Реквием по Победе

Кошечкин усмехнулся. Однако его усмешка, вдруг, резко сменилась удивлением.

– Подождите-ка…, – заговорил он. – Вы сказали, четыре пули во мне было?

– Да, – подтвердил врач. – Я лично их доставал из тебя. Ты ещё тогда, вроде очнулся ненадолго.

– Как же так? – недоумевал Кошечкин. – Меня же пятеро расстреливало!

– Ну, откуда мне знать? – усмехнулся доктор. – Не я же в тебя стрелял. Промахнулся, видать, кто-то.

– Да быть этого не может…

– Слушай, Кошечкин, ты жив остался – это главное! Подлатаем тебя и вернёшься в строй, ты у нас парень крепкий, судя по всему. Кстати…

С этими словами он извлёк из кармана халата треугольное письмо.

– …это тебе, вроде как, из твоего батальона прислали.

Врач удалился из палаты, а Кошечкин кое-как приподнялся на локтях и, подложив подушку, облокотился на неё.

Действительно – это было письмо из его родного батальона, адресованное ему, но… отправитель не был указан. Странно, конечно, однако, интерес был крайне силён, а потому Кошечкин развернул письмо, в котором неизвестный писал:

«Надеюсь ты уже скоро поправишься и вернёшься к нам в батальон, чтоб фашистов бить!

Жалко, что тебя расстрелять пришлось, я ведь был среди тех пятерых… но я не стрелял – знай это!

Выздоравливай скорее – нам ещё воевать вместе!»

И снова нет подписи. Ни намёка.

Кошечкин перечитал это короткое послание несколько раз.

Вот почему в нём было только четыре пули, а не пять. Промаха не было. Просто кто-то его пощадил. Этот человек дал ему шанс выжить. Благодаря ему, он сейчас жив и снова сможет воевать.

Нет. Он просто обязан выкарабкаться. Обязан как можно скорее залечить свои раны и вернуться в батальон, чтоб найти того, который не стрелял и поблагодарить.

Теперь же оставалось просто ждать, ибо тело болело, а повязки на нём давали о себе знать своей колючестью и запахом спирта….

***

Пулевые раны заживали как на собаке, что, хоть и противоречило его фамилии, но не могло не радовать сержанта. Тем не менее, врачи были другого мнения, а потому изо дня в день ставили ему всё новые и новые уколы, и никак не хотели отпускать на фронт.

Так тянулась неделя за неделей.

Месяц.

Второй.

Кошечкин уже не выдерживал всей этой госпитальной обстановки, которая и заключалась, в общем-то, в уколах, играми в шахматы с остальными ранеными, едой и бурными ночами с молоденькой грузинкой-медсестрой Полиной.

Между тем, вести с фронта приходили уже радостные. Его батальон был переброшен в Крым и постоянно участвовал в освобождении оккупированных городов и деревень. Кошечкин искренне завидовал своим товарищам, рвался к ним, но… врачи всё твердили своё: «Ещё не время, отлёживайтесь!»

В конце концов, у него в голове созрел план.

Очередной ночью, когда они с Полиной уединились в подсобке, он нашептал ей:

– Полечка, миленькая, на фронт мне надо!

Медсестра встрепенулась:

– Как? Тебя же не отпускают ещё…

– Это да, но… я-то уже здоров! Нет ран у меня уже. Не веришь – смотри!

С этими словами он повернулся к девушке голой спиной, на которой зияли четыре небольших шрама.

– А что я могу сделать, милый? – шептала медсестра. – Я ж не начальник госпиталя.

– Найди мне мои документы и одежду, а я уж доберусь до своих.

– Сбежишь?! – воскликнула Полина, и Кошечкин даже закрыл ей рот рукой.

– Чего ты кричишь-то, ну? Всё со мной хорошо будет! – шептал он.

– Тебя убьют там! Не пущу!

Она уткнулась ему в плечо и беззвучно зарыдала.

– Свои не убили, и эти не убьют.

Он гладил её по волосам и покачивал, прижимая к себе.

– Ну-ну, милая, всё хорошо. Я тебе писать буду. У меня ж мамки-то нет, вот, только ты есть!

Девушка встрепенулась и оторвалась от его плеча.

– Обещаешь?

– Слово сержанта, милая! – улыбнулся Кошечкин, положа руку на сердце.

Она снова крепко обняла его.

– Я буду скучать, Ванечка!

– И я по тебе, родная!

К утру Полина всё-таки принесла ему все его вещи и документы. Поцеловав на прощание медсестру, сержант выпрыгнул из окна и, поймав первую же полуторку, поехал на ближайший вокзал….

***

Комбат вместе с остальными офицерами батальона роптал в штабе над картой, заканчивая обсуждение завтрашнего плана наступления.

– На этом всё. Вопросы? – подытожил майор.

– Никак нет! – хором отозвались офицеры.

– Приступить к подготовке личного состава к операции. Разойтись!

Послышался топот сапог, и фигуры взводных и ротных удалились из штаба, а майор всё продолжал смотреть в карту.

Вдруг, раздался знакомый звонкий голос:

– Товарищ майор, сержант Кошечкин прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения воинской службы!

Комбат оторвал взгляд от карты и поднял глаза. Перед ним и вправду стоял его сержант с улыбкой до ушей.

Майор усмехнулся:

– Никак из мёртвых восстал, а?

Он обошёл стол, подходя к солдату.

– Не могу умереть, покуда Родина в опасности! – бойко ответил Кошечкин.

Комбат по-отечески обнял его за плечи.

– И правильно!

Он посмотрел сержанту в глаза.

– Что ж, Иван, воюй! Ты уж извини, что расстрелять пришлось, но, как видишь, не дострелили – и то хорошо! Чего ж зря такого бойца терять? Молодец, что вернулся!

– Служу Советскому Союзу! – отозвался Кошечкин, салютуя.

– Ну, всё, вольно! Дуй в свой взвод, старлею доложи, что прибыл, завтра в бой идём.

– Есть!

Сержант вышел из штаба полный радости. Наконец-то он среди своих! Пусть даже здесь его расстреливали, но всё же свои – и то хорошо!

Он шагал средь палаток, ловя на себе удивлённые взоры товарищей, и видя, как отворачивают лица те, кто тогда был в расстрельной команде.

Но как же найти того, который не стрелял?..

***

Бой гремел вовсю.

Отовсюду летели пули, осколки, снаряды и доски от разрушаемых домов. Слышались крики, ругань, выстрелы и взрывы. Всё это слилось в один сплошной монотонный шум, к которому со временем привыкаешь, однако, всё равно по-животному страшно.

Кошечкин маневрировал, делая короткие перебежки между домами и баррикадами, то и дело давая короткие очереди из родного ППС по пробегающим немцам.

Он прыгнул за очередную баррикаду к одному из бойцов, который тут же упал замертво. Между глаз у него зияла пулевая дыра. Снайпер.

Кошечкин аккуратно выглянул из-за мешков и металла, дабы понять откуда идёт огонь, и сразу же его каска зазвенела от пули, пролетевшей по касательной. Он нырнул вниз. Этой доли секунды ему хватило, чтобы понять, что фриц с оптикой сидит на водонапорной башне, которая была буквально в двадцати метрах от него. В том самом маленьком окошке на верхушке её. Вон там и сидит эта гнида.

Сержант осмотрелся, обдумывая свой план. До башни можно было добежать двумя перебежками – лишь бы снайпер не зацепил. Но как же до него самого добраться? У только что убитого солдата на поясе висела граната. «Ну, тебе уже без пользы, браток…», – подумал Кошечкин и, сунув её себе под ремень, дал короткую очередь по окошку башни. Пока он стрелял, то успел выскочить и быстро добежать до первого попавшегося дома, куда и занырнул.

Все стены были ветхими, а в некоторых виднелись отверстия от пуль. Подле выбитого окна сидел молоденький бледный ефрейтор, перезаряжавший свой автомат. Кошечкин подполз к стене напротив и, принявшись проверять ППС, подбодрил его:

– Что, молодой, страшно?

– Аг-га, – заикаясь, ответил боец.

– Ничего, и мне страшно, чего уж тут! От того-то, наверное, и живой! – усмехался Кошечкин, проверяя магазин, в котором почти не было патронов.

– Т-товарищ с-сержант, – всё заикался ефрейтор, – а эт-т-то же вас расстреляли т-тогда?

– Хех! Было дело! Как видишь, не дострелили.

Ефрейтор немного подался вперёд и почти прошептал без запинки.

– Я был в расстрельной команде тогда. Я в вас не стрелял.

Кошечкин поднял на бойца удивлённые глаза.

– Родной ты мой!.. – чуть ли не воскликнул он, уже хотев обнять его, как своего брата, но в этот момент раздался резкий звон металла о металл, и сержант увидел, как пуля прошила каску ефрейтора насквозь, оставляя на обоих отверстиях выливающуюся кровь, которая также начала идти изо рта. Глаза парня закатились, и он упал на пол лицом вниз.

– Э, братец, ты что?! – вскрикнул Кошечкин, поднимая за плечи тело ефрейтора. – Ты что?! Не умирай! Как тебя зовут хоть?

Однако крики были уже тщетны. Боец умер на месте от пули всё того же снайпера на водонапорной башне.

– Вот же сволочь, а! – ругался сам себе сержант. – Меня не дострелили, так его!

С этими мыслями он выбежал из дома и понёсся к башне, поливая то самое окошко из автомата, не обращая внимание на пули, пролетавшие рядом с ним с обеих сторон.

Кошечкин вбежал внутрь, и увидел лестницу, ведущую наверх. В этот момент там мелькнула тень. Видимо, фриц догадался, что за ним пришли.

«Ну уж нет!» – подумал сержант, а вслух крикнул:

– Это тебе за парня, который не стрелял, гнида!

Граната полетела вверх, приземлившись на одну из платформ.

Взрыв.

Сверху полетели сломанные ступени и доски, от которых Кошечкин едва успевал уворачиваться, а следом за ними рухнул и изуродованный взрывом немец. «Отомстил!» – подумал сержант, перезаряжая ППС.

Надо было идти дальше в бой….

Освобождая Севастополь

И нам плевать на мессершмитов вой,

Горящих танков въедливую копоть.

Там за моей и за твоей спиной

Великий русский город Севастополь.

А.В.Маршал

На часах было одиннадцать часов вечера, когда вдруг послышался звон полевого телефона. Толбухин ждал этого звонка, ибо это звонили из Ставки. Раздался громкий бас Жукова:

– Добрый вечер, Фёдор Иванович!

– Здравия желаю, Георгий Константинович! – ответил Толбухин.

– Доложите обстановку.

– Артиллерия противника не ведёт активных обстрелов, авиация пока тоже молчит. Завтра мои войска идут на штурм Севастополя.

– А! Точно! За сколько планируете взять?

– Точной цифры вам сказать не могу, ибо противник, находящийся в городе силён.

– И всё же?

– Думаю, за неделю точно возьмём.

– Это долго. Ставка требует быстрых действий.

– Сделаю всё возможное для скорейшего взятия города, товарищ маршал.

– Хорошо! Удачи, Фёдор Иванович, и да хранит вас бог!

– До свидания, Георгий Константинович!

Толбухин молча посидел с минуту и велел позвать к себе Мельника, который прибыл через пять минут.

– Слушаю вас, Фёдор Иванович! – сказал генерал, войдя.

– Войска готовы? – спросил комфронт.

– Так точно, завтра выдвигаемся.

– Хорошо. Ставка требует максимально быстрого взятия города. Можем?

Мельник помолчал и ответил:

– Можем, товарищ генерал.

– Уверены, Кондрат Семёнович?

– Убеждён!

– Что ж, тогда удачи нам, и да хранит нас бог!

***

Ранним утром нового дня тридцать вторая гвардейская стрелковая дивизия выстроилась в боевой порядок. Молодой комдив необычайно волновался, ибо он понимал, что штурм предстоял тяжёлый.

Батальоны шли стройными колоннами. Кто-то шёл молча, кто-то курил, кто-то переговаривался.

– Мишаня, – обратился комбат Терехов к шедшему в первой шеренге сержанту Безрукову, – есть закурить?

– Найдётся, Андрей Николаевич, – ответил гвардеец и полез в карманы.

– Награды-то сними, а то ж прострелят, обидно будет, – усмехнулся капитан, затягиваясь махоркой.

– Чего там, Андрей Николаевич? Их же мало, две всего-то – за Кавказ да «За отвагу»³. К тому же, ежели погибну, так при полном параде!

– Дело твоё. Я вот, только своего «Богдана Хмельницкого»⁴ надел.

Они помолчали, оба уже закурили, когда Безруков спросил:

– Как думаете, Андрей Николаевич, выживем?

Комбат усмехнулся, тяжело затягиваясь:

– Нам боятся нечего, мы на нашей земле. Дома, иными словами. Немцы – всего лишь враги, они могут только убить и не более. Всё будет хорошо, так, думаю, нам Христос завещал.

– Вы верующий? – удивился сержант.

– Не-а, но на этой проклятой войне хочешь-не хочешь уверуешь, да и к тому же, в детстве-то меня всё-таки крестили, хоть и запрещено, вроде как…, и даже в партбилете у меня икона лежит….

***

Младший лейтенант ВВС Василий Донцов готовил свой новенький Ла-7 к первому боевому вылету. Он необычайно волновался и требовал от техника, чтобы всё – буквально каждая гайка – в его истребителе блестела.

Подошёл командир полка, который с отцовской улыбкой смотрел на лётчика, готовившего свой самолёт.

– Волнуетесь, Василий Николаевич? – спросил подполковник.

– Если честно – да, товарищ командир, – ответил Донцов.

– Мы все волнуемся, хотя у меня этот вылет, наверное, сто первый. У тебя же это дебют, верно?

– Верно.

– Что ж, удачи всем нам, а тебе в особенности!

– Я как-то не верю в удачу…, – задумчиво ответил лётчик.

– Почему же?

– Какое-то это… абстрактное понятие…, – мялся Донцов. – Не по нашей идеологии…

– Да брось! Тут не до идеалов коммунизма, тут люди мрут штабелями – хош-не хош в удачу поверишь!

Подполковник пожал плечами.

– Ладно, готовься дальше! Вылет через пятнадцать минут.

– Есть!

***

…Повсюду были слышны пулемётные очереди, взрывы, крики, удары. Везде мелькали «зелёные» пехотинцы, «чёрные» моряки и проклятые «серые» фрицы.

Безруков прыгнул за какой-то большой кусок металла, непонятно от чего, и перезарядил свой ППШ. Откуда-то выскочил Терехов, дал короткую очередь и присел рядом с ним.

– Дзот, собака, ходу не даёт, столько наших уже положил! – злобно сказал капитан, сплёвывая почерневшую слюну и отборно выругиваясь. – Мишаня, дай мне одну гранату, я этого подонка сейчас разорву.

Получив гранату в руки, комбат, пригнувшись, рванул к другому укрытию. Вдруг, он упал, как подкошенный.

Безруков дал очередь в сторону дзота и буквально подлетел к командиру, тот был ранен в бедро. Взяв у него обратно гранату, он прыгнул в укрытие, до которого не смог добежать капитан, оттуда был прекрасно виден этот немец. Сержант метнул «фенюшку»⁵ ему под ноги. Пулемёт умолк, а стрелок рухнул изрешечённый осколками и опалённый огнём.

Безруков снова подбежал к Терехову, взвалил его на себя и, кряхтя, отнёс за тот самый кусок металла, за которым они сидели.

– Фельдшер! – закричал он. – Фельдшер, чёрт тебя дери!

Откуда-то появился молодой, но уже поседевший сержант медслужбы, который тут же принялся перевязывать комбата.

Безруков двинулся дальше к вершине горы, периодически давая короткие очереди по немцам…

***

Донцов преследовал немецкий истребитель, что только что вышел из «бреющего» и снова стал набирать высоту. Дал очередь – едва крыло задело.

«Юркий гад, а!» – подумал Донцов и снова открыл огонь.

В хвост.

Немец загорелся и резко пошёл вниз.

Василий был несказанно рад – первый сбитый в первом же бою!

Тут, он заметил, что за ним погналась пара «мессеров».

«Не дождётесь, гады!» – снова подумал лётчик и резко пошёл вверх. Обернулся – «ганс» был уже один. Донцов развернулся, вошёл в пике и дал очередь противнику прямо в нос.

Загорелся.

Вдруг младший лейтенант почувствовал, что начинает терять высоту – второй «мессер» расстрелял его «Лавочкину» левое крыло.

«Твою мать!» – выругался про себя Донцов и выпрыгнул из самолёта, который падая, таки угодил в этого самого немца, что его сбил, и он тут же взорвался.

«Хотя бы так просто не отпустил!» – обрадовался Василий, когда уже показалась земля.

Приземлившись, он отцепил лямки парашюта и возрадовался, что его не расстреляли на подлёте к земле.

Донцов достал пистолет из кобуры и бросился к ближайшему укрытию – следовало оценить обстановку. Вершина горы была близко, но проход к ней не давал немецкий пулемётчик и семеро автоматчиков. Вдруг рядом с ним появился какой-то грязный сержант пехоты с краснющими глазами и выцветающей гимнастёрке, на которой звенели медали на почерневших, от копоти и пороха, лентах. Он перезаряжал свой ППШ. Увидев, лётчика он удивлённо спросил:

– Ты откуда, младшой?

– С неба, – смущённо ответил Донцов.

– Понятно. Вон труп, – Безруков указал на изуродованного немца, сжимавшего в мёртвой руке автомат, – хватай «шмайсер» и будем думать, что дальше делать.

Василий, как кошка, прыгнул к нему, схватил автомат, два магазина из подсумка и отпрянул обратно к укрытию, так как тут же перед ним взметнулась пыль от пуль, ударяющих в землю.

Тем временем за баррикадой уже сидело ещё трое перепачканных красноармейцев и старлей-моряк в чёрной фуражке, надетой набекрень, и сжимавший в окровавленных руках знамя.

– Эх, – тяжело заговорил офицер, – так неохота умирать, ещё и у себя дома.

В уголках его рта появилась кровь.

– Может тут посидите, прикроете нас, а мы возьмём знамя? – спросил Безруков.

– Нет, друзья, – отвечал старлей уже бодрым голосом, – я вас поведу. Вперёд! За Родину, за Сталина!

Раздалось громогласное «ура!», которое, казалось, слышала вся округа, хотя, наверное, таких «ура» на этой горе – было несколько сотен.

Бойцы полетели вперёд к вершине.

Сразу же застрочил пулемётчик и первой же пулей скосил офицера. Знамя накрыло его своим красным, несколько раз пробитым пулями, полотнищем.

В немцев полетели гранаты, «заговорили» автоматы и винтовки солдат.

Донцов прыгал, словно заяц, от укрытия к укрытию, методично отстреливая немцев, бежавших на них.

Фрицев осталось трое, но пулемётчик всё ещё был цел, уничтожая своим беспощадным градом пуль бойца за бойцом.

Внезапно, откуда-то сзади прилетела граната и упала ему под ноги.

Взрыв.

Пулемёт замолк, немец буквально исчез за укреплением.

Раздалась длинная очередь, скосившая остаток немцев.

Все, кто был жив из маленького отряда, обернулись – это был Терехов. Прихрамывая на перевязанную ногу, он бежал к ним, а на его чумазом лице сияла грустная улыбка.

– Товарищ гвардии капитан! – воскликнул Безруков.

Тот тяжело вздохнул, сжимая в руках трофейный ручной пулемёт. Сзади него показался какой-то старшина, который поднял знамя, что нёс погибший старший лейтенант.

Никто ничего не говорил.

Боец молча водрузил изорванное красное полотнище на вершине горы и только после этого раздалось очередное громогласное «УРА!»

Где-то внизу ещё слышались выстрелы, разрывы. Все подтягивались к вершине.

Донцов подсел к Безрукову, который в задумчивости сидел на одной из баррикад, набивая патроны в новый диск к ППШ.

– Ну, что, лейтенант, закурим? – спросил он.

– Айда, сержант!

Безруков достал «Казбек», и оба они затянулись.

– Кончились фрицы! – грустно улыбнувшись, сказал гвардеец.

– И слава богу!.. – ответил Донцов.

***

Манштейн садился в поезд.

Вид у него был самый угрюмый, ибо он оставлял свою родную армию в такое трудное для неё время.

На перроне выстроились его заместители и подчинённые. Среди них был и его личный пилот, который, когда поезд уже уходил, а все прощальные речи сказаны, громко проговорил вслед:

– Herr Feldmarschall! Wir haben den Schild von Crimean vom Auto entfernt – unser Symbol des Sieges....⁶