Колкая малина

Милосердие

 
Она любила кошек и собак,
Ей с ними целовалось и чесалось.
Для них готовили форель и бешбармак,
Что не пожрали – людям раздавалось.
 
 
Открытая и кроткая в душе,
Она училась милосердию у мужа,
Который депутатствовал в гнезде
С лепным гербом Советского Союза.
 
 
Он был когда-то комсомольским вожаком
И гуманизму был учён не понаслышке,
С гармошкой, под карьерным куражом,
Стучал чечётку пьяным коммунистам.
 
 
А мир её души был нежен и высок,
Он должен быть примером и уроком.
Когда нагадил в золотой горшок,
Подмыться надо персиковым соком.
 
 
Он подстригаться улетал в Париж,
Стриптиз смотреть старался на Багамах,
Всегда встречал объятья и престиж
Под грохот в триумфальных барабанах.
 
 
Он будет дуть на красные угли
И бормотать слюняво и упрямо:
«О Боже, Царя-батюшку Храни,
Я от него, как Ева – от Адама»
 

Победителям

 
Зря в атаку собирались, кончилась война.
Сегодня только пленных целая толпа,
А в блиндаже солдаты и бывшие стратеги
Друг другу на груди колют обереги.
 
 
Из них, вернувшихся работников войны,
По закону выжженной земли,
Кого-то ночью обязательно разбудят,
Ведь только в сказках победителей не судят.
 
 
На фронтах своих прилюдно убивали,
А здесь, в подвалах, просто в голову стреляли.
Нет покро́вов от бешеных зверей,
Которые прижились в образах людей.
 
 
Кто-то кинется в загнившее болото —
От берега до берега рукой подать всего-то.
А кто-то побежит по взлётной полосе,
Но не взлетит никто на сломанном крыле.
 
 
Если на скаку разорвана уздечка,
И с верного ствола случилася осечка,
А друг в тебя стрелял из-за угла,
Твоя победа ещё очень далека.
 
 
Но, если воли нету без обмана,
Пускай его из небытия обнимет мама,
И пусть она яви́тся молодой,
В голодоморный год – сорок седьмой.
 

Наёмники

 
Качает лодку на речной мели,
Джаз играет маленький приёмник.
А мне мерещатся неясные черты —
Возможно, это прошлого наёмник.
 
 
Его наёмники – страдальцы и ревнивцы,
На них поминки и блокадный метроном.
Они не палачи, а очевидцы,
Которых мы уже давно не ждём.
 
 
Они у всех неотвратимы за спиной,
И в золотой заре, и в звёздной ночи.
Они – за криком и за полной тишиной,
И в буйстве, радости, и когда не будет мочи.
 
 
Прошлое настало до твоего рождения,
И в каждом дне, подаренном тебе,
Оно в бегу от миража до озаренья,
Среди людей и в полной пустоте.
 
 
А прошлое умрёт после тебя,
Оно не привыкает и не любит.
И каждого хоть раз, наверняка,
В ночи твоим же голосом разбудит.
 
 
Мелкая рыбёшка тыкается в лодку,
Что-то пролетело над водой.
Они кого-то душат, ухватив за глотку,
А кого-то тащат за собой.
 

Голубые розы

 
Из глубин воображенья тянет запахом весны,
А на улице сегодня – самый первый день зимы.
Логика и мифы рядышком идут,
Кто красивее расскажет, к тому и побегут.
 
 
В чем она – картинка сегодняшнего дня,
Что это такое – мир или война?
А может, это просто длительный запой
И головокружение вместе с тошнотой.
 
 
Голубые розы в природе не растут,
Однако в магазине нарасхват идут.
Как медное колечко в носу у дикаря,
Бесконечно дорога́ пустая болтовня.
 
 
На сказках и легендах в сегодняшнем прочтении
Учимся молчать и кивать в почтении.
И не стоит задавать глупые вопросы,
На этой горестной земле мы все – единороссы.
 
 
Наплели петель, как зайцы на снегу,
С расчетом отсидеться в собственном углу.
А ратники уже построились в загон,
Но молчит на Храме колокольный звон.
 
 
Кто-то будет в Ламборгини чешуёй блистать,
А кто-то по приказу придёт голосовать.
Тяга к покаянию превратилась в тень,
Но знайте, что для каждого наступит судный день.
 

Будущего страх

 
Кто-то на заборе ночью написал,
Не ставя запятых и в слова играя,
Что кто ни разу за страну не пострадал,
Тому не отворят ворота Рая.
 
 
Не надо лучше волховать и предрекать,
Драконить и испытывать судьбу.
А лжепророкам надо руки завязать,
Когда их будут обустраивать в гробу.
 
 
Очень даже далеко Ангелы от Рая,
Они камни грязные в алмазы превращают,
Они грешных охраняют, но не понуждают,
Вроде и целуют, а вроде и ругают.
 
 
Но никому и ничего не предлагают.
Люди сами притворяются делами и в словах,
А если свет от тьмы надёжно отличают,
То сами понимают будущего страх.
 
 
Рассказчики, кликуши и провидцы
Будут сладко и прилипчиво вещать.
Кого хотят, припишут в очевидцы,
Кем прикажут, будут восхищать.
 
 
Кто-то на заборе ночью написал:
«Верните в ваши прерии бизонов,
А чтобы жизнь в скандал не превращать,
Отдайте весь эфир под мудозвонов».
 

Налог

 
Бродит злая байка по Земле,
И её никто не отменял,
Что тот других считает по себе,
Кто за золото идею разменял.
 
 
Есть у каждого своя канализация
Для слива нехороших нечистот.
Кому-то смертный приговор,
Кому-то – ампутация за то,
Что не вписался в левый разворот.
 
 
Все сюрпризы прячут в рукаве,
В том числе и скорострельный «Глок».
Как острый камень трётся по спине
Невыученный прошлого урок.
 
 
Если пинок не выдали бесплатно,
То услугу надо срочно оплатить,
И приходить за нею многократно,
Если себя задумал раскрутить.
 
 
А если обещают «Маузер» в подарок,
Значит рядом западный агент.
Среди пришибленных кухарок и свинарок
Тобой был выбран правильный контент.
 
 
Он, из миражей и страхов сотворённый,
Из ниоткуда влез через порог,
Сам пришёл, никем не утверждённый,
Кривой психиатрический налог.
 

Мазилово

 
Сознанье человека родилось в огне,
В бликах первого пещерного костра,
Когда в тенях на каменной стене
Наши пращуры увидели себя.
 
 
Он в тысячелетиях кормил и охранял,
В пространство жизни превращая лёд.
А человек себя хозяином признал
И, набычась, кинулся вперёд.
 
 
Дешёвой зажигалкой делают поджоги
Под стальной столовой ложкой для борща.
Мазилово готовят под новые дороги,
В нетерпеже зубами скрежеща.
 
 
И конь кубовый засосёт с весла,
И «ханку» двинет по скрипучим венам,
И сразу размягчится голова,
И мир накроет чёрным гобеленом.
 
 
Адское мазилово варят на огне
Под плач детей и материнские проклятья.
При этом знают, что на этом колесе
Едут в крепкие могильные объятья.
 
 
Город ежечасно «закладка» заполняет,
И в этот дикий дьявольский комфорт
У барыг всегда в карманах прибывает,
Даже если был не первый сорт.
 

Зашли

 
Ему последние полгода плохо спится,
Всё время хочется добычу перепрятать.
Сон какой-то нехороший снится,
Что дело на него пытаются состряпать.
 
 
Опять под утро снились бойцовские собаки
С добрыми улыбками судебных приставов,
И скрипучий тротуар в серые бараки —
Чрево обитания бандитов и воров.
 
 
Зевает утро, моросящее на серого мастиффа,
А он, в трусах и форменной фуражке,
Сам, без землекопов и тарифа,
Вырыл схрон на приусадебном участке.
 
 
Натужно тащит оцинкованный сундук
С грузом своих рыночных активов
Очень важный и раскормленный индюк —
Мастер вымогательств и распилов.
 
 
Минутой позже в этом же раскопе
Его зароют вместе с кобелём.
Картинка поменяется, как в калейдоскопе,
И всё накроет проливным дождём.
 
 
К нему не приставы судебные пришли,
Чтобы себе чего-нибудь отжать.
Его давно в другие списки занесли,
И вот – зашли, чтобы отнятое отнять.
 

Государь

 
Обосновал Макиавелли
В своём трактате «Государь»,
Как к власти открывает двери
Из смуты сотворенный царь.
 
 
Как он эффектно и цинично
Сумел свой люд за горло ухватить,
При этом обязательно публично
Себя, незаменимого, хвалить.
 
 
Он всеми силами пытался возродить
Из прошлого фальшивый реализм,
Понимая, что нельзя не победить,
Если под себя подмять патриотизм.
 
 
Цель по-разному приветствует средства,
Когда все танцы – к настроению вождя.
При том, как церковь оболгала небеса,
За добродетель выдавая пагубность греха.
 
 
Свита шею гнёт и лицемерит,
А государь – удав и пустослов,
Который на себя любой костюм примерит,
Чтоб защитить своё от затаившихся врагов.
 
 
Он сам придумает долги и согрешенья,
И будет тюрьмы до отказа забивать.
И, исходя из собственного мненья,
Пошлёт без колебаний убивать.
 

Собачий вой
Поэма

 
Скисшая деревня, собачья брехня,
Убитая дорога, телега у плетня.
С недельного запоя такое не приснится,
Что тут, в реальном смысле, сумело раскрутиться.
 
 
По деревне, как на праздник, шум и суета,
Купола на Храме рушит голытьба.
В вожаках у них мандатное лицо —
Барышня с наганом, в кожаном пальто.
 
 
Она с утра все ляжки заголяла,
Да боевые песни распевала,
Но, случись, ее собаки покусали,
Из засады, подлые, напали.
 
 
Все бытье свое собаки голодали,
Их просто для забавы ругали и пинали,
Но сразу чухнув, кто это в пальто,
Они рванули защищать собачье житье.
 
 
Комиссарша тут не затупила,
Двух подлюк с нагана порешила,
Но, чтоб исправить этот кавардак,
Из деревни выгнали собак.
 
 
А те быстро в стаю посбивались
И недобро на деревню озирались.
Как только вожака себе найдут,
В деревню обязательно зайдут.
 
 
В оскверненном Храме плачут образа,
Тлеет, словно дышит, тонкая свеча,
Богоборцы с голоду воздухом икают,
Новый мир в деревне радостно встречают.
 
 
Голытьба глумится над скинутым Крестом,
Кто строит жабьи рожи, а кто вопит козлом,
Да и комиссарша в кожаном пальто
Метко отстрелялась в аиста гнездо.
 
 
Выпив чайник браги из гнилой свеклы,
Она на сеновале сняла с себя трусы.
К телу комиссарскому очередь стоит,
А она все те же песни голосит.
 
 
Это – смычка города с кормилицей-деревней,
А что ещё, скажите, будет задушевней,
Чем пьяное соитие серпа и молотка
На вонючем сене гнилого чердака?
 
 
К сапогам прилипли окурки и навоз,
Всю деревню чешет злой педикулёз,
И от этой скверны не спасёт наган.
Бурно отдыхает завшивленный шалман.
 
 
Хлопчы побойчее смачно рукоблудят,
А вокруг деревни скоро обезлюдят.
У собак свои задумки на обед,
В вожаках у них волчица-людоед.
 
 
Справно отдыхали, если бы не Гоша,
Он был круто накалён для «синего» дебоша.
Вдруг ему узрелась парочка чертей
И шабаш змеиный на буграх грудей.
 
 
И колол он их вилами под собачий вой,
Гоша-земледелец был парень боевой.
И пала комиссарша в классовой борьбе,
На своей подстилке, в кожаном пальте́.
 
 
Скоро налетели с алыми звезда́ми,
С горячими сердцами и чистыми руками,
Они были ловки шашками руба́ть,
И за комиссаршу шкуры посдирать.
 
 
Тех, кто был расстрелян латышскими стрелками,
Почему-то все дразнили кулаками.
И остался только правильный народ,
Тот, который песни нужные поет.
 
 
На сельсовете свежий флаг приколотили,
А во дворе с доски трибуну смастерили,
Здесь в главных дирижерах мандатное лицо —
Орденоносец Швондер в кожаном пальто.
 
 
Из амбаров хлеб последний выгребают,
Видно, мироедов гнусных добивают,
Вся деревня варит суп из лебеды,
Но точно не для них голодные бунты.
 
 
Здесь теперь важнейший из вопросов:
Кто будет первым по количеству доносов?
Сейчас в почете власти запродать
И друга детства, и родную мать.
 
 
Здесь звезды на погостах стройными рядами,
Вечный сон не будет больше под Крестами.
Дребезжит осинка жиденьким листом,
Заехали на жительство Гоморра и Содом.
 
 
«Кубанские казаки» – главное кино,
Но кто-то есть за кадром, в кожаном пальто.
Кажется, деревни пузо наедали,
Но это режиссеры пыль в глаза пускали.
 
 
Тщательно считают в поле трудодни
И лакают брагу из гнилой свеклы,
Гошины потомки с вилами шныряют,
И собаки воют, вроде что-то знают.
 
 
Тем, кто раньше водку кровью запивали,
Им сейчас в газетах глазки вытыкали.
Идеологически предатели разбиты,
К ним теперь применят меры соц. защиты.
 
 
Тот, кто баб беременных с нагана пострелял,
В камере углы от страха обдристал.
Бывший маршал тоже слюни распустил,
Он людей в Тамбове газами травил.
 
 
А дракон на троне злобно ухмылялся,
Он непонятно с кем полночи прошептался,
А потом забылся в беспокойном сне,
Мысленно готовясь к мировой войне.
 
 
Когда в деревню танки заползали,
Кто был натаскан предавать – они предали,
На сельсовете новый флаг приколотили
И старую трибуну подновили.
 
 
На ней теперь с повязкой говоритель,
Новых правил яростный ревнитель.
Его собаки, падлы, покусали,
Все галифе на заднице порвали.
 
 
Гошины потомки с острыми вил́ами
И собачья стая с такими же зубами,
Эти не умеют шкурой торговать
И за свою землицу будут воевать.
 
 
Солдаты умирали, пощады не просили,
А мамы на коленях бороны тащили,
Мальчики тушили огонь на чердаках,
А девочки стирали бинты в госпиталях.
 
 
Вот такая армия и выгнала врага,
Только она красной вовсе не была.
Флаг на сельсовете ладят обновить,
Но собаки не остались с красным флагом жить.
 
 
Аист над деревней высоко летает,
Этот неба вестник что-то выжидает.
Грязными руками хлеб не замесить,
Есть на свете нечто, что нельзя купить.
 
 
А красные настряпали все, чего хотели,
Годы, как синицы, в небо улетели,
Отцвела деревня, как в болоте мох,
Может это выдох, а может быть и вдох.
 
 
Митру патриарха выдают в прокат,
А рясы – как подстилки под поповский зад.
К алтарям сползлись режима иждивенцы,
Верой торговавшие иуды-обновленцы.
 
 
Храмы безголовые заросли бурьяном,
Вера своих предков признана дурманом.
Души пожирал советский модернизм,
Красными гвоздиками расцвел социализм.
 
 
А перевернутую лилию на кладбище сваяли.
С тех высот ударно, сутками, вещали,
На примерах прошлого снова жить учили.
И собаки подлые от досады взвыли.
 
 
Они брюхом чуяли это божество —
Швондера с наганом, в кожаном пальто.
Видимо уже прижился навсегда
Гардероб из кожи, стиля Октября.
 
 
Те, кто в тему говорил, тех и награждали,
И при этом, для страховки, жарко целовали,
Все писали рапорта и, конечно, врали.
Новой общностью людей все это прозвали.
 
 
Главные сатиры и их госаппарат
Кушают под водку кабаний карбонад.
Этим пассажирам в черных «членовозах»
Очень не по чину думать о колхозах.
 
 
Их кайлом тяжелым надо наградить
И северные реки услать поворотить,
Из деревни выгнать красный сельсовет
И собакам кинуть кости на обед.
 
 
Но эти гады лучших сумели затравить,
И по закону жизни с них надобно спросить
За ту дверную ручку с веревочной петлей,
В которой отцвела рожденная зарей.
 
 
Может быть, и будет суд наш справедливым,
Но только никого не сделает счастливым.
Пусть в аду коптится черная душа,
Согласно приговору Высшего суда.
 
 
Белая береза в кроне золотой
Дребезжит листвою под собачий вой,
Пеночка-веснянка над гнездом рыдает,
Гадюка в черной коже птенчиков глотает.
 
 
Перестала певчей быть пеночка-веснянка
И забыла навсегда, где скатерть-самобранка.
Теперь толпится очередь за пайкой мамалыги,
Зубами раздирая мозоли от мотыги.
 
 
Памятники идолам в цивильных пиджаках,
Во френчах и шинелях, в погонах на плечах.
Не наши это дедушки в историю вошли,
Наши, если выжили, в правах поражены.
 
 
И с нас когда-то тоже крестики срывали,
Кто молчал, иные сроки получали.
Активисты красные с дикими зрачками
Нас вязали в галстуки мертвыми узлами.
 
 
А потом вплавляли в плотный коллектив,
Где всегда кормили на один мотив:
Или поклониться умершим вождям,
Или подпевать живым секретарям.
 
 
Был для нас и кодекс, были и уставы,
Те, кто их писали, всегда заранее правы.
Все, конечно, знали, это были кто:
Вожаки с наганом, в кожаном пальто.
 
 
Кто гусиным шагом полирует двор,
А кто в повязке красной шмалит «Беломор»
Тумбочка в проходе, лагерный актив,
Телогрейка с биркой, сплоченный коллектив.
 
 
А всегда во время тяжких испытаний,
В год Голодомора и людских страданий
Жертвенным капканом станет коллектив,
Будучи при этом услужлив и труслив.
 
 
Мы по карманам тырили солдатские медали,
Они нас закаляли и верить помогали,
Что все-таки удушье сможем пережить,
А трусов и предателей не кинемся казнить.
 
 
Но все-таки пришлось лечить социализм,
Быстро превратив все это в онанизм.
«Перестройкой» обозвали новое кино,
А режиссура старая, в кожаном пальто.
 
 
От прошлого осталась куча миражей
И жажда повторения старых виражей.
Но комиссарше памятник велено разбить,
А подлые собаки снова стали выть.
 
 
Вот они мелькают, в кожаном пальто,
Трудно различимые сквозь мутное стекло.
За окошком месяц в тучу заплывал,
На разбитом Храме аист ночевал.
 
 
Гопота дождалась новых делегатов,
Тех, что прикупили кресла депутатов,
Новая деревня строится опять,
Гопота ликует, нечего с них взять.
 
 
В новолуние ведьмы в кожаном пальто,
А вокруг собралось нечисти кудло.
В новой жизни трудно думать головой,
Лучше напиваться под собачий вой.
 
 
Синие мундиры строятся в конвой,
Всюду неотступны, как собачий вой.
И гнезда на Храме аисту не свить,
Аспиды престолу рвутся услужить.
 
 
За чинами лезут в двери и в окно,
Кто в князья наладился, а кому – в графьё,
А холопы будут в очередь стоять,
Льстиво улыбаться и подачек ждать.
 
 
А блаткомитет на яхтах проживает,
Он оттуда всеми ловко управляет.
Денежная масса неустанно бдит,
Все, без исключения, будут жить в кредит.
 
 
Кто слюнявил жвачку в долговом ярме,
Тот уже не может служить своей земле.
Инородцы будут сеять и пахать,
А тех, что придушили, пнут голосовать.
 
 
Кому надо – знают, кто как послужил,
Кто от страха трезвый, а кто и перепил.
В согнутых коленях – дрожь и маета,
Новая дорога, старая судьба.
 
 
Новая дорога в старой колее —
Та самая телега на красном колесе.
Кто в ладоши хлопал и чуда ожидал,
Те молиться будут на прежний пьедестал.
 
 
Были точно рядом с кожаным пальто,
Те, кому сегодня сыто и свежо,
Но можно этот климат и в гробу видать,
Если не бояться жить и не кивать.
 
 
Кто-то на все плюнет и будет с этим жить,
А кто-то не сумеет ничего простить.
Никогда не выболит у таких людей,
Что пальто из кожи – одежда палачей.
 
 
Расчешите гривы четырех коней
И благословите всех своих друзей.
Прет еще кого-то громко заорать,
Тех – забить плетями, а этого – распять.
 
 
Будьте бдительны, товарищи мои,
Чтобы не было холопов и войны.
Можно водку спиртом запивать,
Но нельзя больного к власти допускать.
 
 
Если этот дом – без окон и дверей,
Значит, он построен был не для людей,
И когда падет проклятия венец,
То пробьется к свету аиста птенец.
 
 
С родившимся дитем духовной зрелости
Люди выйдут из окопов шинельной прелости,
И в даренную книгу научатся вникать,
А свои законы бросят сочинять.
 
 
Разгорится солнце в сиреневом тумане,
Осветив триумф любви на поле брани.
Колокольный звон сольется с вечным небом
И прольется по земле для всех насущным хлебом.
 
 
Люди перестанут льстить и угождать,
Смогут научиться верить и прощать.
И собачий вой умолкнет навсегда,
И восстанет Храм на вечные лета.