– Не надо. Лучше пойдем. Если останемся здесь, то через час тебе снова захочется уйти отсюда. Будешь злиться, что я спутала тебе все карты и планы, нам не о чем будет говорить, надоест любить друг друга. Пойдем на свет, на люди…

Она протянула ему пиджак, брошенный на кровать, и он молча надел его.

– Пойдем.

Она потянулась к нему и поцеловала его крепко в губы, обхватив шею.

– Это чтобы в городе не хотелось тебя обнять и поцеловать, – смущенно пояснила она. – Ты мне все же нравишься.

– Ты мне тоже, – он был искренен, как никогда. Его волновали слова Наташи – грустные и одухотворенные.

Они вышли, и он провел ее до комнаты, где она жила. Но не зашел к ней, а еще раз поцеловал.

– Жду.

– До встречи.

Ему было приятно, что о нем кто-то беспокоится, и в тоже время тревожно – может, не стоит заниматься сегодня своими вопросами?

Но он поехал туда, куда ему было нужно.

21

Николай сидел в кабинете Слизнюка уже с полчаса и никуда не отлучался, даже покурить – сегодня он должен решить все вопросы с этим чиновником – ему больше некуда отступать. Ваня Глицеренко едва заметно кивнул ему и больше не обращал на него внимания, понимая, что с человеком, чья судьба предрешена не в его пользу, не стоит разговаривать – себе и своему положению навредишь. Девицы – сотрудницы отдела, перебирали папки с бумагами и беседовали между собой о делах, происшедших вчера и намечающихся на сегодня. Слизнюка не было. Николаю хотелось курить, а может, выпить для разрядки, но этого нельзя было сейчас себе позволить. У Глицеренко постоянно звонил телефон, и он давал указующие рекомендации, иногда просто поддакивал, – видимо, вышестоящему начальству. Николай не вникал в расшифровку его разговоров. Только однажды услышал слова «Здесь. Ждет-с», но не придал им значения. Но минут через пять после этого телефонного звонка появился Слизнюк с недовольным лицом. Он прошел к своему столу, не замечая Николая, набрал телефонный номер и стал говорить. Николай вслушался, разговор шел вроде о деле. Когда Слизнюк произнес: «Едем в конце октября, визы готовы», до него дошло, что генерал Гуслярко сдержал слово. За государственный счет Слизнюк едет за границу. Звание профессора успешно продано. Видимо, Слизнюк хотел произвести этим телефонным разговором впечатление на Николая, – вот, мол, какой он высокий человек: для него поехать за границу – раз плюнуть. Но он не знал, что вчера Поронин разъяснил механизм присуждения комиссией степеней и званий, и это вызывало у него брезгливость ко всем, кто здесь работал. Теперь он понял, что это сейчас Слизнюк звонил Глицеренко. Видимо, ждал – может, Николай, как и вчера, уйдет, не дождавшись его. Но этого не произошло, и сейчас Слизнюку предстоял серьезный разговор, в котором он должен морально размазать собеседника, показать его никчемность и свою научную и национальную правоту.

Но вначале Слизнюк обратился ко всем, кто сидел в комнате:

– Сегодня, в два часа, всем предложено выйти на митинг, а потом колоннами пройти мимо верховной рады.

Девицы скорчили недовольные рожицы, и Слизнюк, увидев это, пояснил:

– Как понимаете, этот приказ отдан сверху… – он поднял палец вверх, как бы конкретизируя, откуда пришел приказ. – Кто не пойдет на митинг, к тому предложено принять организационные меры. Списки работников отдела буду проверять не я, а представители голодающих… понятно? Выйти на улицы приказано всем работникам Киева. Я думаю, вопросов ко мне не будет, все понятно. Так что, в час дня все дружно выходим и идем на митинг.

Николай знал – для того, чтобы создать толпу, высшие исполнительные органы обязывали всех выходить на улицу под угрозой увольнения, и демонстрировать этим массовость требований народа. Большинство работников учреждений не поддерживали бушующую толпу на улицах, но боялись осложнений на работе, и шли на митинги.

Потом Слизнюк обратился к Николаю, делая вид, что не узнает его и не догадывается, почему он здесь:

– Вы ко мне?

– Да.

– Вы вчера приходили ко мне. Почему не дождались? – и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Извините, работы настолько много, особенно бумажной, что нет времени поговорить с человеком. Проходите сюда. Садитесь.

«Не бумажной, а карточной работы», – сыронизировал про себя Николай, присаживаясь на стул возле его стола.

Он заметил, как в комнате наступила тишина. Девицы прекратили пустые разговоры и стали прислушиваться к их беседе – будет интересно. Слизнюк пожал ему руку, и Николай ответил на рукопожатие, внутренне недовольный собой, – что этому подлому типу он должен отвечать на рукопожатие. Тот смотрел на него невинными голубыми глазами честного человека, – зачем ты пришел, что тебе надо?

– Как ваша фамилия, откуда вы и напомните суть дела?

– Матвеев. Из Луганска. По поводу докторской диссертации.

– А, вспомнил, – Слизнюк начал перебирать папки на столе.

Оба молчали. Слизнюк сделал вид, что углубился в чтение документов. Потом посмотрел на Николая.

– Видите, мы провели большую работу по определению качественной характеристики вашей диссертации. Вы уже знакомы с рецензией независимой экспертной комиссии?

«Всюду независимые», – с тоской подумал Николай и ответил:

– Знаком. Но у меня есть несколько вопросов для прояснения некоторых моментов.

– Пожалуйста, – бледные глаза Слизнюка глядели невинно, но в них мелькала настороженность.

– Прошло больше года после защиты диссертации, и только недавно я узнал о рецензии профессора из Львова… по фамилии Сливка. Подпись его одного, но не от имени экспертного совета. Датирована она сентябрем, то есть экспертиза была месяц назад. Почему вышла такая затяжка с рассмотрением диссертации?

– Тема вашей диссертации сложна, специалистов по этой проблеме у нас немного, потребовалось время для дополнительного изучения вашей работы, – как я сказал, качественной стороны. Поэтому вышла задержка с рассмотрением, – у Слизнюка ответ был до такой степени округлым, что ухватиться не за что. – А то, что Сливка подписал один – такое допускается в независимом совете экспертов.

Он замолчал, глядя внимательными глазами на Николая, подчеркивая этим самым, что ожидает следующего вопроса. И Николай решил ударить напрямую, в лоб – терять было уже нечего. Позиция Слизнюка была для него ясной.

– Главе президентской администрации вы утвердили диссертацию за три месяца, когда у него даже не было монографии.

– Да. На то он и глава президентской администрации, – также прямо в лоб ответил Слизнюк и покраснел от бесцеремонности такого вопроса – как этот луганчанин смеет задавать ему вопросы, касающиеся высших кругов!?

– Как вы знаете, в рецензии нет научной оценки моей работы, а политические ярлыки типа «диссертация написана с позиций имперской России», «это точка зрения русифицированного городского населения», – будто у нас есть какое-то более чистое население Украины. А в рекомендациях мне прямо указывается, о чем я должен был писать. То есть высказывать не свою точку зрения, а ту, какую желает профессор из Львова. Это не этично в научном мире. Тем более, когда диссертация защищена.

«О какой я этике ему говорю! – мелькнуло у него в голове. – Это ж люди без стыда и совести, зараженные идеей своего украинского превосходства».

– Это мнение рецензента, – лаконично ответил Слизнюк, показывая этим, что готов к следующему вопросу.

– Но Львов в лице этого профессора, выходит, дал вам указание, как со мной поступить дальше, – отклонить диссертацию.

– Это – сфера деятельности президиума. Еще неизвестно, будет ли она отклонена.

– Совет, где я защищался, проголосовал единогласно. Вы хотите отменить решение уважаемых людей, в том числе вице-премьера как члена совета, – бросил Николай в бой свой последний аргумент. – Как это понимать?

И здесь Слизнюк ответил напрямую.

– Мы знаем, что председатель совета, где вы защищались, ваш научный руководитель. Он, естественно, повлиял на мнение остальных членов совета. Вице-премьер, – как мы узнали, – не присутствовал у вас на защите. За него кто-то проголосовал. Но пусть. Так иногда делается, и мы знаем о таких нарушениях, но закрываем на это глаза. Но именно этот вице-премьер курирует нас и требует, чтобы диссертанты не искажали историю Украины. А нам известны ваши взгляды на украинскую историю по чтению лекций в вашем институте, научным и газетным публикациям. Это не могло не повлиять на оценку вашей диссертации экспертной комиссией. Понимаете?

Он прямо посмотрел в лицо Николая.

«Неужели кто-то из нашего института докладывает о нас в соответствующие органы? Все прихвачено националистами. Выходит, так», – мелькнуло в его голове. И он ответил:

– Понимаю. В нашем государстве идеология была и осталась, только в худшем варианте.

– Что вы этим хотите сказать? Да, у нас есть украинская идеология, и государство этого не скрывает. Такая позиция рекомендована нам президентом и правительством. Поэтому не надо обвинять нас в политических функциях. В любом государстве есть идеология, и оно заботится о собственной безопасности!

Слизнюк говорил официально, как государственный чиновник, без намека на улыбку и его голубые глаза стали льдинками.

– Спасибо, что вы все прямо объяснили. Надо было с этого начинать.

– Пожалуйста. Я вам разъяснил все. У вас еще есть вопросы?

– Кажется, у меня нет больше вопросов. Сюда, значит, больше заходить не стоит.

– Почему не стоит заходить? Заходите. У вас, если будет отрицательное решение, есть право апелляции.

– Я им не воспользуюсь.

– Ваше дело. Но только прошу не считать меня главным виновником всего случившегося. Я здесь ни при чем. Решение принимает не один человек, а коллегия. Я просто координирую деятельность комиссии по истории. Поэтому убедительно прошу не считать меня роковым для вас человеком.

«Ну и подлец! – восхитился им про себя Николай, но сразу же добавил: – Впрочем, как и все галицийцы. Выкопают другому яму, а говорят, что это сделали не они. Все-таки он боится меня. Страхуется на всякий случай от возможного возмездия. Скользкий же тип!» – но вслух ответил:

– Спасибо и на этом.

– До свидания.

Слизнюк протянул ему руку для прощания, но на этот раз Николай ее не пожал. Он сделал вид, что поднимает свой пакет с пола. Не глядя на Слизнюка, поднялся и пошел к двери, оставив того стоять с протянутой рукой.

«Семь бед – один ответ», – успокоил он сам себя.

Спиной он ощущал ядовитые взгляды девиц и Ванька Глицеренко – мол, получил по заслугам! Но его это уже не интересовало, он думал о другом. Что дальше? Придется по-новой защищаться в России. Там пока, вроде, нет государственной идеологии. Надо созвониться со знакомыми и действовать. Он еще утрет им нос, добьется той цели, которую поставил перед собой. Упрямство оставалось одной из главных черт его характера, и сдаваться на милость националистическим чиновникам Украины он не желал.

Чтобы убить время, Николай прошел по магазинам. Определенных мыслей в голове не было. Он проиграл, предстояла дальнейшая работа и борьба за себя. Это его даже успокаивало – сброшен груз унижений и оскорблений.

Время пошло к двум часам, и надо было идти на встречу с Наташей. Он побрел к метро «Крещатик». Было не по-осеннему жарко. Солнце ярко горело на бледно-голубом полуденном небосклоне. А по Крещатику проходили, мешая автомобильному движению, колонны боевиков УНА–УНСО, с желто-голубыми и красно-черными знаменами, с сияющими вверху древка острыми металлическими трезубцами. Но Николай не обращал на них внимания.

Была половина второго, когда он подошел к метро, и сразу же увидел ждущую его Наташу. Она также увидела его, и по выражению ее лица было видно, что рада их встрече. На ней было то же самое, что и вчера вечером платье – белое в тонкую полоску, и она смотрелась в нем юной девушкой.

– Ты давно меня ждешь?

– Несколько минут.

– А если бы я не подошел сейчас, а позже, то вышло бы несколько десятков минут.

– Я знала, что ты придешь раньше. Как у тебя дела? Что сказали в комиссии?

– Ничего хорошего. На диссертации поставлена точка. Мне это объяснили прямо и открыто.

– И ты улыбаешься?

– Не плакать же. Национализм силен, и я должен пробить его легко и с улыбкой. Никто мне в этом не поможет. Все надо делать самому. Приеду домой и начну действовать. А ты была в библиотеке?

– Да. Заказала на завтра книги.

Николай посмотрел на ее тонкое, просвечивающееся на солнце платье.

– Зачем ты так легко оделась? Мы вернемся в общежитие поздно, а вечером холодно. Все-таки осень.

– Я взяла шерстяной жакет, он у меня в сумке с книгами. Поэтому вечером не замерзну, особенно с тобой. А еще ты сказал, что это платье тебе очень нравится, и я в нем красиво выгляжу. Вот я его и одела, – она виновато улыбнулась своему разъяснению.

– Не замерзнем, ты права. А в этом платье ты действительно очень красива. Давай перекусим. В этом кафе подают бульон с пирожками. Пошли!

Они зашли в кафе, где Николай взял две кружки бульона с пирожками; сели за стол на открытой веранде. По Крещатику увеличивалось число шедших в сторону Днепра отрядов УНА–УНСО, скандирующих лозунги и размахивающих флагами. Некоторые отряды, видя скопление людей на тротуарах, перестраивались и показывали киевлянам сцены боевых приемов. Они образовали так называемые ежи – перехватывали руки в локтях и выставляли вперед кулаки. Получался ощетинившийся плотный круг, готовый дать отпор нападавшим или самим пробить оборону противника. Смотрелось это эффектно, потому что делалось профессионально и производило впечатление на обывателей.

Николай отвернулся от Крещатика и стал пить безвкусный бульон:

– Куда смотрит правительство и милиция? Они ж действительно могут взять верховную раду штурмом.

– Они нужны им. Слышал, как вчера сказали…

– Конечно, нужны. Особенно сейчас. Вот их и вывели на улицы. Отдали им Киев. Пусть напугают киевлян, те станут послушней. Протащат нужное решение, а потом отправят штурмовиков на отдых, до следующего раза.

– Как мне эта политика надоела! Даже говорить по-человечески разучились. Все рассматриваем через призму политики, даже самые сокровенные отношения. Я имею в виду – мужчину и женщину. Ты, наверное, не стал бы со мной знакомиться, если бы узнал, что я националистка?

– Познакомился бы, мог бы поспорить, но не больше…

– Они одновременно оба рассмеялись.

– А я сегодня чувствую себя необыкновенно. Как невеста. Все хочется летать и немного поплакать… может, от радости, может от боли… – она на секунду замолкла. – А может, это все у меня одновременно. Скажи, а бывает радость от боли?

– Бывает. Только боли не бывает от радости.

– Какой ты сухой. Иногда бываешь широким, до бесконечности, то скучным, как академик. У тебя, конечно, сейчас нет настроения. Может, хочешь выпить?

– Нет. Пока не буду. Впереди еще предстоит выпивка. Мы с тобой идем в гости. Но ты правильно подметила – настроения нет.

– А я, видишь, надела белое платье, хочу быть невестой. У меня праздничное настроение, которого давно не было. Вновь хочется себя чувствовать невинной и воздушной. И я себя чувствую именно так. Я много болтаю?

– Нет. Ты мне нравишься, – он сказал эти слова с чувством любви. Она это поняла и удовлетворенно вздохнула. Положив свои тонкие пальцы на его руку, Наташа тихо спросила, чтобы не спугнуть его своим вопросом:

– Скажи мне – кого я тебе напоминаю? Когда ты вчера посмотрел на меня в первый раз, то смотрел не как на постороннюю, а как на близкую знакомую. Я об этом догадалась сразу. А стало понятно только сегодня утром, когда увидела тебя сидящим в окне с закрытыми глазами, и в твоем лице была давнишняя боль. А когда ты начал рассматривать меня обнаженной, моя догадка стала полной уверенностью. Кого я тебе напоминаю? Скажи, я не обижусь. Если что-то очень личное, я больше не буду приставать к тебе с этими расспросами…

Николай посмотрел сквозь стекла очков в ее глаза. В них была не просьба, а соучастие к нему. И тогда Николай впервые приоткрыл другому то, что таил даже от себя.

– Я хотел сказать тебе об этом сегодня вечером, но скажу сейчас. Ты мне напомнила мою первую любовь. Детскую, – уточнил он.

– Так это было давно! – радостно воскликнула Наташа. – Детская любовь не в счет. Таких увлечений бывает много – это как детская болезнь.

– У меня была только одна любовь – первая. Больше никакой не было.

– А почему ты так переживаешь о той любви? У тебя сейчас даже лицо стало каким-то вымученным. Тебе больно вспоминать?

– Больно.

– Почему?

Николай заколебался – говорить или нет, и решился.

– Я свою первую любовь выиграл… ту девочку из детства…

– В карты?

– Нет. В шахматы.

– А разве в шахматы можно выиграть человека, тем более – любовь? Это интеллектуальная игра и благородная… нет! Ошибаюсь! Это умная бессмыслица ненормальных людей, которые предпочитают общаться между собой с помощью бездушных фигур.

– Можно и в шахматы не просто играть, а с целью. Ты правильно сказала о бездушности. С помощью шахмат я выиграл человека. Я был тогда ненормальным. И таким остался до сих пор.

– А как все произошло?

– Просто. Выиграл человека, проиграл себя. И ты мне напоминаешь ту девочку из детства. Очень похожа на нее. Очень…

Наташа с силой сжала его руку.

– Я никогда больше не буду тебя спрашивать об этом. Верь мне?.. Не буду ворошить твою память, наполненную болью. Я взяла сейчас часть твоей боли, и тебе станет легче. Но, если хочешь, я уйду от тебя, чтобы ты, глядя на меня, не вспоминал о той девочке, которую выиграл… не буду маячить у тебя на глазах, и ты успокоишься. Все забудешь.

– Не успокоюсь никогда. А ты будь со мной рядом и никуда не уходи.

– Не уйду. Но больше не напомню тебе об этом ни словом, ни взглядом.

– Какая ты хорошая! Не хочется с тобой расставаться. Хочется, чтобы ты всегда была рядом со мной. Вечно!

– И мне тоже хочется остаться с тобой навсегда… а когда ты уезжаешь?

– Через три дня.

– Три дня? – испуганно переспросила она. – Так мало… а я к тебе привыкла, будто мы знакомы не одни сутки, а с самого рождения, и никогда не расставались.

– Может быть, я на один день задержусь, – понимая шаткость своего утешения, ответил Николай. – Но больше не могу.

– Как хорошо любить и знать, что вся наша любовь через три дня закончится. Прелестное состояние на три дня… а так хочется куда-нибудь уехать! Ты же согласен уехать со мной на необитаемый остров? Чтобы туда не долетали самолеты, не доходили корабли, не было людей и политики. Быть с тобой там… хотя бы три дня. А потом всю жизнь вспоминать эти три дня. Украдкой. Так интереснее и романтичнее.

– Может, остаться с тобой на всю жизнь?

– Не смейся! Можно и на всю жизнь… только чтобы не видеть пропитанную политикой нашу уродливую жизнь… с удовольствием бы уехала с тобой на такой остров! Не хочешь вдвоем, поеду одна.

– Езжай. Но вначале давай покинем это кафе и пойдем прогуляемся. В четыре часа Леонид будет ждать нас у оперного театра с машиной. Мы идем к нему в гости…

Но, если бы Николай посмотрел внимательнее вокруг, то мог бы заметить, как из-за угла здания метро за ними наблюдает Гардаев и еще двое. Один из них был с мобильным телефоном. А такую связь имели только специальные службы и унсовцы. Но сегодня он был влюблен, а значит – слеп. И он не видел, как преследователи, скрываясь в толпе, пошли вслед за ним и Наташей.

22

Николай с Наташей вышли из кафе на бурлящий политикой Крещатик и пошли в сторону Днепра. Куда идти конкретно они не знали, и вдруг Николай предложил:

– Давай пойдем к верховной раде? Посмотрим, что там творится?

– Не хочу. У меня плохое предчувствие. Поэтому не надо идти туда.

– У тебя и вчера было плохое предчувствие, но все обошлось. Я хочу посмотреть, что там происходит. Хочу увидеть изнутри волчий оскал галицийского национализма. Молдавский уже видел, – зло засмеялся он.

– Это не волки. Это трусливые собаки, собравшиеся в стаю, и оттого храбрые. Я на них у себя дома насмотрелась. Пойдем отсюда?

Но любопытствующее упрямство овладело Николаем, и его трудно было сбить с намеченного пути.

– Я должен видеть, как они действуют. У нас еще есть время, почти два часа. Мы, может быть, и не дойдем до верховного совета. Будет много людей, вернемся.

Видимо, он убедил Наташу последними словами.

– Как хочешь. Пойдем, раз тебе надо все рассмотреть изнутри. Но учти – увиденная картина будет для тебя не радостной, а наоборот – подавляющей.

По Крещатику продолжали шествовать отряды унсовцев, организованно и мощно, со знаменами и блестящими пиками трезубцев, выкрикивая лозунги в защиту Украины, будто ей грозила смертельная опасность.

На пересечении улиц Грушевского и Крещатика потоки людей сливались и двигались вверх по брусчатой мостовой. Между ними пытались пробиться некстати задержавшиеся автобусы, троллейбусы и автомобили – осторожно, на малой скорости вырывающиеся их людского плена.

Со стороны Владимирского спуска поднималась колонна учащихся речного училища – хлопцы лет пятнадцати-семнадцати, в белых форменках и лихих фуражках. Вокруг колонны речников бегали гражданские с мегафонами, направляя юную удаль в нужное им русло. «Жигуленок» осторожно пробирался сквозь толпу вблизи речников. Николай видел, как из колонны вышел паренек с закатанными до локтей рукавами, подошел к машине и со всего маху ударил ногой в крыло. Водитель не вышел, хотя все видел. Опасно. А пацан, упоенный своей силой и безнаказанностью, ударил каблуком по крылу машины еще раз и гордо поспешил в строй.

Кроме обмундированных унсовцев было много других, приехавших с Западной Украины – в вышитых сорочках, усатых, с тяжелыми бескомпромиссными взорами. Они молчаливо, с упрямой решимостью продвигались вперед. Бросалось в глаза большое количество молодежи неопределенного возраста. Они были одеты, как бомжи, с полотняными сумками на бечевках через плечо. Зевак на тротуарах в этом месте было немного. Киевляне, побывавшие на обязательных для них митингах, старались укрыться дома или на работе. В основном это были приезжие из Галиции, и Наташа это подтвердила:

– Сколько дней их подвозили в Киев? Сколько потребовалось сил и средств?

– Много. Но не в этом главное. Главное у них – умение добиться своего.

Сквозь бурлящую толпу они поднялись выше, к зданию кабинета министров. Здесь образовался затор, узкая улица не могла пропустить сразу всех боевиков. Среди толпы стоял бензовоз с ивано-франковскими номерами. У передних колес, на брусчатке, опираясь спинами на скаты машины, сидели мужчины, – как кирпичи, подложенные под колеса, чтобы машина не съезжала с горки. Рядом с бензовозом стояли милиционеры и омоновцы и уговаривали шофера убрать машину. На цистерне с открытой крышкой сидел усатый парень и с ненавистью смотрел на милиционеров. В одной руке он держал палку с намотанной на ней паклей в бензине, в другой была зажигалка. На угрозы милиционеров он выкрикивал:

– Только попробуйте подойти ближе, зажгу бензин! Только попробуйте!

Милиционеры беспомощно толкались вокруг машины, а их офицер униженно просил сидящего на цистерне парня:

– Вы подумайте – что вы делаете? Столько людей подвергаете опасности! Уезжайте отсюда, будьте милосердными?

– Ты сначала научись правильно балакать по-украински, а потом будем говорить! – отвечал парень, сидящий на цистерне. А милиционер снова и снова умолял его слезть с бензовоза и покинуть улицу, поскольку его же сторонникам грозит опасность. Но тот был непреклонен, размахивал паклей и зажигалкой, – ему нравилось быть героем, не поддающимся ни на какие уговоры, и ради собственного любования он готов был принести в жертву своих товарищей по борьбе за подчинение Украины себе.

– Пойдем отсюда быстрее! – крикнул Николай Наташе и, схватив ее за руку, потянул в сторону здания кабинета министров.

– Теперь увидел галицийский национализм изнутри? – запыхавшись, спросила Наташа.

– Видел. Взорвется бензовоз, будут тысячи жертв. Бессмысленность до отупения – и никак их не остановить…

не хотят их останавливать! Пошли отсюда.

– Пошли. Вон через ту улочку пройдем и спустимся к Бессарабке.

– Хорошо.

Они стали пробиваться через отрицательно заряженную толпу, размахивающую знаменами и выкрикивающую угрозы в чей-то адрес. Возле домика декабристов милиция никого не пропускала, но Николай, крепко держа Наташу за руку, сумел прорваться через их цепь. Но за милиционерами стояли унсовцы, готовые включиться в борьбу за независимость, которая стала их самоцелью и средством насилия. Николай с Наташей уже пробрались на следующую улицу, когда увидели группу голодающих студентов. Это подтверждали соответствующие повязки на головах.

– Ну вот, кажется, выбрались, – сказал Николай. – Пошли подальше от этого зловония.

Наташа перекинула пакет с вещами в другую руку.

– Возьми меня за другую руку, а то эту совсем отдавил. Только не отпускай меня, пока окончательно не выберемся отсюда.

– Крепче держись за меня!

Но, сделав несколько шагов вперед, Николай остановился. Среди голодающих он увидел Кирисову, которая с отработанным, как для трагической сцены, мученическим выражением лица была готова взять на себя непосильную ношу по спасению Украины неизвестно от кого. Злость при виде этой проститутки, копившаяся в Николае эти сутки, выплеснулась наружу. Он остановился и уставился на нее.

– Отпусти руку, раздавишь! – услышал он голос Наташи, но уже не мог овладеть собой.

Кирисова увидела его. Ее черные от постоянной злобы глаза расширились сначала от удивления – что здесь делает противник национальной идеи? А потом она безумно закричала:

– Вот он! Он здесь! Смотрите! Я о нем вам рассказывала!

Голодающие и унсовцы, как по команде, стали недобро рассматривать Николая, у которого от их тяжелых взглядов злость еще более усилилась.

– Что, Ольга Васильевна! На старости лет решила только с юнцами иметь дело?! Одногодки тебя не удовлетворяют!? – зло уколол он ее и сделал неправильно. У Кирисовой глаза прямо выкатились из орбит.

– Он – главный враг Украины! – истошно закричала она, затопав ногами по асфальту, как злой капризный ребенок. – Он предатель украинского народа! Панове, его надо проучить! Чтобы мозги валялись на мостовой! Я о нем вам рассказывала!

Наташа, схватив его руку, тянула за собой, отчаянно крича:

– Уходим! Эти собаки тебя порвут!

Но Николая нельзя было сейчас сдвинуть с места. Ему хотелось обругать Кирисову и ее окружение от всей души, как они недавно обругивали его. Он отбросил руку Наташи и крикнул громко, чтобы все слышали:

– Если я враг, то честный враг! Проституткой никогда не был, как ты, фабрично-заводская блядь!

Ее черные от бешенства глаза покрылись голубой блевотиной.

– Он оскорбляет Украину! Слышите! Панове, защитите родину! Дайте ему, как следует! Убейте его!

Вокруг него и Наташи стала смыкаться толпа унсовцев с взятыми наперевес знаменами, с торчащими из древков остриями трезубцев.

– Пошли! – безнадежно кричала Наташа со слезами на глазах.

Он отодвинул ее от себя.

– Отойди!

В стороне от толпы голодающих стояли милиционеры и омоновцы. Но они не вмешивались в начавшуюся разборку, видимо, считая ее внутренним делом унсовцев. За их спинами Николай увидел перекошенную от злобы физиономию Гардаева, который что-то скороговоркой объяснял боевикам. Но, если бы Николай обернулся назад, то увидел бы Прокопишина, который отдавал своим юнцам какие-то приказания, тыкая рукой в сторону Николая. Те послушно выстроились в шеренгу за спиной Николая, взяв наперевес государственные знамена с жалами трезубцев. Круг вокруг Николая сомкнулся, но он этого не замечал и закричал на Гардаева:

– И ты, скотина, здесь!?

Тот, не выходя из-за спин унсовцев, прокричал в ответ:

– За что меня избил?! Сейчас мы с тобой посчитаемся, красавчик! Я за твоей подругой полдня слежу! Знал, что она к тебе пойдет, и на тебя выведет! Наконец-то поймал тебя!

«Неужели меня выследили? – с недоуменной досадой подумал Николай, и ему вдруг стало обидно, что он не заметил за собой слежки. – Меня сюда вели! Боже мой! Какой я дурак!»

Лысый, лобастый череп Прокопишина мелькал сзади рядов унсовцев, и это видела Наташа. Закусив до крови губы, она уже не звала Николая уйти, а напряженно следила за действиями окруживших их боевиков. Николай шагнул вперед, по направлению к Гардаеву, чтобы хоть раз плюнуть в его подлую рожу. Но Наташа, поняв его движение, схватила за руку и потянула на себя.

– Не надо! – умоляюще произнесла она. Но он не слышал ее слов и снова отодвинул ее в сторону, теперь за свою спину.

Николай не видел, как сзади него унсовец, оттянув на себя древко с флагом, готовился с силой проколоть его штырями трезубца. Не видел, как Наташа, бросилась наперерез флагу, пытаясь отвести от него разящий удар, направленный в спину. Она по инерции пролетела вперед, и остро заточенные шила трезубца молниеносно вошли в ее грудь. Николай только услышал ее сдавленный крик:

– Коля! Смотри!.. – И через мгновение раздался ее горловой хрип: – А-а-ах! Коля?..

Он почувствовал, как пальцы Наташи вцепились в его плечи, резко обернулся и увидел ее широко открытые от удивления и боли синие глаза, с которых упали очки, и торчащее из груди желто-голубое знамя, трезубец которого боевик не выдернул обратно, а наоборот – с силой вдавливал дальше в живое человеческое тело. Сначала, не понимая всего, что произошло, он пытался удержать Наташу на ногах, но она валилась на асфальт. Нападавший, наконец, выдернул обратно три металлических штыря из груди Наташи, и кровь стала расползаться огромным красным пятном по ее белому платью. Он подхватил Наташу на руки и увидел вплотную со своим лицом ее быстро бледнеющее лицо. Ее губы еще успели шевельнуться, и он не услышал, а, скорее, догадался, что она зовет его.

– Коля?..

Кровь тоненькой струйкой пробежала сквозь губы к подбородку, синие глаза в последний раз открылись, и зрачки стали быстро сужаться.

«Пробито легкое, – почему-то бесстрастно констатировал он факт ранения, и вдруг до него с ужасом дошло: – Наташу убили? Конец!»

Он видел смерть и раньше, и сам был рядом с нею, но сейчас сознание работало с трудом, не предлагая никаких решений. Снова мелькнула диагностическая мысль – герб-убийца пробил не только легкие, но и сердце. Наташи уже нет на свете! Наконец-то она улетела на свой необитаемый остров… и это он виновен в ее гибели. Николай еще ближе склонился к ее лицу и, касаясь губами ее щеки, прошептал:

– Наташа?.. Сейчас я тебя… врачу… потерпи немного…

Когда-то синие глаза Наташи быстро темнели и застывали безжизненным стеклом, руки соскользнули с его плеч. Он, с расширившимися от бессилия глазами, вглядывался в ее лицо. Сомнений не было – Наташа уходила из этого мерзкого мира.