Океанский патруль. Книга вторая. Ветер с океана. Том 4

Да пробудится лесоруб!

Дряхлая полуслепая лапландка, доживающая свой век на чародействе и гадании, сунула ему в руку кусок вынутой из печи каккоры.

– Иди, – прошамкала она черным ввалившимся ртом. – Иди, только сторонись заходить в Туокалу, Ильвесярви и Юколу, – там одни проклятые саксолайнены!

– Как же идти, если везде немцы? – спросил капрал.

– А ты – по болотам, ты – по лесам, да сохранят тебя добрые духи…

– Киитос, муммо! – И, сунув за пазуху приятно обжигающую живот каккару, Теппо Ориккайнен пошел на юг – все дальше и дальше.

Подули теплые ветры – снег растаял. Держа лыжи под мышкой, он обходил деревни задворками. Гитлеровцы могли убить его как финна, шюцкоровцы – как изменника. Страшно, когда в родной стране не найти себе места!..

Отряхивая с ветвей комья рыхлого снега, мирно и покойно шумели леса. Он шел на юг, и с каждым часом выпрямлялись корявые березы, стройнее становились сосны, глубже предательские болота. Идти по мшистым кочкам и гатям было трудно, капрал по пояс вымок в жидкой грязи.

Вечером Теппо Ориккайнен встал коленями на камень и долго молился, прикладывая к груди большие, перевитые узлами вен руки. Листья осины трепетно дрожали над ним; старая ворона, склонив набок голову, внимательно следила за человеком.

Капрал перестал молиться, и по его щеке медленно поползла большая слеза. Он вспомнил, как легко ему было тогда, в молодости, когда он сидел в пивной, играл на самодельной гармошке, а Лийса пела высоким чистым голосом; она пела о том, что на горе стоит дом, а под горой река, и по реке плывет лодка… Разве думал он тогда, что ему придется прятаться по болотам, а его Лийса станет подстилкой немецкого ефрейтора? Проклятая жизнь!..

Он поднялся с колен и увидел, что далеко-далеко, среди сосен редкого леса, мерцает теплая точка костра. Капрал снял штаны, выжал их сильными руками, потом надел снова и пошел к людям. Огонь то пропадал из виду, то снова вспыхивал в отдалении, становясь все ближе и теплее.

«Только бы не немцы! – думал он. – Сначала посмотрю…»

Неслышными шагами подкрался к костру. Две молодые женщины сидели возле огня. На воткнутых в землю палках сушились авиационные комбинезоны и большие меховые сапоги. Лица женщин были усталы и черны от копоти. Одна из них поворачивала над огнем сучок с нанизанными на него грибами, другая смотрела на пламя.

«Русские… Самолет их, наверное, подбили, и вот…»

Под ногой хрустнул сучок, два пистолета сразу уставились в темноту:

– Кто здесь?..

Теппо Ориккайнен вяло опустился на кочку, сказал на корявом русском языке:

– Не надо стрелять, нэйти… Вы русские, а я финн, между нами война кончилась, нэйти!..

– Выбрасывай оружие!

– У меня нет оружия, я бежал из тюрьмы…

– Тогда подойди сюда.

Капрал вышел из темноты, жадно посмотрел на костер.

– Я сяду, нэйти, если позволите?

– Садись…

Он почти обхватил руками веселое, брызжущее искрами пламя.

Его лицо просветлело, когда он сказал:

– Вы добрые люди, нэйти!..

Одна из женщин, которая жарила грибы, спросила:

– До границы еще далеко?

– Если идти прямо – нет, но кругом немцы…

– Это мы знаем, летели – так видели, а сколько нам еще идти?..

Он увидел, что нога одной женщины забинтована, и промолчал, чтобы не пугать их дальностью расстояния.

– Вы откуда идете? – спросил.

Ему не ответили. Женщина, у которой была перевязана нога, спросила:

– Саня, ну скоро ли?..

– Сейчас, Шура, сейчас!.. Вот эти, кажется, уже готовы, потерпи еще немножко.

На сучке, истекая соком, морщились от жара лесные и тундровые грибы, от них вкусно пахло.

– Нэйти, – сурово сказал капрал, – снимите вот этот гриб… и этот тоже снимите: они ядовитые.

– А мы их ели!

– Снимите, – повторил капрал и нащупал под мундиром давно остывшую каккару. – У меня, – сказал он, подумав, – есть хлеб, и мы сейчас, нэйти, съедим его весь!..

* * *

На шестой день своего пути Теппо наткнулся на заявочный столб акционерного общества. По реке, подпрыгивая на порогах, быстро неслись сосновые бревна. Капрал поймал одно из них, притянул к себе комель. Так и есть: на толстой коре вырублена марка: «X». Значит, он вышел прямо к вырубкам «Вяррио».

Скоро послышался стук топоров и визг пил. Теппо Ориккайнен пошел быстрее. Голод и болотная сырость вечернего леса торопили его. Треск рушащихся на землю деревьев напомнил ему былое, когда он валил лес на хозяйских вырубках.

А вот и сама делянка, где он ел гороховый суп и спал на тесных, загаженных клопами нарах, дыша тяжелым батрацким потом.

На крыльцо вышла пожилая женщина, топая по ступеням подбитым деревом кеньгами, всмотрелась:

– Никак это ты, Теппо?

– Я, тетка Илмари. Узнала все-таки?

– Узнала, хоть и состарился ты очень… Откуда?

Капрал невесело отмахнулся от кухарки, вошел в дом.

– Ну, – спросил, – остался еще лес в моей Суоми?

– Рубят-рубят, а все не вырубят.

– Да-а, тетка Илмари, да… Зато вот людей стало меньше. Пуля – не топор. Срубит – и щепок не останется. Да, тетка, да-а…

– Позвать кого? – спросила кухарка.

– А разве кто остался из прежних друзей.

– Пришли недавно… Вот Анти Роутваара без руки, Вяйне Коскела, Пекка Ярвилайнен, Матти Сеплянен…

– А ну-ка, позови их!

Пришли лесорубы, сложили в угол свои тяжелые топоры, сели вдоль стены на лавку.

– Хувяя пяйвяя, Теппо. Где же твои капральские погоны?

– Я оставил их в тюремном каземате Петсамо.

– Та-а-ак… Пришел получить вместо них топор?

– Я, – ответил Ориккайнен, – если возьму топор, так буду рубить кого угодно, только не деревья!

– Война закончилась, Теппо.

– Она еще только начинается, дурни…

– Кх… кха! – откашлялись лесорубы.

Тетка Илмари, печально вздохнув, разлила по мискам похлебку, разрубила на ровные части «фанеру», оставшуюся от прошлых времен.

– Садись и ты, Теппо!..

Ориккайнен сел. Голова пошла кругом от одного только запаха вареной пищи.

– Ух, ты! – сказал он. – Такая же, как в каземате!

Жаром дышала раскаленная докрасна железная бочка, заменявшая печь. Лесорубы разделись до пояса, так что открылись шрамы и раны двух войн, и стали жадно есть.

– Такая же, как в каземате, – согласился один лесоруб, – только в каземате за нее деньги не высчитывали.

– Зато потом, – улыбнулся капрал, – чуть не высчитали за все сразу!

Кухарка снова вздохнула:

– Русские говорят: бережного бог бережет.

– Помолчи, тетка…

Когда миски были вычерпаны до дна, все пятеро легли на верхние нары, закурили горький табак с примесью листьев.

– Ну, рассказывай, Теппо!..

Кое-как, подбадриваемый кивками, кряхтеньем и поддакиванием, рассказал о себе. Помолчали. Захрустел лист газеты.

– Читал?

– Что?

– О беженцах из Петсамо. Как их там немцы…

Теппо сердито засопел носом:

– Я это сам видел!

– Та-а-ак… А про договор знаешь?

– Слышал, но плохо знаю.

Однорукий Анти Роутваара заговорил первым:

– Дешево мы вышли из войны, дешево. Наша Суоми еще в тридцать девятом начала то, что Гитлер хотел. А вот ведь… русские мстить не стали. Даже военнопленных возвращают. Говорят, что наши правители не справились со своим обязательством…

– Каким это обязательством? – спросил Ориккайнен.

– А ты разве не знаешь, что Маннергейм еще до переговоров обещал к пятнадцатому сентября всех немцев, что остались у нас, интернировать. Прошел этот срок.

Бывший капрал усмехнулся:

– Немцы и не уйдут. Вон я шел по Лапландии – стон стоит: всех гонят окопы рыть. Хотят линию обороны тянуть от Петсамо до Рованиеми. На нашей же земле собираются воевать с русскими. И пока сам народ не поднимется, гитлеровцы останутся у нас!..

– У нас, Теппо, свои гитлеровцы есть, – сказал Матти Сеппянен. – Вот, послушай… Здесь финская секция «Международного рабочего ордена» приветствует заключение мира. И в заявлении своем пишет… Ты слушай, она пишет, что условия мира «…очень снисходительны, если принять во внимание длительную службу финнов на стороне гитлеровцев. Финны могут вновь завоевать уважение и доверие демократического мира только в том случае, если предадут в руки правосудия своих собственных финских гитлеровцев…». Понятно, Теппо?..

– Ну и что? Предали правосудию?

– А вот прочти…

Теппо развернул серый, истертый в карманах газетный лист. Глаза, непривычные к чтению, медленно ползли по строчкам.

– Финское правительство обязано распустить такие фашистские и военные партии, как «ИКЛ» – так!.. – «Шюцкор», «Союз братьев по оружию», «Академическое карельское общество», «Асевели». Ага, и до наших эсэсовцев добрались!.. И женскую фашистскую партию «Лотта Свярд». Значит, потрясут наших хозяев…

– Потрясут или нет, а пока они нас трясти начали.

– А что?

– Приезжал Суттинен…

– Барон?

– Да. Снизил расценки, за похлебку стали высчитывать вдвое больше, а ты посмотри, в чем мы работаем!

Лесоруб поднял ноги в рваных, перевязанных бечевкой пьексах, из-за голенищ которых торчали пучки сена.

– Одно слово – батрак!..

Перед сном каждый лесоруб получил по стакану молока и поставил его на подоконник.

– Мы и тебе, Теппо, выделили долю, завтра выпьешь простоквашу.

Бывший капрал вышел из барака. Закурив, облокотился на перила крыльца и задумался…

В вышине, пробиваясь через ветки елей, тихо горели ночные звезды. Горько пахло смолой и свежесрубленной щепкой. Теппо Ориккайнен смотрел на звезды, дышал запахами осеннего леса и думал о тех, кто сейчас спит в бараке, в соседней деревне, кто еще ворочается на казарменных нарах, кто вот так же смотрит на звезды через решетки казематов, – он думал о всей своей Суоми, настрадавшейся, милой, доброй Суоми, которая пахнет сосновыми соками, озерной водой и потом лесорубов, каменщиков, рыбаков.

В этот момент он понял: война закончилась, но она закончилась только для русских, а финнам не принесла долгожданного покоя. Снова в глухих деревушках становятся под знамена шюцкоровские батальоны; гитлеровцы не уходят из Лапландии, терзая нищую землю железом своих орудий…

Теппо Ориккайнен потянулся до хруста в костях и твердо решил: «Пусть они пьют свою батрацкую простоквашу, а я не стану. Довольно, сатана перкеле!.. Пора подумать о нашей Суоми, если об этом не хотят думать в Хельсинки…»

Он вернулся в землянку, выбрал из груды топоров самый тяжелый и долго точил его. А наточив, сунул его за пояс, призывно крикнул:

– Эй, кто со мной? Вставайте!..

* * *

Через несколько дней по северным провинциям Финляндии пронеслась тревожная новость, которую передавали по деревням, становищам и делянкам.

Люди зашептались:

– Ляски каппина… ляски каппина…

Старожилы припоминали 1921 год, когда эти два слова родились, так же как и сейчас, на вырубках «Вяррио», и лесорубы, пробудившиеся в лесных трущобах, пошли громить лесных баронов и кулаков, чтобы покончить с террором лахтарей в Советской Карелии…

– Лесорубы пробудились!.. Лесорубы восстали!..

Эта весть шла по узким звериным тропинкам, проползала через болотные гати, влетала в деревни, как сорвавшийся с цепи медведь, и одни прятались по домам, другие выходили навстречу этой вести.

Одни говорили:

– Эти выгонят немцев, эти освободят Лапландию…

Из-за плотно закрытых ставней доносилось другое:

– Сюда бы наших парней да пулеметы…

А лесорубы меняли топоры на шмайсеры и шли от одного селения к другому, под корень срезая буйно разросшиеся кусты немецких гарнизонов. И кружились по дорогам слухи: ведет лесорубов бывший капрал, убежавший из тюремного каземата Петсамо, ведет он их за собой и говорит всем, кто ему встретится:

– Пора, – говорит он, – пора, люди!.. Пусть каждый финн подумает о земле, на которой живет, надо сдержать обещание, данное русским: ни одного немца в нашей прекрасной Суоми!..

Тяжело шагал по земле рыжий финн Теппо Ориккайнен, много полегло немчуры от его крепкой батрацкой руки.

«Дикий» батальон

Та «собачья» – иной и не следовало ожидать – аттестация, с какой фон Герделер выбросил Штумпфа из Лапландии, сильно повредила обер-лейтенанту, которого в штабах и без того считали офицером тупым и недалеким. Прожив четыре дня в гостеприимном Парккина-отеле и пропив от огорчения все свои деньги, Штумпф получил на пятый день в свое командование не роту и даже не взвод, на что он надеялся, а целый батальон!..

Когда он приехал в Пароваара принимать дела, сменяемый командир встретил его радостным, но сразу насторожившим обер-лейтенанта возгласом:

– Слава богу, наконец-то!.. Если бы вы сегодня не пришли, я пустил бы себе в рот пулю!..

Руки его тряслись, словно после длительного запоя; он глотал микстуру и нервно покрикивал:

– Без оружия не ходите!.. Набивайте патронами все карманы!.. На фельдфебелей не надейтесь!.. И – стреляйте!.. Как можно больше!.. Я в этом «диком» батальоне полтора месяца!.. Застрелил одиннадцать сволочей, но, кажется, мало!..

Выяснилось, что батальон состоит из ста восьмидесяти трех отпетых штрафников, уже не раз приговоренных к расстрелу, но спасаемых только необходимостью в нужную минуту бросить их в самое пекло, – там перегорят все!..

«Я, кажется, влип», – опечалился Штумпф, направляясь знакомиться со своими подчиненными.

– Ты чего здесь стоишь? – спросил он фельдфебеля, застывшего у дверей барака с автоматом в руках.

– Охраняю, герр обер-лейтенант.

– Кого?

– Наказанных военным судом.

– Всех ста восьмидесяти трех?

– Так точно, герр обер-лейтенант.

– А если не охранять?

– Разбегутся, – объяснил фельдфебель. – Правда, убежать здесь некуда – тундра, но патрулям будет работы на всю неделю!

– Открой дверь!..

Штумпф вошел в барак, с минуту стоял на пороге, приучая глаза к мраку, а нос – к зловонию. Он уже почти приучил свои основные органы чувств к новой обстановке, как вдруг чей-то громадный сапог, окованный железом, трахнул его по голове.

– Здорово, парень! – крикнули при этом откуда-то сверху. – Что скажешь?

Штумпф подобрал сапог и сказал:

– Так, один есть… Меня не проведешь! Сейчас я узнаю, чей это сапог, и одним человеком в нашем обществе станет меньше… Становись!

Дружным хохотом ответили ему с вонючих нар, которые заскрипели и зашатались, грозя рухнуть.

– Я что сказал?.. Становись в шеренгу по одному! – скомандовал обер-лейтенант.

В ответ кто-то громко испортил воздух и крикнул:

– Хайль Гитлер!

– Ха-а-аль! – заорали все сто восемьдесят три.

Штумпф такого святотатства снести не мог и, выхватив парабеллум, стал высаживать патрон за патроном куда попало: в потолок, в стенку, в окно, а потом заявил:

– Сейчас начну бить на выбор… Каждого, кто больше понравится!.. А ну, вот ты…

Трах! – и, черт возьми, промазал!

Кое-как, нехотя, построились. Но каково же было удивление Штумпфа, когда он увидел, что у всех ста восьмидесяти трех не было сапога на левой ноге, и он держал сапог тоже с левой ноги.

– Ну, – выдохнул обер-лейтенант, – вы, я вижу, народ опытный. А я таких как раз уважаю. Так что, парни, ссориться с вами я не хочу. Нам еще воевать вместе придется. Чей это сапог?.. Держите!..

Вышел из барака, хотел посмотреть время, но часов на руке уже не было. Что есть силы заталкивая в парабеллум свежую обойму, рванулся обратно. Но вдохнул прокисший воздух, поглядел в дымную тьму и понял, что часы – хорошие, швейцарские, на семнадцати камнях – потеряны безвозвратно.

* * *

Наступило страшное время. Батальон был действительно дикий. Внутри него, помимо военных законов, царили еще какие-то свои особые законы. Штумпф решил не убивать никого. Он поступал иначе. Вызывал к себе, закрывал дверь. И потом долго бил чем придется. В суд он тоже никого не отдавал. Судил сам. Рукояткой пистолета. По голове, раз, раз! Потом долго мыл руки.

Ему мстили. Просыпаясь по утрам, он выливал из своих сапог солдатскую мочу. Вытряхивал из фуражки всякое дерьмо. Раскидывал во сне руки, и тело вдруг било электрическим током. Оказывается, какая-то сволочь подключила провода к его кровати. А однажды и того чище. Проснулся от холода. Выглянул из-под одеяла. Что такое?.. Звезды светят, с черного неба снег сыплется. А сам герр обер-лейтенант лежит посреди двора. Знал: всегда крепко спит, но не думал, что уж настолько, что не мог заметить, как его вместе с койкой на улицу выносят.

Каким раем казалась ему теперь служба в качестве военного советника при финской армии! Правда, там тоже было нелегко, и лейтенант Суттинен, конечно, подлец и негодяй, но… Ах, боже мой, разве можно сравнить то золотое время с этой проклятой службой! Штумпф вызывал к себе фельдфебелей (их было четыре), долго уговаривал усилить в батальоне режим. Он говорил, а сам заранее знал, что все останется по-старому. И еще он знал, что фельдфебели боятся даже входить в барак. Нет, правда, не все. Был один, который не боялся. Это фельдфебель Адольф Цигнер. Белокурый гулливер с длинными руками, всегда чему-то улыбающийся. Он никого никогда не ударил. Но его боялись. Штумпф – тоже. Сам не знал почему. Цигнер лениво прохаживался около нар, небрежно говорил: «Так жить нельзя, парни. Вы бы хоть пол подмели». И когда он так говорил, все начинали суетиться. Но, странно, никого не ударил. Один только раз. Кто-то назвал его гестаповцем. Цигнер, как всегда небрежно, подошел. Взял свою жертву за плечи. Оторвал от пола. И забросил, как котенка, в дальний угол. Упавший пять минут лежал, словно умер. А фельдфебель, по-прежнему улыбаясь чему-то, вышел…

Штумпф просмотрел его документы. Удивился. Цигнер действительно работал в гестапо. Был не кем-нибудь, а крайсфюрером, кавалером ордена «Крови и земли». И все потерял в одну ночь. После допроса немецкой коммунистки сказал при начальстве: «Как ни страшно, а все-таки они победят!»

И поэтому оказался здесь. И вот никого не бьет. И вот улыбается. И ударил только один раз. Когда назвали его гестаповцем…

Наконец пришел такой день, что Штумпф решил плюнуть на все. На что – на все? А на все, вместе взятое. И когда решил так – стало лучше. «Дикий» батальон сразу почувствовал это. Почувствовал и тут же отблагодарил – вернул часы. Штумпф нашел их у себя в столе и повеселел.

– Так, – сказал, – что-то будет дальше?..

Дальше было вот что. Фельдфебель Войцеховский, которого ненавидели все, вошел однажды в барак. Вошел – ну и что же тут такого? Но он вошел и… не вышел, только дым из трубы барака вонял чем-то жареным…

Штумпф решил: «Промолчу». И это пошло на пользу. Его вроде начинали слушаться. Потом стали исполнять приказы. Он осмелел. Сначала повыбросил из карманов обоймы. Скоро и пистолет. Так и входил в барак. Никто не тронет. Стали даже вставать при его появлении. Подтягиваться.

Однажды штрафники пригнали автоцистерну. Где они ее украли – непонятно. Но цистерна стояла в гараже, и в ней плескалось около трех тысяч литров шнапса. Штумпф понял: когда-когда, а сейчас особенно надо молчать. Кто-то ночью разбудил его, пригласил в барак. Там уже шла тихая пьянка. Налили ему. «А-а, все равно!» – подумал Штумпф и выпил.

Очень удивился, увидев здесь же Адольфа Цигнера. Фельдфебель сидел, курил, улыбался. Его усиленно спаивали. Но он не пьянел. У него был очень маленький рот. И розовый, как у младенца. Но маленький настолько, что, говорили, он ест чайной ложечкой. И вот этим нежным крохотным ротиком бывший гестаповец высказывал страшные вещи. Он говорил:

– Герр обер-лейтенант, разве вам не кажется, что все идет к концу, которого все мы ждем? Мы боимся его, ибо это все-таки конец. Но мы будем рады ему, когда он наступит. Режим, созданный нами, однажды рухнет, как рухнут когда-нибудь все эти вонючие нары. Видите, как сильно скрипят они и шатаются?.. И если в этом случае мы пожалеем только двух-трех задавленных парней, то кто же вытащит нас с вами из-под обломков третьего рейха? Никто, поверьте мне! Я почти не воевал, но видел крови гораздо больше, чем могло бы вместиться ее в десять таких цистерн, как эта, которую мы распиваем сейчас. И я знаю, герр обер-лейтенант, что этот режим…

– Мы пропали, фельдфебель! – перебил его Штумпф, выглянув в окно.

– Да, – продолжал Цигнер, – мы пропали, потому что совершаем…

– Да о чем вы! – крикнул Штумпф. – Мы пропали. Эсэсовцы!..

Цигнер подскочил к окну, сдавленно прошептал:

– Эй, парни, валяйте «Вахту на Рейне»… Громче!..

И пока Штумпф на подгибающихся от страха ногах выползал на двор, за спиной у него убирались следы попойки, и грозно гремела вдогонку патриотическая песня:

 
На Рейн, на Рейн, на Рейн родной,
Мы встанем крепкою стеной.
 
 
Отчизна, сохрани покой.
Не влипну я —
Я парень не такой!..
 

«Ох, не влипнуть бы», – тоскливо думал Штумпф…

На двор через распахнутые ворота уже въезжали грузные черные машины с наглухо закрытыми кузовами. Одни офицер спрыгнул с подножки, требовательно выкрикнул:

– Командир батальона?

– Да, герр…

– Сейчас ваш батальон отправляется к озеру Чапр, – сказал офицер, и Штумпф почувствовал, как отлегло у него от сердца. – Сколько человек у вас?

– Сто восемьдесят три.

– На семь машин, – прикинул эсэсовец. – Как-нибудь уместятся… Эй, Франц! – сказал он шоферу. – Разворачивайся и подводи прямо к дверям…

Началось что-то страшное и дикое – такое, после чего даже Штумпфу было стыдно смотреть в глаза своим солдатам. Первая машина почти влезла задними колесами на крыльцо, эсэсовцы образовали нечто вроде живого коридора. Людей, которым даже ничего не объяснили, пинками и руганью погнали из барака. Штрафников спасало только то обстоятельство, что они были пьяны. Словно скот, они кинулись в распахнутые двери, но там их подхватывали эсэсовцы, и оставалось только бросаться в черную дыру грузовика…

– …Двенадцать… четырнадцать… семнадцать… Шевелись!.. Девятнадцать… двадцать три… Хватит, – командовал старший. – Франц, выезжай на дорогу!.. Губер, подводи свою машину!..

Скоро все грузовики были битком набиты людьми, и тогда Штумпфа спросили:

– Здесь только сто восемьдесят один человек. Где еще двое?

– Не могу ответить точно, герр…

– А кто же может?

– Из барака никто не выходил, кроме…

– Найти! – приказали ему.

Перерыли весь барак, облазали весь двор, ряды проволочных заграждений – не нашли. Так и поехали без двух. А когда уже выехали на простор тундры, обер-лейтенант Штумпф увидел в окошечко, что какая-то машина все время идет позади колонны. Не отстает и не догоняет. Он присмотрелся и узнал в этой машине автоцистерну со спиртом.

«Не допили», – подумал он о тех двух, что пропали, и ему стало вдруг весело…

* * *

Вот уже десять минут над душой стоит фельдфебель Лонгшайер – друг «пропавшего без вести» Войцеховского.

– Герр обер-лейтенант, – скулит он, – герр…

Штумпф, прильнув к окулярам стереотрубы, молчит. Сильные окуляры приближают к нему линию русской обороны, выпирающую на этом участке фронта в расположение немецких войск. Кажется, все спокойно: не заметно никакого передвижения, в чистом морозном воздухе тихо тают белые дымки землянок.

– Герр обер-лейтенант, а герр обер…

Штумпф, по-прежнему молча, разворачивает стереотрубу на все сто восемьдесят градусов, смотрит теперь в сторону озера Чапр. Там настороженно чернеют рыльца пулеметов, выставленные на страх «дикого» батальона, и офицер печально вздыхает: «Ну хорошо, они… А я-то при чем?..»

– Что вам, фельдфебель? – раздраженно спрашивает он.

– Эти сволочи, герр обер-лейтенант, играют в карты…

– Так что?

– Они играют на меня.

– То есть как это на вас? – не понимает Штумпф.

– Проигравший должен меня убить. Я слышал, как они договаривались…

– Ну, а что я могу поделать, фельдфебель?

– Им выдали оружие, герр обер-лейтенант, и, поверьте мне, они это сделают.

– Я не сомневаюсь.

– Но я не могу, герр обер-лейтенант. Я, наконец, уйду из этого «дикого» батальона!

– Куда? – усмехнулся Штумпф. – Там русские, а там… сами видите. Зарядите как следует парабеллум и постарайтесь спустить курок на полсекунды раньше, чем это сделает проигравший. Больше я вам ничего не могу посоветовать.

– Хорошо, – зловеще соглашается Лонгшайер, выбираясь из окопа. – Я постараюсь спустить курок раньше, чем кто-нибудь из них успеет проиграть!..

Он отбегает несколько метров, и в этот момент где-то вдалеке рождается тонкий заунывный звук. Постепенно он усиливается, разрастаясь в грозный рев. Штумпф привычно вбирает голову в плечи, земля тяжко вздрагивает под ним. И когда он поднимает голову, то видит, что на том месте, где только что стоял Лонгшайер, дымится глубокая воронка, и – ничего больше.

«Кто-то уже проиграл», – насмешливо думает обер-лейтенант, но воздух снова разрывается полетами снарядов, земля твердыми комьями рушится в окоп, стучит по каске. В полузасыпанном блиндаже, как отголосок другого мира, названивает телефон. Штумпф подползает, берет трубку.

– Что там у вас случилось? – спрашивают из соседнего батальона.

– Все было спокойно, и вдруг…

Грохот, треск балок, противный шорох оползающей земли.

– …И вдруг русские открыли огонь, – говорит Штумпф. – Если это артиллерийская подготовка, то мне…

Снова взрыв – совсем рядом.

– …То мне не понятно, к чему она…

Еще взрыв, еще, еще!

– …К чему она сведется. Я только что сейчас осматривал их позиции, но… Алло, алло!.. У, черт, перебили!..

* * *

Так началась обработка огнем переднего края немецкой обороны. До наступления советских войск оставались считанные дни, и высокий суровый человек в полушубке и генеральской папахе, следя за взрывами снарядов, сказал как бы про себя:

– Вот отсюда, от озера Чапр, мы направим наш главный удар и, соединившись с матросскими десантами, вместе пойдем на Петсамо!..