот ведь опростается.

– И чего говорила Авдючиха?

– Да вначале захлебывалась слезами, а потом, когда успокоилась, сообщила, что муж со своей ротой собирается сегодня ночью производить аресты… И посему ночевать домой не явится. Вот Авдючиха мигом определила глаза на мокрое место, захлюпала носом и примчалась ко мне – интересовалась все: может, у мужика ейного какая-нибудь зазноба завелась, и он решил бросить свою беременную женку?

– Что показали карты, бабусь?

– А чего? Они всю правду показали, без утайки. Поведали честные карты, что никакой зазнобы у него нет, жене он верен и ночью будет заниматься казенными делами. Никаких амуров, словом.

Мягков, естественно, знал, что в городе стоит комендантская рота, подчинявшаяся штабу полка, расквартированного в Петровской – станице, которую чаще называют просто Петровкой, бойцы роты иногда по ночам патрулируют городские улицы, вылавливают заезжих «гоп-стопников», наводят порядок. Но кого доблестные воины собрались арестовывать нынешней ночью, вот вопрос? Этого Мягков не знал. Хотя должен был бы знать.

– Бабусь, не в службу, а в дружбу, сделай вот что…

– Ну!

– Сходи в роту и вызови этого самого Авдюкова.

– Зачем?

– Нужно. Очень нужно, бабусь. Скажи ему, что у жены начались родовые схватки. Лады, а?

– Ну, раз очень нужно, раз роды начались, поручение исполню.

Ворожея исполнила поручение в лучшем виде – вскоре на улице показалась бегущая фигура в солдатской одежде. В беге солдат взмок, пот дождем сыпался на сапоги, пряжка ремня сползла набок, на ремне вольно болтался тяжелый подсумок с винтовочными патронами, сама винтовка, естественно, осталась в казарме. Форменная фуражка сползла на затылок.

– Товарищ Авдюков! – окликнул бегущего Мягков.

Тот вскинулся на бегу, взбил сапогами пыль, от резкого, как у трамвая торможения фуражка съехала с затылка на нос. Увидев командирскую форму Мягкова, красноармеец схватился за ремень, поправил его.

– Извиняйте, товарищ командир, у меня жена рожает.

– Никто у тебя не рожает, Авдюков, – комендант скрестил перед собою руки, – с женой твоей все в порядке, родит, когда подоспеет время.

– А как же… как же…

– Это я тебя вызвал, Авдюков. Очень хочу знать, кого же ты собираешься арестовывать нынешней ночью?

Авдюков вытянулся с готовным вздохом.

– Врагов революции, товарищ командир, – выпалил бодрым голосом.

– Кто такую задачу поставил перед бойцами, Авдюков?

– Командир нашей роты товарищ Ряповский.

– Что еще он сказал?

– Арестовывать будем злейших врагов революции, окопавшихся в ревкоме, в милиции, у вас, погранцов, и так далее.

– И какие же цели преследуют злостные контрреволюционеры?

– Этого я не знаю, товарищ командир, нам не объяснили.

– Не объяснили! – с неожиданной злостью произнес Мягков. – Используют вас, дураков, втемную, хотят вашими руками залить улицы кровью. Тьфу!

Авдюков вытянулся еще больше, он словно бы поднялся над самим собою, захлопал глазами.

– Как это так, товарищ комендант? – оторопело спросил он.

– А вот так… Откуда знаешь, что я пограничный комендант?

– А мы встречались с вами. Я два раза поступал в ваше распоряжение. Для усиления границы. Вы меня не запомнили, а я вас запомнил.

Вместо ответа Мягков махнул рукой.

– Значит, командир роты у вас Ряповский?

– Так точно!

– Из белых, наверное?

– Этого я не знаю.

– Из белых, из белых, – убежденно произнес Мягков. – Только беляки до самой гробовой доски будут колебаться – с нами быть или не с нами.

На потном лице Авдюкова возникла растерянная улыбка, он не знал, как вести себя с пограничным командиром, то ли поддержать его, то ли, наоборот, сказать, что это не так, то ли вообще сообщить об этой встрече товарищу Ряповскому?

– Когда вы должны произвести аресты?

– Сегодня ночью, в двенадцать часов.

На пустынной прожаренной улице никого не было, ни единого человека, только воздух подрагивал, шевелился, словно бы кто-то через него прошел, раздвинул пространство, но это было не так, это парила земля, напоминавшая сейчас собой огромную раскаленную сковороду. Вьющиеся струи уходили от нее вверх.

И хотя никого на улице не было, на виду все равно стоять было нельзя, – их вместе с Авдюковым видеть не должны.

– Пошли-ка к бабке Акулине, в прохладу, – предложил он бойцу.

Тот стер рукавом пот со лба, помедлил малость и согласно наклонил голову. Спросил озабоченным тоном:

– А с женкой моей, с Ксенькой, действительно все в порядке? Не рожает она?

– Действительно все в порядке, – подтвердил Мягков, – пока не рожает. Да через десять минут ты уже будешь у нее, сам во всем убедишься.

Клиентов у бабки Акулины не было, – слишком жарко для таких походов, на улице можно свариться – в доме было пусто, поэтому старушка выделила Мягкову для беседы угловую комнату, очень тихую, в ней даже криков птиц не было слышно. Мягков уселся на табуретку, ткнул пальцем в табурет, стоящий рядом и приказал:

– Теперь расскажи обо всем подробнее.

Оказывается, сутки назад из Петровки, из штаба, приезжал командир полка – образцовый царский офицер по фамилии Попогребский, в старой армии он носил погоны полковника, на сторону красных перешел в самом начале Гражданской войны, причем перешел, не колеблясь ни минуты. Он собрал командиров взводов и объявил, что в городе орудует скрытая контра, и ее надобно выкорчевать.

Все понятно. Контрики руками красных бойцов решили уничтожить красных командиров, а заодно прихлопнуть и советскую власть. Лихие ребята, очень лихие. И хитрые. Мягков так же, как и Авдюков, отер рукавом гимнастерки мокрый лоб. Спросил:

– Кто еще кроме командира полка и Ряповского был на этом совещании?

– Из Петровки, из штаба, приехали человек семь. Знаю я, к сожалению, не всех.

– Но узнать, ежели повстречаешь на улице, сумеешь?

– Конечно, сумею. Это просто.

– Спасибо. Как зовут тебя, боец?

– Николай.

– Еще раз спасибо тебе, Коля. Ну, давай, иди к жене. С ней все в порядке, не тревожься, – тут Мягков отвел глаза в сторону, ему неожиданно стало неудобно перед бойцом: а вдруг жена его сейчас действительно рожает? Это ведь дело такое – в любую минуту может прижать…

Но боец не уходил.

– И вот еще что, – сказал он, помотал ладонью в воздухе…

– Что?

– Командир полка объявил, что он имеет на руках приказ главкома не только арестовать контрреволюционные элементы, но и сегодняшней же ночью ликвидировать их.

– Приказ он показывал? Саму бумагу?

– Нет.

– Значит, такой бумаги не существует вообще… Ладно, Коля, заговорились мы с тобой. Иди, проведай жену. Не то ведь Ряповский может хватиться – одного штыка у него не достает, арестовать нас не сумеет…

Мягков шел по улице, не замечая, что солнце врезается острыми спицами в спину, в выгоревшую ткань гимнастерки, пахнущей мылом, – недавно он ее стирал, чистая была… Надо было обдумать свои действия, согласовать их с Ломакиным – тот ведь, как всякий начальник, может с чем-нибудь не согласиться, и тогда у коменданта образуется головная боль. А нужна она ему, как черепахе коровий хвост. Иль как вороне дырявые зубы.

Хотя понятно было одно – действовать надо незамедлительно, времени у него – не более двенадцати часов.

– Товарищ командир! – услышал он за спиной девчоночий голос. Остановился – показалось, что ноги дальше идти уже не могут.

Даша! Даша Самойленко! Светится вся, словно насквозь пропитана солнцем, глаза лучатся. Мягков ощутил, что сердце у него сжалось испуганно. Он даже на войне, в пиковых ситуациях не пугался так, сердце вело себя по-иному, а тут вон – даже дышать нечем. В горле пробка сидит.

Даша, кажется, поняла, что творится у пограничного командира внутри, рассмеялась довольно. Голос у нее был звонким.

– Есть какие-нибудь новости, товарищ командир? – она сделала рукой изящное движение – словно бы расколдовала заколдованного Мягкова.

– Пока нет, но будут… Собираем потихоньку.

– А мы на базаре нашли одного подвыпившего… из тех говорунов. После этого товарищ Михайлов велел мне идти домой, а сам уехал в станицу.

Михайлов – это был чекист в соломенной шляпе и широкой, расшитой народными узорами рубахе.

Тут у Мягкова в горле снова застрял воздух, ни туда ни сюда – не продохнуть… Он с трудом прокашлялся. Даша засмеялась опять. «Ну что же происходит в мире, Господи?» – жалобно подумал Мягков, вновь поднес к губам кулак – кашель не отпускал его.

Глаза у Даши были синие, они не просто лучились, а искрились, такой свет бывает у дорогих камней – лишь камни способны излучать яркую рассыпающуюся синеву.

– Молодцы, – наконец пробормотал Михайлов, почувствовав, что вновь может говорить. – Мы тоже копаем потихоньку.

– Комсомол нашего города с вами, товарищ командир! – звонко воскликнула Даша.

– Поддержку вашу мы ощущаем, спасибо, – произнес Мягков и огорчился: фраза эта громкая показалась ему никакой, даже пустой, вот ведь как… Ну куда же подевались все красивые слова, которые он знал? – Очень хорошо ощущаем, – покрутив головой, прокашлял он в кулак. – Но пока ничего конкретного добавить не могу, – проговорил он, удивляясь своему глухому, какому-то тупому голосу. Словно бы и не он это говорил, а кто-то другой.

Похоже, Даша уловила что-то такое, чего он сам в себе не мог уловить, какие-то нотки, что явно ее огорчили, иначе почему угасло радостно светящееся Дашино лицо – не понять… Через несколько мгновений лицо зажглось вновь. Мягков вздохнул, опустил голову и неожиданно увидел свежий голубой цветок, проклюнувшийся сквозь пожухлую, спаленную солнцем траву, цветок словно бы только что познакомился с небом, с пространством жаркого дня, с жидким облачком, застывшим в выси, удивился увиденному несказанно и теперь крутил головой, крутил…

Впрочем, Мягков засек только это – как цветок крутит своей нежной маленькой головой, – ну, будто живой.

Он нагнулся, сорвал цветок и протянул его Даше.

– Это вам от русских пограничников, – сделал поклон, будто денди лондонский, сам не ожидал от себя такого пассажа, ощутил, что у него загорелись, заполыхали жаром, словно у девчонки, щеки.

– Спасибо, – неверяще, голосом, снизившимся до шепота, проговорила Даша и тоже, как и Мягков, сделала поклон.

Комендант глянул на нее и произнес быстро, комкая слова:

– Даша, можно будет как-нибудь вечером проводить вас домой?

Девушка поднесла к лицу цветок, втянула в себя слабый дразнящий запах распустившихся лепестков. Потом подняла взгляд и ответила тихо и очень серьезно:

– Можно!

Что-то имелось в голосе Даши такое, что сняло с Мягкова некую неловкость, в которой он пребывал – счистило, словно паутину, – нельзя быть таким неловким, неповоротливым, неуклюжим, надо быть самим собою… Все это Мягков понимал очень хорошо, но поделать с собою ничего не мог.

– Берегите себя, Даша, – проговорил он негромко на прощание, – ночью в городе может быть стрельба.

– Все так серьезно?

– Серьезно, – комендант подтверждающе кивнул. – В общем, всякое может быть.

Даша вздохнула.

– И вы себя берегите, товарищ командир.

– Мне-то что, для меня это дело обычное, а вот вы… – Мягков замолчал и тоже вздохнул.

Ясно было одно – командира полка и ряд других краскомов, решивших взбунтоваться, таких, как Ряповский, надо было срочно арестовать, допросить их – может быть, всплывет что-нибудь новое. Без командира взбунтовавшийся полк вряд ли сумеет арестовать кого-либо в городе – просто управлять арестами будет некому.

В станицу Петровскую на грузовом автомобиле срочно выехала группа пограничников. Вторая группа – чекистская, – отправилась туда же на полулегковом «рено». Следом – конная группа. Только мелкая рыжая пыль длинным кудрявым хвостом потянулась вслед. Шли кони ходко, быстро догнали чекистский, а потом и пограничный автомобили, но уходить вперед не стали, Мягков запретил – надо было держаться вместе.

С опозданием на пять минут городок покинул еще один автомобиль, внезапно забарахливший, – машина была старая, в конце Гражданской войны попала под длинную очередь станкового пулемета, «максима», пули посекли мотор, и, хотя машину вылечили, даже покрасили заново, движок ее постоянно капризничал, мог внезапно заглохнуть в самый нужный момент.

Закапризничал мотор и сейчас…

Над землей летали незнакомые крупные птицы, похожие на коршунов, чертили в воздухе дуги, присматривались к тому, что происходит внизу, на земле. Наверное, ощущали птицы запах крови, чувствовали поживу, не иначе. Мягкову сделалось тревожно.

Он сидел в кабине грузовика, для удобства передвинув кобуру нагана вперед, на живот. И удобно, и оружие под рукой, не то ведь, кто знает, – может быть, придется стрелять.

Шофер – седой, горбоносый, в кожаной фуражке, похожий на мудрого турка, из терских казаков, похоже, молчаливо крутил тонкий широкий круг руля, да внимательно посматривал на дорогу – слишком много было ям, машину могло встряхнуть так, что бойцы запросто повылетали бы из кузова, как грибы из лукошка.

Ломакин тоже собирался выехать на операцию, но в последний момент возникли кое-какие мешающие обстоятельства – отряду передавали отремонтированный в Новороссийске сторожевой катер, вооруженный небольшой английской пушчонкой и двумя пулеметами, и начальник отряда решил принимать этот катер лично.

Что ж, катер – штука благая, и командованию виднее, что надо делать и чего не надо.

Из-под передних колес грузовика со свистом вымахивали струи пыли, уносились назад, под копыта идущих следом лошадей. Можно было себе представить, как матерились всадники. Мягкову сделалось жаль их. С другой стороны, жалость – качество, которое совершенно несовместимо с профессией солдата.

Птиц, совершавших плавное барражирование над землей, сделалось больше. Что же вы чувствуете, птицы, а? Ясно, что они чувствуют… Мягков тронул рукой кобуру нагана – неплохо бы подстрелить одну из птиц, чтобы не мозолили взгляд, но попасть в парящего кондора (красиво как звучит – кондор, Мягков где-то услышал это слово, оно ему понравилось) – штука невыполнимая, вероятность очень маленькая, один шанс из тысячи, а может, и нет…

Да и патроны, они – на вес золота. Мягков окинул взглядом небо, землю тоже не оставил без присмотра, прошелся по полю, цепляясь глазами за всякий запыленный куст, за канавы и лощины среди пышно распустившихся под солнцем куртин, и неожиданно весело рассмеялся.

Шофер недоуменно покосился на него: что же это происходит с командиром, а? Ответа не получил и вновь угрюмо приник к рулю.

А Мягков думал о Даше. Ну, должно же в конце концов ему повезти, не может снаряд трижды падать в одну и ту же воронку, он даже два раза не должен падать, но судьба у Мягкова оказалась невезучая, не судьба, а наказание – взрывы громыхнули дважды. В результате у Мягкова не стало ни Насти, ни Тони.

Хоть и решил он подвести черту под всеми потерями и несчастьями и на женский пол больше не обращать внимания, природа оказалась сильнее клятвы, данной самому себе, сильнее всех зароков и запретов. Похоже, он неравнодушен к Даше. Хотя возраст у него уже не мальчишеский – двадцать четыре года. Это – половина сознательной жизни, половина того, что отведено ему природой.

С другой стороны, за двадцать четыре года он ничего толкового еще не сделал. Правда, есть орден на груди… Это хорошо, орден заработан честно, у большей части его сослуживцев орденов нет. Значит, можно загнуть один палец. Что еще? Должность коменданта пограничного участка? Этого мало в его возрасте. Другие в двадцать четыре года фронтами командовали, города брали…