Результаты референдума принесли прогнозируемый результат, – народ Украины проголосовал за сохранение Союза. Но совершенно противоположные результаты оказались на Востоке и западе Украины. Восток – за Союз, Запад – против. И получилась патовая ситуация для Украины – чтобы быть незалежной, ей надо быть в составе Союза. Полная независимость приведет к гражданской войне и краху Украины. Народ это чует всем сердцем и душой, политики – бесчуственные люди. Их будущие им видится таким: должность – материальное обеспечение – и мечта – слава, пусть будет геростратова, но слава.

В политике в первых рядах очень много последних мерзавцев.

3

В середине мая состоялся пленум обкома партии, на котором был избран первый секретарь Луганского обкома партии. Сначала были три претендента, но один попросил самоотвод, осталось два. Но один был издалека и совсем никому неизвестен, – кстати, он лениво и с неохотой выступал, показывая всем своим видом и словами, что ему этот пост не нужен, а он остался в списке для голосования, чтобы соблюсти партийную демократию, или как говорили, обеспечить альтернативные выборы. Избрали третьего – местного, из шахтерского городка, по фамилии Попищенко. Соблюли интересы Украины – первый секретарь должен быть украинцем. Семерчук его знал ранее по партийной работе и считал Попищенко бледной личностью. Он не только по работе был бледной личностью, но и физически – его глаза выцвели до такой степени, что зрачки казались тенью на фоне белого глазного яблока, их почти не было видно. Как понял Семерчук из немногочисленных разговоров с коллегами по работе, многие разделяли точку зрения о том, что Попищенко не годится на роль первого секретаря. Но вросшая в плоть система исполнения указания старших товарищей, не позволила никому выступить критически. Но Семерчук понимал, что никто из его коллег по работе никогда не скажет правды до конца. Всегда срабатывал инстинкт личной безопасности – общественное подождет, до тех пор, пока не придет указание сверху.

Через два дня состоялось совещание у первого, где он должен был выступить с конкретной программой деятельности обкома. В малом актовом зале собрали все работников обкома, и зал оказался почти на половину пуст. Раньше он был заполнен только секретарями, заведующими отделов, и некоторыми другими руководителями. Инструктора не ходили – места не было в зале, да их и просто не приглашали. Каждый из сидящих в зале, обозревая сидящих вокруг непроизвольно думал: «Досокращались, уже и некому работать». И действительно, последние год-полтора работники обкома редко выезжали в города и районы области, – не о чем было говорить с народом.

Попищенко начал выступление, как и положено в нынешних условиях, с критики положения в области и работы партийных организаций. Социально-экономическое ухудшалось, шло падение производства, срочно налаживали работу водочного завода, чтобы пополнить местный бюджет, но восстановление оказалось более сложным процессом, чем свертывание производства водки пять лет назад и надеяться на быстрый приток денег, не приходилось. Политическая обстановка тоже не радовала – никак не можем дать отпор националистам, в партии появились демократические платформы, в общем, забыли ленинскую резолюцию десятого съезда «О единстве партии». Но вывод сделал оптимистический – готовится новый союзный договор и надо развернуть работу по его разъяснению. Но конкретно, как разъяснять все это, первый секретарь не пояснил.

Выступающих было немного и заинтересованности в решении острых политических вопросов не наблюдалось. После заседания Семерчук, как руководитель отдела, набросал план агитационной работы и решил, что в ближайшие дни он его доработает.

Последнее время он приходил после работы домой вовремя. Если дети хорошо учились, и с ними больших проблем не было, то в отношениях с Леной чувствовался холодок. Чем была недовольна жена, Роман понять до конца не мог. Пока получали квартиру, строили новый дом, они жили душа в душу, если так можно выразиться. А потом снова появилась отчужденность к нему. Правда, смутно Роман понимал, что и он сам виноват в холодности Лены, он ее чуть ли не силой взял в жены, но прошло уже столько лет и пора бы позабыть ей старое и строить жизнь, которая идет своим чередом. И он все чаще думал, что надо бы завести любовь на стороне, чтобы меньше зависеть от Лены. Встречи со старыми знакомыми были, но уж очень редко и чаще всего – одноразовыми – продолжения встреч не было. Но такую постоянную любовь было уже сложно найти – сказывался возраст и потенциальные подруги были или замужем, или не могли обеспечить постоянство. Да и он сам в этом виноват, корил он сам себя, не целенаправленно работает в этом направлении.

В эту субботу приезжали его отец и мать. Отец встречался по делам со сватом – Фотиным. Тесть Романа уже как год не был заместителем председателя облисполкома – вышел на пенсию, но остался там же работать – советником по капитальному строительству. Все-таки опыт административной работы у Фотина громадный и ему есть, что подсказать более молодым соратникам по работе. Решили родителей принять в новом доме – все правильно – на субботу и воскресенье они ездят сюда, отдохнуть на природе. К тому же служебную дачу Фотина должны были забрать, так что сюда он стал ездить чаще с женой. Но пока дачу не забрали, да и он сам не стремился ее кому-то передать.

Отец приехал на служебной машине и из багажника достал фруктовые саженцы:

– С Ломоватского питомника мне привезли, – пояснил он, – редкие сорта. Немного поздновато высаживать, но давайте посадим. А пока саженцы опустите в воду. – Распорядился он.

Действительно весеннее время посадки деревьев закончилось, но на Луганщине такой плодородный чернозем, что на нем будет расти все, что не посади.

Фотин и Семерчук-старший сразу же ушли в комнату, которую Роман приспособил под кабинет. Решили поговорить по делам, пока женщины подготовят то ли поздний завтрак, то ли – ранний обед. А вопросы были серьезные. Роман хотел уйти, но отец ему сказал, чтобы и он остался. Обычно в таких встречах, сваты по рюмочке выпивали, но сейчас о водке или коньяке не вспомнили.

– Суть разговора ты знаешь, Богдан Романович! – обратился Фотин к свату. – Боюсь по телефону разговаривать, кажется, все прослушивают, поэтому и приходится нам здесь встречаться. Кстати, как новый дом?

– Молодцы! Дом хороший, но скоро будут строить настоящие дворцы. Правильно сделали, что приобрели хороший кусок земли. Здесь еще что-нибудь построите. Но давай, сват, о делах… Я почти договорился с государственным банком о предоставлении нам кредита для создания своего коммерческого банка. Кредит на десять миллионов рублей…

– Это хорошая сумма… – с удовлетворением ответил Фотин и, обратившись к Роману по имени и отчеству, произнес, – Роман Богданович! Иди ближе к нам, включайся в разговор. Скоро тебе придется заниматься этими делами.

Этим обращением тесть как бы подчеркнул тесную взаимосвязь сына и отца, – у них имя и отчество одинаковы, только поставлены наоборот, и никуда им не деться от совместной работы. Роман придвинулся к столу и стал слушать их разговор, пока не вмешиваясь. А разговор шел о деньгах и таких больших, которые никогда не могли присниться Роману. Смысл состоял в том, что госбанк дает им первоначальный капитал, но не все здесь было гладко. Управляющий областного отделения банка требовал с них, так называемый «откат», который составлял почти третью часть кредита, точнее – три миллиона рублей.

– Наглец он! – гудел Семерчук-старший. – Раньше им давали десять процентов, а сейчас они совсем охамели! – Как понял Роман, он имел в виду государственных банкиров, которые оказывается и раньше, при честной советской власти, имели хороший куш от финансовых сделок, при финансировании предприятий. Вот этого Роман не знал. И, вообще, когда он слушал разговоры тестя, отца, знакомых о ситуации в стране, то все более и более убеждался, что мало он знает о жизни страны, тем более народа. Настоящую жизнь страны заслонили руководящие партийные документы, мероприятия, в разработке которых он принимал самое непосредственное участие. И он решил вставить свое слово в деловой разговор старших родственников:

– Вы так рассуждает, будто у нас уже строится капитализм…

Старшие прервали деловую беседу и после некоторой паузы, Фотин ответил:

– Ты что не слышал, что Ельцин заявил о переходе России к рыночным отношениям в одностороннем порядке? Не будет ждать другие республики, когда они соизволят начать строить рынок…

– Слышал… – даже немного обиженно ответил Роман.

– А сие означает, что социализму конец.

– Так будет другой социализм, хозрасчетный…

Семерчук-старший вступил в разговор:

– Неужели вы в партии не видите, что конец идет не только социализму, но и партии!

– Это ты, папа, загнул. Партия сейчас успешно обновляется. Выбывают из партии, так называемые попутчики, а вступают в партию новые люди и очень много рабочих. Руководителей, практически, нет среди вступающих.

– Вы партработники, я имею в виду действительно преданных идеям коммунизма, живете, как будто бы в другом мире. Все разваливается, а вы этого не замечаете…

Его перебил Фотин:

– Видел, над зданием облисполкома уже целый год висит жовто-блакитный флаг и партия не может его снять…

– Так распорядился центральный комитет Украины… Надо развивать национальное самосознание народа… – перебил тестя Роман.

Тот махнул на него рукой – мелко мыслишь, и продолжил:

– …а это уже означает распад Советского Союза. Понятно?

– Уже почти подготовлен новый союзный договор…

– А как он будет называться?

– Союз Суверенных Государств… – как-то не совсем уверенно ответил Роман.

– Вот-вот! Видишь слово – государств. Уже не республики! Каждый будет жить отдельно, непонятно, чем связан с другими. Вот Украина как выйдет, то и конец Союзу. Все идет к тому…

Роман обиженно надулся:

– Рано хороните нашу страну. Народ, особенно славяне, не пойдет на такое разрушение.

– Уже и народ обработали в духе разрушения, – веско ответил сыну Семерчук. – Вон смотри, как уже рвут социалистическую собственность разные руководители, комсомол перешел в рынок, самое прискорбное, сват, что криминал у нас оказался необыкновенно силен, рвет свою часть народного достояния, и ему мы ничего не можем противопоставить. У них вооруженные ребята, у нас нет подобной силы, и мы не можем даже попросить защиты у милиции или еще у кого-то, потому что мы все похожи друг на друга. Ладно, сват, будем давать откат? – вернулся Семерчук-старший к деловому разговору.

– Нам некуда деваться. Дадим, что он требует. Идет инфляция, и я думаю, что мы отдадим этот кредит в новых деньгах и намного меньше. Теперь я договариваюсь, чтобы город нам тоже подкинул миллионов десять. Почти тридцать миллионов – хороший уставной капитал. И нам поставлено условие – взять на работу зятя председателя исполнительного комитета… Я склонен согласиться. Пусть он будет работать в банке. Нам пока не резон светиться…

– Лучше бы кого-то своего… – протянул Семерчук-старший, – а впрочем, пусть пока будет он. Деньги мы будем брать на свое имя, капитал наш, а с ним и дивиденды. Плохо, что у нас нет своих, семейных кадров. Дочь с зятем, как я вижу, не приспособлены к предпринимательству. Рома – занимает такую должность, что пока не может активно помочь нам… – он глубоко вздохнул, – надо подключать племянников к бизнесу. Один у меня – хваткий парень, но любит погулять, хочу его привлечь…

Фотин так же вздохнул, но было видно, что вздох, как подражание Семерчуку-старшему, был наигранным:

– Я уже привлек к бизнесу своих родственников. Работают неплохо, – ему хотелось сказать «и честно», но язык не смог произнести этого слова. – Но давай обсудим дальнейшее. Надо провести учредительное собрание акционеров банка… А это столько мороки…

Роман больше не вмешивался в их разговор, тем более, вопросы касались таких деталей, о которых он не имел представления. Так прошло более часа, когда сваты – будущие банкиры обговорили самые важные вопросы. Этот факт подчеркнул Фотин:

– Значит так! Основные вопросы мы обсудили, более мелкие – будем решать по ходу дела. Но теперь, сват, только не отступать от нашей линии. Провести ее в жизнь. И победить… – последнюю фразу он произнес тише, будто бы не уверенный в успехе своего предприятия.

Семерчук-старший громко рассмеялся:

– Я не отступлюсь. Недаром у меня не тридцать два, а тридцать четыре зуба. Когда я еще был ребенком и жили мы в Карпатах, мне хотели удалить два лишних зуба. А как раз, отец завербовался работать на шахту в Донбассе и семьей переехали сюда. Так он запретил мне выдергивать лишние зубы. Сказал, что я должен до смерти загрызать своих врагов. Вот и здесь я не отступлю… Надо взять свое и не дать его взять чужим!

«Каких врагов он собирается грызть?» – подумал Роман, но не стал у отца уточнять врагов. Хотя отец был раньше партийным работником, но Роман знал, что он, как и уже умерший дед, не любили Сталина, социализм и русских. Как понимал Роман – это чувство ненависти к другим народам генетически присутствует в душе западенцев. Но это не помешало отцу занимать высокие посты партийные и советские в большом шахтерском городе Луганщины. А сейчас, он мог стать полным хозяином этого города.

– Рома, – обратился к сыну отец, – распорядись, чтобы накрывали обед, да покормили моего шофера. А мы еще немного поговорим со сватом.

Роман понял, что они хотят что-то обсудить без него, и пошел на кухню. Стол для родственников был накрыт в зале. Осталось поставить на него готовые блюда.

– Водителя покормите… – коротко бросил жене и теще Роман и вышел в сад. Кончался май, и сорная трава лезла великаньими темпами, по сравнению с одомашненными овощами, из благодатного чернозема.

«Надо бы прополоть. Этим займутся родители Лены, а мы с ней посадим деревья…» – с рабочим равнодушием подумал он. Его позвали обедать где-то, через полчаса. Столько еще времени беседовали партнеры по бизнесу.

Водителя накормили на кухне, и он отправился на свое место в машине.

За столом старшие много шутили, внуки отвечали им смехом. Только Роман чувствовал немного чужим на пиру победителей, где он оказался в стороне от победы.

Потом отец Романа заторопился с отъездом. И неожиданно для Романа Фотин попросил довезти его с женой до своей дачи. Он пояснил:

– Дачу я пока не сдаю облисполкому. Но и они не требуют. До осени забирать дачу у меня станут, а там, может быть, я ее или выкуплю, или оформлю на себя. Место больно хорошее – Зеленая Роща. Там всегда много отдыхающих.

Они уехали, и в доме остался Роман с Леной и дети. Роман был раздосадован, что огород придется приводить в порядок ему – он надеялся в этом деле на тестя с тещей. Поэтому с недовольным видом, он с сыном Владиславом садил саженцы яблок, груш и слив, каких-то лучших племенных сортов. А Лена с Оксанкой пололи огород и пикировали помидоры.

Поздно вечером, когда дети легли спать, Лена спросила мужа:

– Рома! А зачем нам такой большой дом? Я в нем боюсь находиться одна, мне страшно.

Роман не знал, что ответить:

– Родители твои так захотели… – только и смог ответить он и, помолчав, добавил, – в нем хорошо в прятки играть. Давай поиграем? Мы, как поженились, никогда не занимались любовными играми.

– Ты, что дурак! – возмутилась Лена, – Детей разбудишь! Давай спать.

– Лена! А знаешь, что надо сделать, чтобы не бояться?

– Что?

– Завести собаку. Я куплю породистого щенка, пусть охраняет дом и верно служит нам. Правильно?

– Может, и правильно. Но кто-то должен жить здесь постоянно, чтобы этого пса кормить…

– Я думаю вообще сюда переехать жить…

– А дети, а школа! – Возмущенно возразила Лена. – Нам надо жить в городе. Иди в спальню спать, а я пойду спать к Оксанке.

Роман со злостью замолчал – опять нашла повод для размолвки, чтобы не спать с ним. И впервые он мстительно подумал о ней: «Дождешься ты от меня… – чего дождешься еще не оформилось в его сознании и неожиданно мелькнула мысль, – пусть только отец окончательно встанет на ноги в бизнесе, я тебе и твоему папе покажу…» – но что покажет то же не уточнил и со злым чувством неудовлетворенного самца он пошел спать в одиночестве в их семейную спальню.

4

Лето выдалось жаркое. Июль беспощадно сжигал степи Донбасса. Даже на деревьях появились сухие, но пока еще зеленые листья. Воздух был такой горячий, что обжигал горло при глубоком вздохе. Природа жаждала живительной влаги, но ее в ближайшие дни не предвиделось.

Но еще более иссушающимися, чем природная жара, на мозги людей сыпались все новые и новые проблемы и заботы, которые народ должен был разделить с правящими силами в стране. Народ должен был одобрить работу, уже непонятно какой верхушки – то ли партийно-советской, то ли – националистической, которые провозглашали себя толерантными демократами. Счастлив тот народ, который не видит и не чувствует своих правителей – так говорил Конфуций. Но у нас демократия и ты, так называемый демос, должен благословить своих правителей, которые являются слугами народа, на великие дела, даже если эти дела направлены против народа. Так демократия делает слуг народа его хозяевами. Но демократия нужна хозяевам, при ней народу невозможно найти конкретного виновника своих несчастий.

И люди смотрели телевизор, слушали радио и надеялись, что правители все-таки направят жизнь на привычные уже народу вековые традиции – немного подправят СССР и будем жить почти, как прежде. Народ понимает, что к старому на сто процентов уже не вернешься. Эх, народ, как ты наивен и не можешь понять, что встретился со всеразрушающей силой, прозываемую средствами массовой информации – демократией.

Наступил последний месяц лета – пора бы и отдохнуть. Вроде бы Горбачев с сотоварищами подготовил новый союзный договор и все они, утомленные государственной работой по развалу страны, решили отдохнуть – массово уезжают из Москвы. Горбачев, со своей верной советницей – Раисой Максимовной, построил новую дачу в Крыму и всей семьей уехал туда покупаться на море. Плохо деревенский хлопец Миша учил историю, а то бы знал, что у последнего царя лучшей советчицей была его жена. Чем это для России закончилось? Знают все. История развивается как бы по спирали и прошлые события повторяются на новом, более высоком витке спирали. Не повторится ли эта ситуация спустя почти три четверти века?

А пока, от естественной и политической жары верхушка страны решила спрятаться, где попрохладней, да и потише. Такой сплав жары опасен для правителей – как бы их не переплавили в антидемократический материал.

Обком партии притих. Собственно говоря, так было всегда – летом партработники находились в отпуске. Но эти дни были какими-то особенными – все чего-то ждали. Более конкретно, – ждали подписания нового союзного договора, хотя к нему отношение было неоднозначным. На одном из совещаний первый секретарь Попищенко позволил себе критику в адрес вышестоящих товарищей, назвав договор не союзным, а конфедеративным. Но, тем не менее, ждали его подписания. После этого планировали дальнейшую партийную работу по сплочению нового союза.

Но за день до подписания нового договора в обком поступила шифрованная телеграмма из Москвы. Пока Попищенко расшифровывал ее, по радио и телевидению стала поступать информация о создании нового органа руководства страной – Государственного комитета по чрезвычайному положению. Первый секретарь обкома срочно собрал совещание. Что докладывать он точно не знал, но сообщил о шифрованной телеграмме, где предлагалось поддержать ГКЧП.

– Какие будут мнения? – спросил Попищенко, заканчивая свое краткое выступление.

Ответил Бурковский, как секретарь по идеологии:

– Мне, кажется, надо поддержать ГКЧП. Этот комитет, возможно, спасет Советский Союз. Хотя, кто знает, как дальше будет развиваться ситуация… – как-то безнадежно закончил Бурковский, хотя все знали его боевитую, напористую, в некотором роде, прямолинейную натуру. А здесь – и мало сказал и что дальше делать – не сказал. Не похоже на него.

Попищенко немного помолчал, ожидая продолжения выступления Бурковского, но его не последовало, и тогда первый секретарь обратился у другим:

– Кто еще хочет оценить ситуацию?

Семерчуку показалось, что Попищенко смотрит на него и ждет его выступления, и он поднял руку, спрашивая разрешения для того, чтобы что-то сказать. Именно сказать – какого-то плана выступления у него в голове не было. Что-то конкретное для этой ситуации он не мог придумать. Но, раз поднял руку – надо было говорить.

– Конечно, ситуация неоднозначная, – осторожно начал Семерчук, – такой ситуации в нашей истории еще не встречалось. Были сложные моменты, но мы узнавали о них, когда они были разрешены. То есть, я хочу сказать, что партийное руководство само разрешало сложные ситуации. Сейчас мы не имеем распоряжений свыше, Горбачев, как говорят по телевизору, болен. ГКЧП в Москве, а мы на Украине, – неожиданно сам для себя Семерчук отделил Украину от Москвы, – давайте, как сказали ранее, подождем еще некоторое время.

Больше выступающих не нашлось, хотя между собой шепотом работники обкома продолжали обсуждать ситуацию. Попищенко предложил всем разойтись, но находиться на своих местах до особого распоряжения.

Семерчук пошел в свой кабинет. Работать не хотелось. Он включил телевизор. В кабинетах, где были телевизоры, все смотрели их. Такого раньше никогда не было. Телевизоры включались только во время работы съезда, да и то – отчетного доклада Генерального секретаря или его похорон. Сейчас все ждали команды сверху, не важно – партийного или еще какого-то – даже чрезвычайного.

Наконец, в два часа дня по телевидению выступил Кравчук. Теперь он был председателем верховной рады. Уйдя из ЦК партии, он неожиданно приобрел облик уверенного главы еще не состоявшейся, но в будущем державы. Но привычка глядеть не прямо в камеру, а в вниз, влево свидетельствует о его подлости, как человека. Но народ на эту мелочь не обращает внимание, он помнит, что Кравчук когда-то спорил с рухом, публично, по телевидению. Ползучесть гада прекрасно демонстрировал Кравчук. От политиков всегда ожидаешь какой-то подлости, только не знаешь ее масштабов. И сейчас, глядя в угол экрана, Кравчук сказал, что на Украине не будет введено военное положение, у нас есть документ о суверенитете и надо соблюдать спокойствие.

После его слов у Семерчука, собственно говоря, как и у других стало спокойнее на душе – соблюдаем спокойствие дальше. Он еще смотрел телевизор, видел, как Ельцин с кузова автомобиля, объявил путчистов вне закона. Ему сразу же на ум пришла историческая аналогия – в семнадцатом году Ленин тоже выступал, стоя на броневике и Ельцин только повторил то, что уже когда-то было.

«В ГКЧП вошли все силовые министры, они быстро раздавят Ельцина и всех, кто будет против» – подумал про себя Семерчук. Но к его удивлению, силу путчисты не применяли. Так он просидел в кабинете, ничего не делая, до семи часов вечера. Все ждал, что состоится какое-то совещание, но команды не поступило и он, увидев, что другие уходят, тоже пошел домой.

Он пошел через сквер возле обкома, где собралась большая толпа. Подойдя ближе, Семерчук увидел телекамеры – шла прямая передача событий с улицы Луганска. Он увидел, что в первом ряду, перед телекамерами Баранского, который задавал какие-то вопросы телеведущему, а так же Кирисову, Смирного и других деятелей, уже в открытую демонстрирующих свою политическую силу луганчанам. Баранский явно красовался перед камерой, задавая вопрос, как потом выяснил Семерчук начальнику внутренних дел области:

– Как посмел милиционер арестовать студента, который вышел с плакатом против ГКЧП на перекресток Оборонной и Советской? У нас что – снова вернулись сталинские времена?

На небольшом экране монитора генерал-лейтенант обещал разобраться с этим случаем и даже наказать милиционера, который задержал протестующего против ГКЧП. Видимо, такой чрезвычайный случай был единственным, то руховцы продолжали его муссировать. Вмешалась Кирисова:

– Это студент нашего пединститута. Его позиция выражает чувства, если не всех, то большинства студентов. Наши студенты хотят полной демократии! А милиция препятствует выражению демократических взглядов!

Начальник областной милиции мужественно отбивал натиск демократов. Он говорил, что возьмет этот случай под личный контроль и больше никогда над демократами не будет проявлено насилие. Баранский, картавя, повторял один и тот же вопрос:

– Вы, генерал, должны понимать, что есть и национальная демократия. И вы должны этот факт учитывать. Мы Украина – и мы отличаемся от других народов Советского Союза. Украинская демократия берет свое начало от запорожских казаков, она старше других демократий и имеет свою особенность – украинскую…

И эти тезисы, пока еще неизвестные луганчанам, он повторял много раз, в разных вариантах, областному генералу.

Семерчук решил, что хватит слушать эту националистическую ересь, а то его кто-то узнает и, как работника обкома, попросит что-то прокомментировать, и он, потихоньку выскользнул из толпы, и пошел домой. Дома, за ужином, Лена его спросила:

– Не жизнь, а какой-то кошмар! Что же будет дальше?

Роману не хотелось признаваться в том, что в обкоме не знают, что будет дальше и поэтому он ответил более оптимистично, чем думал:

– Перемелется все, и снова будем работать. Может, не так, как раньше. Меньше переживай по этому поводу. Надо в отпуск. Может, поедем в Крым?

Лена передернула плечами – воспоминания об отдыхе в Крыму часто увязывались у нее с выходом замуж за Семерчука, и ей это было неприятно. И она возразила:

– Я уже в отпуске и мне хорошо в новом доме. А тебе бы надо отдохнуть. А то последнее время ты отдыхаешь осенью.

– Завтра же напишу заявление на отпуск. Но боюсь, что не дадут.

Настроение у обоих было подавленное из-за того, что в стране нет порядка, а у Лены снова возникла боль за свое замужество. Она стала многое в этом замужестве понимать, потому что видела дружбу своего отца и свекра – кажется, они устроили ее будущую жизнь.

На следующий день Роман просто не смог зайти к Бурковскому, чтобы решить вопрос с отпуском. Сначала его не было, а потом он долго находился в кабинете у первого. Совещаний не было – партработники сидели в кабинетах, иногда быстрым шагом проходили по коридору, забегая на минутку к коллегам, чтобы обменяться мнениями по сложившемуся положению. Семерчуку даже стало казаться, что этот большой дом, в котором он работал более десятка лет, стал для него чужим. С тяжелым сердцем обкомовцы расходились вечером по домам, не зная, что будет завтра.

Но через день прилетел в Москву с отдыха Горбачев. Он с женой с удовольствием рассказывали, как их полностью изолировали на новой даче. Жена поведала, что нашли на чердаке старый детекторный приемник и слушали его и поэтому были хоть в курсе основных дел в Москве. Но пронырливые журналисты задали резонный вопрос – как на только что построенной даче оказался приемник пятидесятых годов? И Горбачевы замолчали, довольные тем, что в скирде сена, по-крестьянски, пережили трудные дни и теперь можно и покрасоваться, да и занять какую-то должность. И вот Генеральный секретарь Горбачев публично бросает на стол свой партийный билет и заявляет, что он понял, что партия – преступная организация, а он перестроился. Только как перестроился – морально или материально – он не пояснил. Недаром при социализме, каждый новый правитель по своим моральным качествам, ниже предыдущего. И вот венец морального разложения – Горбачев – совка меченый. А девятнадцать миллионов коммунистов так и не смогли перестроиться, оказались честными дураками – своими вносами кормили эту высокопоставленную партийную гниль. В партии, где много членов, мало ума у каждого. А если у партии не хватает ума, то с лихвой хватает наглости, чтобы объявить себя честью и совестью народа. Народ! Смотри на своих правителей! Они же утверждают, что они твоя совесть! Смотри, громче!

А на следующий день Ельцин прекратил деятельность КПСС. Он, как бывшая партийная совесть народа – запретил партию, которая вывела его, пьяницу, на самую высокую политическую орбиту и своей грязью облил народ. Эта грязь, превращаясь в семейную, потом в организованную преступность, стала подгребать под себя богатства народа. В этот же день работники МВД в обкоме забрали стрелковое оружие – десять пистолетов, которые всегда находились в сейфе в одном из отделов – на случай какой-либо опасности. А сейчас оружие изъяли – партия уже не боевой орган. Положение стало серьезным.

Но, тем не менее, Семерчук и другие его работники обкома вышли на работу. В коридоре их встречал Бурковский:

– Заходите в малый зал заседаний…

В зале собрался последний, неполный штат обкома. Кто-то уже не вышел на работу. Пришел Бурковский. Он прошел за стол президиума. Он не садился на стул, немного постоял, будто собираясь с мыслями и начал тихо и медленно говорить:

– Как вы все знаете, вчера бывший партийный руководитель, ныне президент России – Ельцин обнародовал документ о запрете коммунистической партии. Горбачев, публично выбросил свой партбилет, и объявил свою партию преступной. Наша партия не существует. Мы с вами честно работали по построению нового общества, как бы его не называли – социалистическим или коммунистическим. Нам нечего стыдиться. Нас, коммунистов, предали переродившиеся в буржуазном духе, руководители.

– Под суд их! – раздался чей-то голос.

Бурковский вытер пот на лбу:

– Пока суд над предателями невозможен. Они перешли на новый, более высокий уровень власти. Но они еще будут судимы. Скоро сюда должны придти какие-то власти. Они хотят забрать имущество партии…

– А где первый секретарь? – снова раздался чей-то голос, человека не привыкшего сдаваться ни при каких обстоятельствах.

– Вы, наверное знаете, что вчера Попищенко уехал домой, в Красный Луч. У него там семья. Есть семейные сложности. Здесь, как вы тоже знаете, он до сих пор не получил квартиру. Точнее не стал получать. Сейчас он с семьей, решает какие-то личные дела… Он обещал завтра прибыть в Луганск.

Бурковский не стал обострять вопрос о бегстве первого секретаря со своего рабочего места. Тот, как и Горбачев, решил на деревне пережить труднопонимаемое время. Но и он-то всего секретарь несколько месяцев, толком не вошел в курс руководства областью. Но вопросы оставались сугубо утилитарного характера

– А кто в отпуске не был, как им будет компенсирован отдых?

– Пока не знаю. Но все получат зарплату за август, а кто не успел воспользоваться отпуском, то дадим компенсацию. А сейчас к вам такая просьба – возьмите свои личные вещи в кабинетах и расходитесь.