Командир Гуляй-Поля

Через пятнадцать минут Махно вышел на небольшую утоптанную поляну, посреди которой горел костер, и остановился, неожиданно потяжелев лицом: на поляне, выстроившись в каре, стояли… австрийцы. Неужели вляпались? Ловушка! Коротко дернув плечом, словно бы его пробила боль, Махно схватился за кобуру пистолета. Сзади защелкали взводимые затворы винтовок…

Вот она, судьба-злодейка, ни в одном, так в другом, но свое обязательно возьмет. Махно прикинул взглядом, куда прыгнуть… Слева теснился густой куст лещины с мелкими, обтянутыми темными подсыхающими лепестками орехами, справа зияла яма, набитая гниющими ветками, очень похожая на звериную ловушку, сзади атамана подпирали хлопцы. Даже перестроиться в цепь не успеют – всех перестреляют австрияки. Впору застонать от досады…

Солнце било пришедшим в лицо – не все было видно Нестору Махно, потому он так и среагировал на вражеские мундиры.

Но ни одного выстрела ни с одной, ни с другой стороны не прозвучало. Вместо выстрелов послышался крик:

– Нестор Иванович! Товарищ Махно!

Через поляну, путаясь в клешах, к Махно бежал статный моряк в бескозырке, в бушлате, перетянутом двумя пулеметными лентами. По ноге моряка бил маузер в лаковой деревянной кобуре, с другой стороны молотилась сабля, на поясе висели две немецкие бомбы с длинными ручками. Махно вспомнил, где видел этого человека…

– Добро пожаловать, товарищ Махно! – Щусь широко раскинул руки, намереваясь покрепче обнять дорогого гостя.

Махно раскинул руки ответно. Встречал он этого красавца и на пыльных улицах в Гуляй-Поле, видел в рядах анархистов на разных митингах и топтучках, проводимых под черным флагом, – в частности, на конференции в Таганроге.

Обнялись.

Австрийское войско оказалось вовсе не австрийским – это люди Щуся обмундировались за счет оккупантов, за их же счет они и вооружились: у доброй половины стоявших в каре в руках были немецкие винтовки.

А вообще это были обычные сельские мужики с обветренными дружелюбными лицами. Махно молча поклонился им. В ответ раздались разрозненные восклицания. Чувствовалось, что эти люди рады Нестору Махно, они так же, как и Махно, понимают, что в одиночку пропадут – всех переловят, передавят, перевешают… Надо объединяться. Махно ощутил, что внутри у него сделалось тепло, заморгал благодарно. Затем по-мальчишески, кулаком, протер глаза и прилюдно обратился к Щусю:

– Ну что будем делать?

– Что делали раньше, то будем делать и сейчас, – не задумываясь, ответил Щусь.

– А что мы делали раньше? – строго сощурившись, словно учитель в церковно-приходской школе, спросил Махно.

– Как что? – воскликнул Щусь озадаченно. – Били австряков, били немаков, били немецких колонистов – уж дюже погаными оказались их морды, били разных охранников, – будем бить их и дальше.

– Но и вас ведь тоже били, – не выдержал Махно.

Щусь виновато потупил голову и признался – голос у него враз сделался севшим, каким-то скрипучим, – хотя признаваться матросу было больно:

– Было дело…

– Так вот, чтобы подобных дел больше не было, надо объединяться. Иначе в этом же лесу, дорогой товарищ Федор, тебя и накроют. Пора поднимать людей, пора создавать настоящую армию. Свою армию – повстанческую, крестьянскую! – Махно повысил голос.

По лицу Щуся проскользила тень: в своем отряде он сам себе хозяин единоличный, собственной персоне только и подчиняется, и все подчиняются ему, а вот если сольется несколько отрядов – придется подчиняться другим. Тому же Махно. Он ухватил губами ленточку бескозырки, пожевал ее.

– Ну, чего думаешь на этот счет, товарищ Щусь? – спросил Махно.

Тень вторично проскользила по лицу Щуся.

– Да вот, размышляю, – ответил он невнятно, выплюнул ленточку изо рта. – Тьфу, чуть в горло не втянулась. – Выпрямился, глянул на людей, стоявших в каре. – Как решат хлопцы, так и будет.

Именно в эту минуту Щусь понял, что он и в большом отряде останется Федором Щусем, красавцем и храбрецом, не потеряется, поскольку второго такого человека на здешней земле нет.

– Ну что, хлопцы? – громко спросил Махно, обращаясь к мужикам, давно уже вышедшим из возраста хлопцев – половина из них, была отцами семейств, некоторые уже успели настрогать по двое-трое детей. – Что на это скажете?

– А чего говорить-то, батька? Поодиночке нас переловят, как курей, и на закуску к немецкому шнапсу пустят… Дело говоришь. Поддерживаем!

У Махно вновь сделалось внутри тепло, улыбка сама собою возникла на лице: он опять услышал ласковое слово «батька», благодарно поклонился селянам, одетым в трофейные мундиры.

– Спасибо, мужики, – произнес он тихо, почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло, подползло к горлу, в следующее мгновение он сделал шаг к Щусю, обнял его. – Отныне мы будем вместе.

Так начала создаваться Повстанческая армия батьки Махно…

Объединение, подобное тому, что произошло, не было возможно еще три-четыре месяца назад: австрийцы хоть и лютовали, но не так, как сейчас, не жгли людей в хатах, не расстреливали старух, не били младенцев головами об углы домов, не отрезали мужикам гениталии – впоследствии историки, кстати, отметили, что австрийцы вели себя на Украине хуже немцев.

Неподалеку от Гуляй-Поля действовал отряд Ермократьева – небольшой, верткий, имевший хороших коней. Взять такой отряд без наводчиков было трудно – только с помощью предателей, работавших на латифундиях немецких колонистов, да тех, кто был близок к варте, имел там родственников, еще могли подсобить разные прихлебатели, которых было не так уж много, – свои же, сельские, выдать не могли.

Отряд Ермократьева накрыли.

Был бой. Ермократьева взяли в кольцо, хотели прихлопнуть, будто муху, но Ермократьев, огрызаясь пулеметами – двумя ручными «люисами» и «максимом», установленным на телеге, выдернул из капкана хвост и ушел. Правда, несколько человек все же остались в лапах у австрийцев и начальника Александровской уездной варты штабс-капитана Мазухина.

Австрийцы, недолго думая, решили развесить по деревьям, на манер фонарей, пленных, Мазухин это дело поддержал, даже похлопал в ладони и взялся выполнить грязную работу.

Пленных мужиков он повесил и сообщил об этом в Киев телеграммой самому гетману Скоропадскому.

Имя штабс-капитана стало греметь в уезде…

Махно прыгнул в бричку, установил пулемет – бричка враз превратилась в тачанку, взял с собою несколько человек, Пантюшку Каретникова посадил на головную тачанку, сунул ему в руки вожжи, на вторую тачанку определил старшим Пантюшкиного брата Семена и гикнул лихо.

Тачанки с топотом и скрипом понеслись по пыльным улицам Гуляй-Поля, разгоняя кур, собак, драных гулящих кошек и вскоре выметнулись на простор. В лица махновцам ударил крутой дух сухого чабреца и полыни, из глаз от ветра выступили слезы.

Рессоры у головной тачанки были новенькие – хозяин лишь полторы недели назад поменял их, – колеса хорошо смазаны; скрипела вторая тачанка, первая шла будто автомобиль, с каким-то сочным маслянистым щелканьем… Дорога стремительно уносилась назад.

– Эх-хе! – азартно выкрикнул Пантюшка, подгоняя лошадей – у тех даже гривы взвились от его вскрика (хороших все-таки коней взяли у бывшего полицейского пристава). – Шевели лаптями, милые! Проворнее, проворнее работайте!

Лошади, будто разумея человеческую речь, старались.

На подъезде к Лукашову – справному, очень светлому селу, – располагалось кладбище. На кладбище было много народа, особенно старух, – все в черном, будто бы их специально согнали сюда со всей округи. Старухи голосили надрывно.

– Похоже, людей из ермократьевского отряда хоронят, – предположил Махно и скомандовал Пантюшке: – Стой!

Когда тот остановил лошадей, спрыгнул с тачанки. Следом за ним спрыгнул Семен Каретников, двинулся шаг в шаг за Нестором. Хотя ничего опасного не было – среди людей, запрудивших кладбище, не было видно ни австрийцев, ни мужчин в форме варты, но все-таки, как говорят, береженого Бог бережет, и Семен решил подстраховать предводителя. Что-что, а бомбу с пояса он сможет сорвать мгновенно, на это понадобится всего несколько секунд.

Увидев вооруженных людей, старухи перестали голосить. Махно почувствовал, как у него дернулась и застыла, внезапно сделавшись деревянной, правая щека: ему показалось, что на кладбище пахнет кровью.

У братьев Каретниковых в Лукашове жили родственники – родной дядя с многочисленным семейством. Увидев знакомого, Семен обогнул Махно, поинтересовался неожиданно зазвеневшим голосом:

– А как тут дядек мой? Жив-здоров?

– Нет больше твоего дядька… – ответ заставил Семена Каретникова согнуться, будто от удара в поддых, он ошалело покрутил головой. – Австрияки повесили.

– Как? – выдавил Семен из себя с трудом, хрипло и сам не узнал свой севший голос.

– Очень просто. Веревку на шею – и на акацию, через самый толстый сук…

Семен Каретников закашлялся, выбил из себя что-то соленое, тягучее, противно приставшее к глотке.

– За что же… его?

– Ни за что. Как и всех остальных. Только за то, что мы живем на Украине.

Каретников сглотнул слезы, натекшие ему в рот, покрутил головой ошалело, словно бы его отхлестали кнутом.

– Ермократьев жив?

– Жив, курилка. Что ему сделается. Если бы ни он – наших мужиков всех бы перебили. Ермократьев сумел их вывести из кольца.

– Он в селе?

– Там. Где еще ему быть?

Каретников выразительно глянул на Махно, тот в ответ наклонил голову: слышал, мол. Махнул рукой, будто шашкой:

– Поехали дальше!

Лукашово – село, радующее глаз, все хатки беленькие, подмалеваны ровненько, на печных трубах стоят защитные кокошники, ставни и наличники выкрашены в одинаковый голубой цвет – видать, другой краски в здешней лавке не было.

– Ты Ермократьева в лицо знаешь? – спросил Махно у Семена Каретникова.

Тот отрицательно мотнул головой.

– Может, видел когда-нибудь, но не помню.

– А брат твой Пантюшка?

– Не думаю.

– Ладно, найдем Ермократьева без всяких опознавательных знаков, – решил Махно.

Он был прав – Ермократьев сам вылез из сеновала, с трухой, застрявшей в волосах, хмуро глянул на Нестора, не удержался, чихнул.

– Я – Махно, – сказал тот.

– Врешь! – Ермократьев воинственно выпятил нижнюю челюсть. – Махно я знаю лично. Ты – не Махно.

Нестор засмеялся.

– Тебе что, метрику показать?

– А почему бы и нет. И не финти, не крути мне пейсы: ты – не Махно. Имей в виду – стоит мне пошевелить пальцем и дать команду – всю твою гвардию сметет «максим». Ты под прицелом.

Махно залился смехом еще пуще, за ним начали хохотать и хлопцы, подпиравшие Нестора сзади. Действительно, ситуация, несмотря на похороны, в которых они едва не приняли участие, смешная, – смешнее не придумаешь. До «максима» дело, конечно, не дойдет.

– Я и вправду Махно, – сказал Нестор, порылся в кармане кителя, достал оттуда справку, с которой ездил несколько месяцев назад в Москву, затерханную, желтую, бережно развернул ее, сунул под нос Ермократьеву:

– На, читай! И учти – пулеметы и у меня есть.

Ермократьев негнущимися заскорузлыми пальцами взял справку, поднес к глазам, неверяще зашевелил губами… На лицо его наползла краска.

– А ведь ей-ей… Ошибся я. Ты – Махно. – Ермократьев смущенно кашлянул в кулак.

– Собственной персоной…

– Извини, Нестор Иванович, богатым будешь, – Ермократьев еще раз покашлял в кулак. – Вот я опростоволосился, так опростоволосился… – Он вернул справку гостю.

– Правильно делаешь, что проверяешь, – сказал Махно, аккуратно сложил здорово обветшавшую бумагу, засунул ее на старое место, в карман кителя. – Время ныне такое: доверять – доверяй, но обязательно проверяй.

Ермократьев обернулся, призывно махнул кому-то рукой – наверное, своим людям, лежавшим за «максимом», напряженное серое лицо его расцветилось улыбкой.

– Свои! – выкрикнул он.

Махно вместе с Марченко зашел в чистую тихую избу. Пахло самогонкой и копченым салом.

– Неплохо живете, – заметил Махно. – И продукты есть, и выпивка.

– То самое, Нестор Иванович, что австряки не отняли, – Серое лицо Ермократьева побледнело, кулаки сжались сами по себе. Кулаки у Ермократьева были пудовые. – За своих мужиков, загубленных ни за что, я этих австрияков до самого гроба своего гонять буду…

– Не кипятись, они уйдут отсюда раньше, чем ты их догонишь, – сказал Махно.

– И капитанишку этого, Мазухина, я из-под земли достану, – Ермократьев взмахнул тяжеленным кулаком, лицо у него болезненно дернулось, под глазами, будто синяки, высветились тени.

– Насчет поквитаться с Мазухиным можешь рассчитывать на меня, – сказал Махно, – вместе мы его быстро изловим.

Ермократьев протянул гостю руку.

– Спасибо, – произнес он благодарным голосом, – такие вещи не забываются.

Они решили устроить на Мазухина охоту.

– Достань мне офицерские погоны, – попросил Махно Ермократьева.

– В каком чине? – деловито осведомился тот.

– Ну-у… не ниже прапорщика.

Ермократьев рассмеялся.

– Ниже прапорщика офицеров не бывает.

– Этот чин, когда я ездил в Москву, помог мне больше, чем пистолет с полным комплектом патронов. Оказалось – прапорщиков в одинаковой мере уважают и солдаты, и генералы, и красные, и белые. Так что я не считаю чин прапорщика низким.

Похмыкивая, похрюкивая в кулак, переваливаясь по-гусиному с ноги на ногу, Ермократьев покружил немного вокруг Махно и принес погоны капитана – новенькие, золотые, чисто капитанские – на них не было ни одного прокола для звездочек предшествующих званий: ни двух – подпоручика, ни трех – поручика, ни четырех – штабс-капитана. Похоже, погоны эти вообще ни разу не были надеваны. Махно удовлетворенно поцецекал языком, приладил их к плечам своего кителя.

– Ну как, Ермократьев, похож я на офицера?

Тот склонил голову набок и произнес честно – что думал, то и сказал:

– Не очень.

Под рукой Ермократьева оказалось войско не ахти какое великое – восемь человек. Плюс пулемет «максим» – он действительно имелся, и в него была заложена лента, – плюс патроны… Патронов у Ермократьева было немеряно. Нашлась у него и роскошная бричка, покрытая лаком – на такой было даже жаль выезжать, но тем не менее Ермократьев приказал выкатить ее.

Бричку накрыли ковром, сзади поставили пулемет, на ковер с важным видом уселся Махно, неприступно ствердил рот. Пантюшку Каретникова, наблюдавшего за этими приготовлениями, даже робость взяла: ни дать ни взять – надменный, с крутым норовом барин… Махно тем временем команду подал – привычно располосовал рукой воздух:

– Поехали!

И они поехали искать штабс-капитана Мазухина…

Собственно, он сам налетел на них – приплыл, как большая рыба, добровольно в сети, – штабс-капитан Мазухин.

Дело было уже к вечеру, в низины, в балки, где трава была не по-осеннему сочной, наползал туман. Сама же степь была голая, словно бы кем-то обобранная, неприятная, ветер заунывно посвистывал в сухотье чернобыльника и лебеды, красное солнце окрасило в округе в страшноватый кровянистый цвет, вышибающий на коже невольную сыпь, по воздуху плавала паутина, поблескивала остро.

Две тачанки поднялись на невысокий взгорбок, макушка у которого была голой, как только что обритая голова – ни одного стебелька, все с корнем выдрал жестокий ветер, следом вынеслись несколько всадников и, не останавливаясь, покатили по степи. Только, ветер пел в ушах, да горласто кричали степные птицы, сбивающиеся в стаи.

Неожиданно вдали показалась пролетка – такая же роскошная, как и бричка, в которой сидел Махно. Золотые погоны, пришпиленные к его плечам, поблескивали дорого, были видны издали, даже если не захочешь их не заметить – ничего из этого не получится.

– Это варта, – прорычал сидевший на сером жеребце Ермократьев, схватился за шашку, с металлическим лязганьем выдернул ее из ножен, но, перехватив грозный взгляд Махно, засунул шашку обратно.

Пролетку сопровождали конные, пятеро или шестеро всадников, за всадниками густым столбом поднималась пыль.

Махновские тачанки сбавили ход, неожиданно стало слышно, что горластые степные птицы, только что оравшие оглашенно, смолкли. Петь продолжал только одинокий жаворонок, повисший высоко в небе.

За пулеметом позади Махно сидел бойкий черноглазый парень из числа ермократьевских бойцов, восторженно смотревший на будущего батьку.

– Не лови открытым ртом мух, – сказал ему Махно, – приготовь лучше пулемет к стрельбе.

Два отряда сближались. Лицо у Махно сделалось жестким, скулы выпятились, глаза угрюмо сжались – он сейчас не был похож на самого себя – так изменился…

Всадники, сопровождавшие пролетку, посдергивали с себя карабины, навели стволы на приближающийся отряд Махно.

– Стой! – прокричал один из всадников – похоже, старший, – офицер в легкой накидке, развевающейся у него на скаку за плечами, будто крылья.

Услышав команду, Ермократьев протестующе мотнул головой и приподнялся на стременах:

– Это мы вам говорим – стойте!

Погоны на плечах Махно поблескивали в вечернем солнце, стреляли острыми красными брызгами. Сразу было видно – и издали, – едет начальство. Но и в пролетке тоже сидело начальство. То начальство, чей вес окажется тяжелее, и победит – начальство пожиже, поменьше, свернет в сторону и уступит дорогу.

В небе продолжал заливаться одинокий жаворонок.

– Стой! – вновь прокричал офицер в накидке.

Ермократьев, в свою очередь, проорал то же самое.

В пролетке, на богатом ковре сидел офицер с погонами штабс-капитана и тяжелым, налитым сизью лицом, над белыми зубами поблескивали черные, будто нарисованные гуталином усики.

Штабс-капитан приподнялся в пролетке.

– Кто такие? – прокричал он резким, каким-то скрипучим голосом. – Откуда едете?

– Откуда, откуда… – пробурчал Махно недовольно. – От верблюда.

Разглядев погоны на плечах Махно, штабс-капитан счел нужным извиниться. Извинившись, представился:

– Я – штабс-капитан Мазухин, начальник уездной варты.

Опля! Махно едва не поперхнулся воздухом, услышав, что сказал штабс-капитан. Выходит, на ловца зверь и набежал… Добровольно. Такое только в сказочках случается.

Лицо у Махно сделалось надменным, он вальяжно разлегся на ковре, которым была застелена его тачанка (в тачанки легко можно было переделать все, от простой телеги до старинного тарантаса, больше смахивающего на паровоз, чем на «средство передвижения» по малоросским дорогам – нужно было только сзади приколотить полку, схожую с банной, чтобы ставить на нее пулемет – и тачанка готова), безразлично посмотрел поверх головы всесильного начальника уездной варты. Он играл сейчас роль и играл ее блестяще.

– Ну и что из того, что вы начальник варты, – наконец произнес Махно равнодушным тоном, наморщил лоб. – Мазухин, Мазухин… что-то я не слышал про такого. Сдайте-ка лучше оружие, – потребовал Махно и подал знак на соседнюю бричку – там за пулеметом сидел Алексей Марченко.

Бричка стремительно развернулась, толстый ствол пулемета угрюмо глянул на представителей варты.

– Что… что вы себе позволяете? – взвился Мазухин, лицо его, и без того налитое помидорной краской, сделалось еще более красным. – Как вас там… Не вижу вашего звания.

– Капитан, – с усмешкой произнес Махно.

– Хотите в карцере побывать, господин капитан?

– Не хочу, – сказал Махно и подал второй сигнал на соседнюю бричку.

Марченко приник к пулемету, дал поверх всадников, очень низко – жар пуль заставил людей пригнуть головы, – длинную очередь.

Махно выпрыгнул из тачанки. Скомандовал:

– Слезай с коней и складывай к ногам оружие, господа хорошие!

Конвой Мазухина незамедлительно подчинился команде.

– Я – начальник уездной варты… – не выдержав, вновь взвизгнул штабс-капитан.

– А я – личный посланник гетмана Скоропадского, – спокойно произнес Махно. – Еду в Екатеринослав с ревизией – в Киеве никак не могут понять, чем вы тут занимаетесь.

Мазухин поперхнулся. Лицо его враз сделалось потным: он не ожидал встретить в чистом поле личного представителя гетмана Скоропадского – человека, который был могущественнее его.

– Извините, господин капитан, – потерянно пробормотал Мазухин, помял пальцами плоские черные усики.

Махно специально разыгрывал этот спектакль – вдруг начальник уездной варты знает нечто такое, чего не знает он, – какие-нибудь секретные планы австрийцев, либо еще что-то, остановил взгляд на обескураженном лице штабс-капитана с дергающейся левой щекой, проговорил ленивым тоном:

– Расскажите в нескольких словах, чем занимается уездная варта?

Штабс-капитан подобрался.

– Уезд у нас рваный, дырка на дырке, сплошная беднота. Все время приходится ловить червей, вылезших из навозной кучи, и загонять обратно, в навозную же кучу. Недавно целая банда объявилась во главе с неким Ермократьевым… Не слышали про такого?

Вместо ответа Махно неопределенно выпятил нижнюю губу.

– Пришлось усмирить, – продолжил Мазухин. – Часть червей уползла обратно в навозную кучу, часть развешали на деревьях. Жаль, что самого Ермократьева не прихватили – уполз, гад! – плоские черные усики штабс-капитана нервно дернулись. – Но ничего, ничего-о, я найду стервеца и привяжу ему к брюху гранату…

– То есть? – Махно усмехнулся неопределенно.

– Все очень просто. Привязываешь к брюху человека гранату и выдергиваешь чеку. В результате кишки в одну сторону, переломанные ребра в другую, яйца – в третью, и все это купается в большом облаке крови. Зрелище, доложу я вам, впечатляющее.

Махно повел из стороны в сторону головой, расстегнул крючки кителя – ему неожиданно сделалось тяжело дышать, внутри вспыхнул и тут же погас огонь.

– М-да, – пробормотал он, – зрелище, говорите, впечатляющее…

– Для Ермократьева я специально вожу с собою гранату, при первой же встрече и привяжу к кишкам, – штабс-капитан не выдержал, засмеялся.

Ермократьев, сидевший на сером жеребце, навис низко над пролеткой, в которой находился Мазухин, и, не стерпев того, что слышал от штабс-капитана, прохрипел яростно:

– Ах ты, гнида паркетная!..

– Чего-о-о? – Штабс-капитан поспешно выпрямился, разом увеличиваясь в размерах.

– То, что слышал. – Ермократьев ухватил его за воротник и выдернул из пролетки. – Считай, что ты меня нашел. Я – Ермократьев!

По красному лицу штабс-капитана поползли синие пятна – так бывает, когда у человека останавливается сердце. Мазухин засипел, в следующий миг лицо у него сделалось синим, но вскоре щеки и лоб побелели – штабс-капитан преображался на глазах, будто некая диковинная игрушка.

Наконец-то он понял, в чьи руки попал. В свое время он был рядовым стражником, служил в одном из околотков Екатеринослава, видел разное и знал, как иногда милостивы бывали бандиты. Вывернувшись из тяжелой, со вздувшимися наряженными венами руки Ермократьева, он хлопнулся на колени в пыль.

– Прости меня, Ермократьев! – взмолился он. – Не то я говорил, не то делал…

На широких, обваренных степным ветром до густой коричневы скулах Ермократьева проступил пот.

– Ты погубил моих людей, сука, – проревел он. – И за это ответишь!

– Прости, Ермократьев! – Из глаз штабс-капитана выскользнули две проворные мутные слезки, скатились вниз. – Я заплачу тебе, хорошо заплачу… Всем заплачу! И вам, – он перевел замутненный взгляд на Махно, – вам заплачу отдельно. Поехали ко мне в имение, я выдам денег столько, сколько нужно.

Ермократьев оскалил зубы и резко взмахнул рукой, словно держал в ней шашку и собирался отрубить голову штабс-капитану. Мазухин, продолжая стоять на коленях, попятился от него.

– Вы-то, надеюсь, понимаете меня? – жалобно заскулил Мазухин, стараясь смотреть в глаза Махно снизу вверх, не выпускать из своего взгляда его глаз, его зрачков. Нестор медленно покачал головой, насупился, верхняя губа у него наехала на нижнюю.

– Я отдам все, что у меня есть… Это – большое богатство. Поехали ко мне в имение!

Махно не удержался, хмыкнул: а в имении у этого деятеля наверняка стоит какой-нибудь взвод, охраняет этого плачущего слизняка с пулеметами, да с орудием в главных воротах. Нестор вновь хмыкнул, затем медленно, словно бы возвращаясь к роли, которую играл, покачал головой.

– Все, хватит! – В голосе Ермократьева послышались рычащие нотки. – Пора кончать этот балаган.

Мазухин, скуля, затоптался на коленях, покрутил головой и пропищал тоненько, будто обиженная птица:

– У меня же дети-и…

– А у тех мужиков, которых ты, как груши, развесил по деревьям, разве не было детей? – поинтересовался Махно, становясь неприступным, как крепость. В глазах у него блеснули жесткие далекие огоньки.

Спрыгнув с лошади, Ермократьев вновь рванул Мазухина за воротник кителя, в дорожную пыль золотистыми червонцами шлепнулись несколько форменных пуговиц. Прорычал, делаясь беспощадным, страшным, – из перекошенного рта Ермократьева вытекла струйка слюны, лицо его так полно и плотно налилось кровью, что ткни в него кончиком пальца – обязательно лопнет:

– Стаскивай с себя штаны, сука!

– Зачем? – Мазухин захлебнулся слезами.

– Хотел мне к голому пузу привязать гранату? Хотел? Так вот, сейчас я эту штуку с тобою проделаю…

Штабс-капитан затоптался на коленях, вздернул кверху мокрое лицо, поймал глазами солнце, красный вечерний свет натек ему в зрачки, сделал взгляд Мазухина безумным. Губы у него дергались. Ермократьев ухватил своей огромной клешней полу мазухинского кителя и с силой рванул ее вниз. На землю полетели оставшиеся пуговицы.

– Не надо-о… – проскулил штабс-капитан.

– Надо, еще как надо! – прорычал в ответ Ермократьев. – Чтобы ты знал, что такое боль, а заодно увидел, что кровь у тебя, как у других людей, – красная. И сам ты – мясной, костяной, уязвимый.

Двумя пальцами Ермократьев подцепил аккуратную пряжечку брючного ремня, под который была засунута нижняя рубаха, сшитая из нежного тонкого полотна, разорвал его и вытащил из матерчатых петелек роскошных шевиотовых галифе штабс-капитана, затем дернул край штанов. На землю шлепнулся выдранный с корнем железный крючок, следом – несколько черных металлических пуговиц.

Брюки сами собою сползли с Мазухина, обнажая волосатый живот с большим лобком и каким-то кукольным, сжавшимся в сморщенный резиновый комок мужским достоинством. Штабс-капитан, похоже, не почувствовал, что с него сползли брюки.

– Раз ты придумал эту потеху, то мы на тебе ее и испробуем, – прежним рычащим голосом пробормотал Ермократьев.

Он прицепил гранату к брючному ремню, обернул пояском рубчатое туловище, сделав это так, чтобы граната не выскочила из петли – хорошо, что ремень у штабс-капитана оказался длинным, потом сделал еще одну петельку, затянул ее на рукояти. Примерился к животу Мазухина и вдруг, громыхнув утробно, словно бы внутри у него, в животе, в груди, бултыхнулась целая куча свинцовых гаек, ткнул носком сапога прямо в лобок штабс-капитана, потом ударил еще раз, ниже лобка, целя в сморщенный резиновый комок. Мазухин вскрикнул от боли, согнулся, мотая головой…

– Не нравится нам это, очень не нравится… Не любим мы, когда нас бьют, – вновь загромыхал свинец в груди, в животе, в горле Ермократьева. – Зато очень любим, когда бьем мы… Тьфу!

Он поддел под живот согнувшегося штабс-капитана ремешок с бомбой, затянул на спине пряжку и ткнул Мазухина сапогом под голый зад.

– А ну, вперед! Быстрее, быстрее, быстрее!

Штабс-капитан на согнутых, сделавшихся мягкими, безвольными ногах поковылял прочь.

– Э-э-э-э… – послышался его захлебывающийся от боли и унижения голос.

– Быстрее, кому сказал! – выкрикнул Ермократьев, ловким отработанным движением выдернул из кармана пиджака браунинг, пальнул Мазухину под ноги. Тот дернулся, совершил небольшой кузнечиковый прыжок вперед.

– Еще быстрее! – Ермократьев вновь пальнул штабс-капитану под ноги, под самые пятки – из-под каблуков у того проворным рыжим облачком вымахнула легкая, как дым, пыль. – Ну!

Штабс-капитан сделал еще один прыжок, вскрикнул, невольно заваливаясь набок, и в ту же секунду окутался красным, плотным, как портьерная ткань, пламенем, над ним вспухло пороховое облако, и громыхнул взрыв.

Вверх взметнулась оторванная рука со скрюченными пальцами, следом последовала голая, вырванная из штанины нога, взлетела пола кителя, обрызганная кровью. На месте живого человека – еще несколько секунд назад этот человек существовал, жил, дышал, о чем-то мыслил, боялся смерти, скулил, – образовалась груда дымного дергающегося мяса.

К ногам людей, окруживших пролетку штабс-капитана, шлепнулась вторая рука, отрубленная по локоть, с шевелящимися пальцами. Ермократьев оттолкнул руку от себя ногой, перевел взгляд на второго офицера, сидевшего в бричке. Это был секретарь уездной варты, человек молодой, с бледным узким лицом и такими же аккуратными, будто бы нарисованными, как и у его шефа усиками.

– А ты чего штаны не расстегиваешь? – рявкнул на него Ермократьев. – Ждешь особого приглашения?

Секретарь варты вжался задом в ворсистый пухлый ковер, постеленный в пролетке.

– Прошу вас, не делайте этого, – прошептал он моляще, бледное лицо его сделалось прозрачным, – не надо… Ну, пожалуйста! Я ведь всего секретарь варты, писарь.

– Писарь? – громыхнул Ермократьев, ткнул огромным кулаком в него.

– Да, писарь! Я только готовил протоколы – то, что было мне поручено по долгу службы… Больше ничего.

– Смертные приговоры нам строчил, тля! – от рычания взбешенного Ермократьева даже всколыхнулось небо, облака поплыли невесомыми гусями в разные стороны.

Еще несколько минут назад было слышно пение одинокого осеннего жаворонка, ласкавшее слух, а сейчас и жаворонок затих – умолк, испуганный, после взрыва гранаты… Только красный недобрый свет лился над степью, заползал в низины, сгущался там – картина была марсианская, страшная, по коже невольно ползли мурашики – казалось, что низины эти, все придорожные канавы, рытвины, ложбины, выковырины, оставленные копытами лошадей, заполнены кровью… Махно невольно передернулся, хотя страха не испытывал. В нем такое чувство, как страх, вообще отсутствовало.

Ермократьев выхватил из рук Пантюшки Каретникова винтовку с примкнутым к ней плоским австрийским штыком, давно не чищенным, с густым налетом ржави, – штык от рыжего едкого крапа сделался пятнистым, – наставил на секретаря варты.

– Снимай штаны, сволочь!

Тот не выдержал, заплакал, губы у него скривились горько, блестящие влажные глаза неожиданно сделались тусклыми, как у мертвеца.

– Не делайте этого, прошу, – прошептал он моляще, – не убивайте меня.

– Тля! Гнида навозная! – выругался Ермократьев, протянул к молодому человеку клешнястую стальную руку с растопыренными пальцами, рот у него криво съехал в сторону, обвис тяжелой дыркой, из которой, выхлестывали свинцовое сопение, громкая внутренняя беркотня, скрип – Ермократьев лихо скрипел зубами. Секретарь варты отшатнулся от него и начал дрожащими пальцами расстегивать пояс на брюках.

Ермократьев вновь протянул к нему руку, рванул пояс, выдирая его из брюк вместе со шлевками. Пояс у секретаря варты был не то, что у шефа, не такой нарядный и богатый, Ермократьев подержал его в руках и швырнул на землю.