Поселок

Поселковый воздух. Роберт отнесся к этому своему состоянию с благодарностью, как к

Божьему дару. И сейчас, замкнуто сидя в электричке метро, использовал эту возможность,

обдумывал встречу с Ниной, понимая, что скоро, может уже в самолете, окончательно

проснется его истерзанный разум и все вернется в круги своя: снова будут мучить

противоречия двух противоположных семейных миров, будет съедать совесть, угнетать

обязанность, заставлять ум ловчить и изворачиваться, чтобы, стремясь к равновесию,

избежать страданий близким людям. Теперь, когда представилась возможность трезво

определить правильные поступки, нужно без эмоций привести их к ясности: Назаров,

Женечка, Татьяна. А главное – в такой же последовательности… если хватит выдержки и

обретенного состояния.

Приехав на работу еще с неустойчивостью мыслей, он согласовал с Виталием Ивановичем

свое отсутствие в лаборатории на время поездки к Назаровым. Туда же, в лабораторию, не

понятно, каким образом проник телефонный звонок типа, не назвавшего себя. Роберта

позвали к городскому, и анонимный мужской голос, показался очень знакомым, сказал, что

жена Назарова в настоящий момент из Харькова, где была у своих родственников, выезжает в

Москву, и он, Роберт скорей всего может ехать по известному ему Московскому адресу.

Почему-то подсказка незнакомца Роберта не удивила, хотя была очень кстати, не нужно было

перед отъездом звонить в Москву, он сказал обычное «спасибо», как за полученную

городскую справку, и положил трубку.

Время меньшее получаса, проведенное в салоне самолета, не изменили настроя, в памяти

крутились отрывки деловых встреч, радостных маленьких удач, насмешки в адрес

агрессивных идеологов, пытающиеся раскусить их с Назаровым орешек, их открытие. И

вдруг невольно ловил себя на мысли, что не чувствует скорбной потери друга, проходила

нормальная деловая поездка к Назарову, каких было немало, впереди его ждала приятная

встреча с Володей и его милой Нинон… Возможно ли такое – лезут праздные мысли, и он,

притворяясь, наслаждается ими, будто ничего и не произошло? Не от небрежности и

невнимания ли к людям все его мытарства? Все неприятности и семейные противоречия?.. Но

тут же, поймав себя на самосъедании, заметил, что ничего кощунственного в том нет, что в

голове возникают памятные воспоминания о друге, с которым провел многие творческие

годы.

Но дверь в квартиру на улице Летчика Бабушкина показалась незнакомой. Тут же

утратилось лживое спокойствие. Участило сердце. Нужно было взять себя в руки. Роберт

нажал кнопку, в памяти всплыла прощальная их отметка после пресловутого Ученого Совета

в Лектории. Возник в больничной пижаме жестикулирующий Сабуров…

Дверь открылась сама под незначительным нажатием пальца. Здесь ждали любого, кто

придет.

На пороге стоял паренек лет семнадцати. Лицо у парня измятое, безразличное. Роберт

понял – это Анатолий, сын Назарова. За ним в тени коридора просматривалась девушка с

нежными привлекательными чертами. В глазах ее таился испуг.

– Анатолий, здравствуй… – произнес Роберт и почувствовал неуместность слов.

Анатолий отступил на шаг, молча пропустил Роберта.

Нина сидела в завешенной шторами комнате за столом, сложив на коленях собранные в

узел кисти рук. Черные легкое платье и полупрозрачный платок делали ее почти невидимой в

сумраке. Она не подняла головы, ее взгляд, казалось, неподвижно упирался в узорчатые

зигзаги тяжелых штор.

31

Роберт присел рядом на стул. Положил на ее руку свою. Провел по плечу. Еще минуту она

неподвижно смотрела перед собой, но потом вдруг обняла Роберта, прижалась к нему, тихо

заплакала. Роберт чувствовал сдержанное вздрагивание ее холодных щек у своего виска.

– Держись. У тебя сын, держись…

После его слов Нина еще сильней стиснула шею Роберта. Затем отпрянула, будто

опомнилась от неприятных мыслей, обернулась к Анатолию, застывшему у двери:

– Толечек, зажги свет. Дядя Роберт пришел.

– Да, мама.

– Познакомь Роберта с подружкой. Леночка!

Лена неуверенно вошла, остановилась возле Анатолия, взяла его за руку.

– Дети, там, в холодильнике все. Леночка, похозяйничай, пожалуйста. Толя помоги ей.

Анатолий молча последовал за Леночкой.

Дети вышли и Нина, наконец, украдкой ласково посмотрела на Роберта. Обмерила его

воспаленными глазами, сказала буднично:

– Боже! Как я давно тебя видела, дорогой! Как ты?

Роберт виновато пожал плечами, словно извинился перед кем-то за неуместный вопрос

своей подруги.

– Сама знаешь… – неопределенно ответил он.

Она покивала:

– Да. Я не верю, Роберт. Это не правда.

– Да…

– Я видела все, что осталось от него… Нет, его там не было. Они лгут, Роберт. Одна

одежда… Но это не он. Это только одежда, – ее глаза уперлись в пол, что-то осмысленно там

высматривали. – Так не бывает. Так просто не может быть, я знаю. Его нет, но он есть и скоро

придет. Вот увидишь.

– Ты считаешь?

– Да. Я уверена.

– Честно говоря, мне почему-то тоже так представляется. Все это кажется несерьезным и к

нему не относится.

– Ты тоже так решил?! – вскрикнула она. – Значит, раз и у тебя такие мысли, то я

правильно считаю – он есть и придет… может быть не скоро, но обязательно придет. Он не

может меня так бессовестно покинуть. Он же меня любит, Роберт! – она по-детски наивно

посмотрела на Роберта, поднялась, подошла к окну, отдернула шторы, открыла шкаф, достала

прозрачную в узорах скатерть, накрыла ею стол.

У входной двери позвонили. Дверь открыл кто-то из детей. Послышался голос Леночки:

– Папа, ты чего?..

Мужчина спокойным родительским голосом ответил:

– В гости. А что, нельзя?

Ответа не последовало, и в комнату вошел мужчина Нининого возраста. Из-за его спины

выглядывало встревоженное лицо Леночки. Нина сорвалась с места, кинулась к мужчине,

уткнулась ему в грудь, он нежно ее обнял, вздрагивающую.

Вскоре она оправилась, обернулась к Роберту:

– Роб, это Александр Семенович. Леночкин папа, мой очень хороший друг. Если бы не он,

я бы тут подохла одна и умерла от тоски.

Мужчины скромно обменялись рукопожатием.

Незаметно и быстро с помощью Леночки и Анатолия стол был накрыт. Все сели молча в

ожидании команды хозяйки.

32

– Люди, вы пришли к нам в гости. И другой причины за столом у нас нет, – Нина тяжело

проглотила комок в горле, – я никому не верю на слово, пока не увижу своими глазами или не

услышу лично от Володи. А он мне говорит другое. Всегда… и сейчас тоже…

Александр Семенович одобрительно кивнул:

– Ниночка, ты права, – он повернулся, надеясь на поддержку к Роберту, – признать

нерешенное, значит окончательно приговорить. Роберт?

Роберт снял очки, прижал пальцами глаза, задумчиво промолвил:

– Скорей всего. Нина скажи, если можешь, когда он звонил из Майами?

Нина, застыв, молчала. Анатолий хмуро взглянул на мать, держа навису у рта полную

ложку. Рука нервно вздрогнула и ложка с резким стуком упала в тарелку. Нина опомнилась, не

глядя на сына, сказала:

– Перед отъездом из Штатов дня за три.

– Какие-нибудь подробности он сообщал?

– Какие? – она настороженно посмотрела на Роберта.

– Например, какие-нибудь сомнения, что-либо мешает или еще что?

Она пожала плечами:

– Как будто бы нет. Говорил весело. Сказал, что скоро прилетит. Что все в порядке.

Передавал тебе привет.

– Спасибо… – машинально произнес Роберт. Поднялся, пошел к выходу, – немного подышу,

проветрюсь, если не возражаешь.

– Роберт, там выключатель с приветом. Щелкни пару раз.

– Понял, – кинул он на ходу.

За ним из-за стола осторожно выбрался Анатолий. Дернулась Леночка.

– Лен, не надо. Я сейчас…

Роберта он застал на скамеечке перед подъездом. Сел рядом. Помолчали.

– Дядя Роберт, я должен вам кое-что сказать.

Роберт мельком глянул на парня.

– Это твоя девушка?

– Да.

– У вас серьезно?

Анатолий кивнул головой:

– Очень.

– Ты ее любишь?

– Люблю, – Анатолий произнес это уверенно и свободно, как само собой разумеющийся

факт.

– А она?

– Очень, – в его словах не чувствовалось ни малейшего колебания, отвечал он на вопросы

друга своего отца, как если бы его расспрашивал сам отец. В голосе дяди Роберта слышалась

родительская интонация и чувство это жутко вскруживало голову. Анатолий едва сдерживал

себя от срыва, от немужской истерики, от невыносимого желания кинуться в объятия родному

человеку.

– Говори, я слушаю.

Анатолий с силой сжал кисти рук, с минуту молчал.

Роберт терпеливо ждал. Уводил себя от желания утешить парня. Прикоснуться к нему, еще

совсем ребенку, разбитому горем.

– Дядя Роберт…

– Анатолий, ты ведь знаешь, я твой отец…

– Да, крестный. Я знаю.

33

– Так вот поэтому я перед Володей в ответе. Говори открыто, иначе обижусь.

Анатолий закивал:

– Да, да, я сейчас… Когда мама разговаривала по телефону с папой… ну, в общем, я с моим

товарищем обнаружил подслушку в телефоне.

– Каким же это образом? – Роберт удивленно обвел глазами лицо Анатолия.

– Очень просто. Я поймал в радиоприемнике волну передатчика на УКВ мамы с папой

разговор. А потом, когда мама ушла на работу, разобрал телефон и под крышкой обнаружил…

Роберт ощутил неприятный холодок уже знакомого омерзительного чувства подопытного

кролика. Снова кто-то или что-то напомнил ему роль заложника. Роль подопытного

животного в комфортабельной клетке на сытых харчах.

– Ты кому-нибудь об этом рассказал?

– Нет, что вы!

– Сделал правильно. Я подумаю. Потом сообщу, что делать. А жучок не трогай, забудь,

хорошо?

– Я понял.

– Я буду часто звонить, приезжать. Терпи, будь мужчиной, Толя. Хорошо?

– Я понял, дядя Роберт, – голос у него дрогнул.

– Подружка у тебя замечательная, чувствуется воспитание.

– Я знаю. Мы решили быть вместе.

– То есть?

– Ну… она согласна стать моей невестой.

Роберт усмехнулся:

– Короче, сообщишь заранее о помолвке.

Анатолий признательно улыбнулся:

– Обязательно, дядя Роберт.

– Ну вот. Пошли, а то мать там одна.

– Она не одна. Он ее любит.

– Ты это серьезно? – Роберт не смог скрыть удивления.

– Да, – Анатолий придал своей улыбке ироничный оттенок. – Серьезно.

Роберт качнул головой, ничего не сказал.

Они поднялись и пошли в квартиру.

Глава 9

Ее Тайна

Роберт не мог заниматься на работе только собой. Игнорировать Институтскую плановую

работу можно было, но не так откровенно-нагло, как невольно приходилось. Угнетала мысль.

Она все сильней угнетала и нагнетала чувства. От нее нельзя было избавиться даже в

присутствии Виталия Ивановича, его непосредственного начальника и друга. Виталик

старался включить его в свои сложные расчеты остатков углерода в топливе, какими

занимался, на какое-то короткое время ему это даже удалось, но очень скоро он заметил

остановившийся взгляд в глазах у Роберта. И снова предложил ему уйти домой, не строить из

себя порядочного дисциплинированного сотрудника, а его отсутствие он спокойно прикроет

от любопытного высшего начальства, например, отбытием коллеги в неожиданную

командировку по городу. Но Роберт отлично понимал, что никакое ни моральное, ни

физическое отвлечение его не сможет увести от тяжелых мыслей. Кроме всего, что мог он

34

сделать для поисков супруги, что еще, если милиция этим занималась уже второй день и

никаких результатов? Уйти домой, где доведенная до предела странным исчезновением

дочери теща, поджидала его на пороге с внушительным орудием кулинарного производства?

Вот уж по истине, нет страшней жить под одной крышей с родителями, а тем более – с тещей.

Продолжать работу над электронным устройством, подавляющим агрессивную энергию в

сознании, о котором кроме Виталика и Назарова никто не знал, было бессмысленно. Эта

работа требовала не меньшую энергию своего «родителя», чем та, которую низвергал

террорист на головы своих жертв. И эту энергию почти всю поглотило Женечкино

исчезновение. Единственным делом, каким нужно было бы заняться, – прокрутить в памяти

события за последние, ну скажем, две недели. Припомнить что-нибудь неординарное,

нелогичное, непонятное… Если говорить о неординарности, то с позиции придирчивого

взгляда все эти дни выглядели неординарно. О нелогичности, поэтому и говорить не

приходится – так и есть. Последний Женечки выпад тому очевидное. Может быть –

непонятное?.. Тогда – случай с этим ужасным человеком. С несчастным, непонятным,

появляющимся неожиданно где-нибудь в районе их с Женечкой прогулок? Роберт никогда не

говорил ей о своих наблюдениях. Казалось, она знала причину, по которой этот человек

следовал за каждым их шагом и Роберт не хотел затрагивать щепетильный вопрос, может

быть касающийся лично ее. Почему следил он именно за ней, а не за ним, не трудно было

определить. Во-первых, это был мужчина, а не женщина, а Роберт никому не давал повода

думать о нем, как о гее. Во-вторых, – из любовных побуждений, потому что человек следовал

неприкрыто, неопытно, на значительном расстоянии и его взгляд, (Роберт замечал

непринужденной оглядкой не раз), направлен был только на Женечку, когда она отрывалась

куда-нибудь от Роберта. Непонятно, почему этот тип никогда не приближался даже тогда,

когда Женечка оставалась одна в томительной очереди за чем-нибудь дефицитным, например,

за импортным бюстгальтером или «грацией», словно избегал непосредственного контакта с

ней? Чего он боялся? Ему никто не мешал подойти и выяснить отношения. Может быть,

стыдился своего уродливого лица? Не изуродованного, а именно уродливого, с каким

родился. Оно было крупное, широкое, жутко несимметричное, смещенное по вертикали

правой и левой половинок относительно друг друга. Глаза огромные навыкате. Может быть,

он удовлетворял себя хотя бы тем, что имел возможность пристально смотреть на Женечку.

Конечно же, она та женщина, на которой мужчинам невозможно было не остановить свой

взгляд. Роберт не раз слышал в ее адрес от мужчин идущих мимо одну и ту же знакомую еще

из прошлой своей жизни избитую фразу: «Какая женщина!»

Кто этот несчастный незнакомец, может быть, на этот вопрос могла ответить только

Женечка. Но она молчала. Замечала и молчала. Незадолго перед тем, как это случилось, его

слежки участились настолько, что даже постороннему глазу было заметно.

Вначале они с Женечкой хотели прокатиться на канатной подвесной дороге. Но пока

приехали в парк имени Горького, заметно потемнело. Роберт снова почувствовал Его сзади.

Они остановились возле посадочной площадки, и Он тоже остановился в ожидании. Роберт

отговорил Женечку от катания на «канатке», и они пошли под трассой подвесной дороги по

бездорожью лесопарка. Над головой тихо поскрипывали сидения с редкими пассажирами.

Женечка поднимала голову и смотрела на очередного пассажира, проплывающего над

головой. Хихикали девочки с мальчиками, мирно гудели голоса взрослых мужчин, им

отвечали беззаботные тонкие женские голоса. По ходу проплывали теперь уже пустые

сидения, и только из одного сидения почти во весь рост в сумерках высовывался одинокий

мужчина. Роберт подумал странное: неужели у взрослого мужика нет более полезного

занятия, чем детское развлечение в одиночку? Да еще вдобавок так рискованно наклоняться и

смотреть вниз. Видеть это, наверное, было жутко. Но Роберт, почему-то за него не испугался,

35

а даже, наоборот, с холодностью представил картину падения человека в кустарник, росший

на всем пути трассы. Об этом он всего лишь подумал. Проскочила мимолетная мысль. Всего

лишь мысль, – и следом тяжелая грузная тень мелькнула вниз за их с Женечкой спинами.

Возникло ощущение поставленной гулкой точки на земле возле куста сирени. Чтобы

убедиться, Роберт оставил Женечку, сам вернулся к кусту. На смятых ветках лежало

скукоженное тело человека со знакомым безобразным лицом, огромными навыкате глазами,

обращенными в черноту неба. Белки его глаз отсвечивали свет тусклых ламп на редких

столбах аллеи. Роберт понял – это воплощение протеста человека против собственной судьбы.

Неизвестно, видела ли Женечка в наступающих сумерках своего тайного наблюдателя в

завершающей позе, но с тех пор Роберт ни разу не замечал его слежки, сколько ни

высматривал.

Выходит, тайну Женечка унесла с собой, и даже если вернется, то уж точно никогда не

откроет ее Роберту.

Было грустно и одиноко. Хотелось снова прийти в кафе, где она осталась. Как было когда-

то – захотел и нашел ее в парке сидящей на скамеечке.

Глава 10

Наташа

Она проснулась, когда солнце еще не взошло. Так рано летом еще не просыпалась. Долго

лежала, вспоминая…

Иногда папу-Роберта называли дядей. Происходило это обычно после его исчезновения из

дому. Надолго. Потом он появлялся. Тихо – чтобы его не замечали. Наташа приходила в

восторг. Летела навстречу, поднимая крик. Крепко обхватывала его шею, целовала.

По словам взволнованной бабушки, бьющей себя кулаком в раскрытую, покрасневшую от

выпитого спиртного грудь, незаконный ее зять – никто.

– Да кто он такой?! – кричала она, протягивая к маминому лицу руку с отставленным, как

дуло нагана, пальцем. – Муж он тебе? Нет! Любовник? Нет!

При этом она выставляла из кулака еще один палец, и наган становился почти настоящим –

с обоймой-барабаном – точь-в-точь, какой у соседского Борьки.

– Любовники подарки приносят, а этот – получку меньше, чем нищий за день. Да кто он

такой? Может, сосед? За всю мою жисть отродясь в Поселке таких соседей не бывало! И

останешься ты вот с чем! – Тут бабушка нижними пальцами нажимала на курок, и наган

внезапно выстреливал: дуло, как в мультиках сжималось, и между двух согнутых пальцев

высовывался третий, похожий на пулю. И тогда Наташа закрывала глаза ладонями, прятала

свое лицо в складки платья, стараясь плакать не очень громко. Ее уши горели огнем, плечи

вздрагивали, все звуки замолкали, и выстрела не было слышно. Мама оставалась жива-

здорова и спокойно отвечала бабушке:

– Вспомни, сколько Наташке было лет, когда Роберт вернулся. Четыре годика!

– А где он раньше был, когда заделал ребенка?!

– Он женат, мама.

На это бабушка с шумом выдыхала воздух и цедила сквозь зубы:

– Так какого ж ты… хрена… – дальше она произносила глупые слова, за которые от

взрослых ребенок сразу же получил бы по затылку, – оставила ребенка?.. А теперича он

воспитывает, как же! Распоряжается!..

– Он ее просто легонько шлепает, – перебивала мама.

36

– А я не разрешаю, чтобы моего ребенка били! – приказала бабушка. – Пусть приобретет

своего, тогда и распоряжается!

Мама опускала голову и тихо произносила:

– Мама, это его ребенок. Понимаешь? Его, его, его…

Папу-Роберта не называли папой, и это сильно огорчало Наташу. Так сильно, что к горлу

подступал горький комок и давил, давил… Чтобы не заплакать, Наташа заставляла себя

думать о хорошем, как советовал папа. Она отворачивалась от взрослых и смотрела на улицу.

Там стояло тихое лето. Там был мир, в котором дружно жили все – и животные, и деревья.

Они никому не мешали и заботились друг о друге. И в этом мире Наташа чувствовала себя

главным участником, радовалась утру и наступающему летнему дню. Новый день, еще

неизвестный, и вчерашний – смешались, цепко держа друг друга. Ей было трудно сейчас

расставить их по углам, как кукол: что-то тревожило, что-то радовало. Она лежала тихо, как

мышь, и прислушивалась.

О стекло окна билась синяя муха. Во дворе возился Борька, пробравшись через дырку в

заборе. В субботу он вставал рано, приходил во двор и еще до появления Наташи устраивал

игры с рыжим псом Плутоном.

Помнится, однажды напротив кухонного окна, они с Борькой строили песчаный город.

Дома вырастали всякие: со стороны Борьки – космические, без окон и крыш. Возле нее –

«кремлевские» – с куполами и пиками. После продолжительных холодных дождей

неожиданно наступили теплые деньки. Вокруг было тихо и спокойно. Под ладонями глухо

шуршал тяжелый песок. Из него, нагретого солнцем, как из погреба, в воздух поднималась

сырость. Но вот к влажному запаху песка примешался мандариновый. Наташа глубоко

вдохнула. Аромат усилился. Во двор вошла, придя с базара, бабушка. В сетке болтались

желтые мандарины.

Наташа ела быстро и с большим аппетитом. Сок вскруживал голову, заставляя позабыть

обо всем. Пористые корочки постепенно устилали купола песчаных башенок.

Борька остановил работу. Приоткрыв рот, он следил за руками Наташи глубокомысленным

взглядом. Ее пальцы быстро отделяли тесные розовые дольки друг от друга. Он, наверное,

хотел что-то сказать, но молчал. Тогда Наташа подумала, что и Борьке тоже захотелось

мандаринки. Она выбрала самую большую и стеснительно положила ее возле Борькиной

руки:

– Хочешь попробовать?

Борька торопливо закивал головой и срочно стал отделять корочки. Строительного

материала прибавилось.

Первым заговорил папа. Его голос шел из окна и звучал как в пустом помещении. Он

говорил, что все люди одинаковые – и большие и маленькие. И Наташа правильно сделала,

что угостила Борю. Иначе у ребенка может развиться жадность, если этот ребенок будет

оставлять все себе.

– Прямо-таки! – возражала бабушка. – Не больно-то другие о тебе позаботятся. Жди, как

же! Пускай смалу привыкает грести под себя. Она будет женщиной, а не профоргом каким-

нибудь… Сама кушай, внученька, – добавила она, выйдя на крыльцо, и сверху, широко, по

мужски расставив ноги, смотрела на Наташу спокойным ровным взглядом. Но папа услышал

и возмутился. Он предупредил бабушку, что всем достанется от жадности ребенка. Во-

первых, ребенок, когда станет взрослым, сам пострадает оттого, что не сможет победить свой

порок. А во-вторых, и родителям достанется на старости лет.

– А ты здорово на дитя не рассчитывай. На себя надейся, – посоветовала бабушка.

37

После слов бабушки говорить было не о чем, и поэтому во дворе установилась тишина.

Каждый занимался своим делом. Бабушка ушла в комнату отдыхать, мама готовила обед, папа

стоял у окна. Потом папа сказал ей, хитро усмехаясь:

– Ты ж смотри, никому не давай! Все съешь сама!

Наташа замерла. То, что сказал папа – противно. Он ей показался таким жадным! Вот уж

не хотелось быть похожей на такого человека. Но Наташа хорошо знала папин характер. Если

не прислушаться к тому, что он говорит, то по его словам часто выходило все наоборот: нужно

было делать так, как не нужно. Может, и на этот раз он схитрил, передразнивал другого

человека. И не ее ли, случайно?

От этой мысли ей стало стыдно, потом обидно, потом Наташа совсем разревелась, как

выражался Борька. Все это произошло на глазах у мамы. Мама рассердилась, накричала на

папу. Папа стал защищаться. А пока они там ругались, Наташа украдкой протянула Борьке

последний мандарин, и они снова принялись строить песчаный город. Борька что-то говорил

о строительстве, что-то там придумывал, а Наташа прислушивалась к голосам, доносившимся

из кухни.

Оказывается, мама выгоняла папу. Он сказал, что очень жаль ребенка. Потом он еще что-то

сказал такое, от чего Наташе стало грустно. Выходит, папе некуда было деваться, кроме, как

пойти к бабушке Нелле, своей маме.

В самую решающую минуту Наташа ушла за угол дома на пустырь перед калиткой и,

притворившись, что собирает цветы, ждала его там.

И он вскоре вышел. Подошел. Присел. Посмотрел ей в глаза.

Она спросила:

– Ты обиделся? Пошли к озеру, к нашему месту?

– Пошли. Но не на долго. Уже поздно.

– Ты не думай, я Борьку угостила.

– А я в этом не сомневался, Натаня. А как же иначе?

Она обняла папу. От него пахло жареным луком. Тихо сказала ему на ухо, по секрету:

– Папочка, раз ты идешь в гости к бабушке Нелле без меня, то возьми у нее… иголку и

нитку. Только коричневую, хорошо?

– Откуда ты взяла, что я иду к бабушке Нелле?

– Не знаю… ты принесешь мне иголку и нитку?

– Принесу. Но ведь все это есть у мамы.

– Нет, папочка. У тебя пуговица отрывается.

– Это, Натаня, пустяки… Бабушка Нелли сама пришьет.

– Нет, папочка. Она плохо видит. Я лучше пришью. Договорились?

– Договорились… но ты еще шить не научилась.

– Пока ты будешь ходить туда-сюда, я научусь, не беспокойся. Смотри же приди! Я жду. И

еще я тебе хотела сказать… сказать… – она по-взрослому отбросила волосы назад, – ты

знаешь, папочка… ты должен… починить мои единственные ботинки. У них совершенно

оторвались подошвы. А завтра идти в детский садик. Ты представляешь? Смотри! Ребенок

простудится!

– Это ты правду говоришь? – у Роберта глаза сделались строгими, и он задумчиво

посмотрел на ее ноги.

– Наверное… Ты не задерживайся, папочка! И нитку с иголкой не забудь, – тянула она

время.

– Хорошо, Наташа. А пока что иди домой. Уже темнеет.

38

– Хорошо, папочка. Только я тебе хотела сказать… сказать… У нас в детском садике… Ирка

доводит маленького Виталика до слез. Она каждый день ему говорит, что за ней придет папа,

и они сразу же поедут в детский городок на качели.

– Ну, что ж тут обидного? – удивился Роберт.

– Она нарочно это говорит. Она знает, что у Виталика нет папы.

– А мама?

– Нет, папочка. Маме некогда. Ей нужно готовить обед…

– По-моему, ваша Ира попросту болтушка.

– А, по-моему, она насмешница. И еще мне жалко Виталика. Может быть, мы его возьмем

ко мне в братики? Как ты думаешь?

– Подумаем, Наташенок. Подумаем… – деловито отзвался Роберт, устраивая Наташу на

сухое поваленое дерево и сам усевшись рядом…

Наташа после того случая долго не могла заснуть, дремала, но в ту минуту, когда бабушка,

мама, папа, толпясь в дымной кухне, уходили из памяти, словно растворялись в тумане, а

Борька на глазах превратился еще в одного Плутона, зарывающего белую кость в песок, она

вздрогнула от собачьего топота за окном… Когда открыла глаза, над домами поднималось

солнце, освещая верхушки деревьев и извилистую водную поверхность озера,

поблескивающую, как осколок зеркальца. Она подумала, что так, вспоминая, можно

пролежать и до самого вечера, когда солнце начнет садиться и станет другим. Совсем другим.

Каким было вчера. Тогда на противоположном берегу оно медленно, огромным красным

шаром опускалось в самую середину сада. А у сижки с двумя рогатками для удочек, где они

сидели с папой, – поблескивало на тонкой набегавшей волне. Наташа боролась со сном,

терпеливо ждала, когда, наконец, и папка начнет зевать и уйдет с ней в дом. Но папа с мамой

из-за бабушки поссорились, и Наташа не знала, останется ли он ночевать…

За их спинами, утопая в сумерках, молчаливо стояли деревья сада. К дому тянулась

дорожка, заросшая по краям высокой травой. Дорожка извивалась, исчезала и появлялась

снова… На ленивой волне хлюпала лодка, привязанная к коряге. Ее серый дощатый нос лежал

на воде, отражаясь в зареве заката, и, казалось, то была не лодка, а большая рыба или акула,

открывающая и закрывающая пасть. Наташе было трудно наблюдать за ней, веки тяжелели,

их нельзя было удержать. Она старалась ничего не пропустить и ждала, когда закончится эта

странная картина. Но вот берега и поваленного дерева, на котором они с папкой сидели, не

стало, вода вздулась, подступила к груди, к плечам, и вместе с Наташей неслышно

заплескалась о незнакомые берега. А потом на месте водной глади появились тонкие острые

верхушки, опущенные вниз головой, и небо, уже потухающее, оказалось ниже деревьев…

Наташе стало холодно, она прижалась к боку Роберта, и, укрытая его пиджаком, заснула у

него на коленях. Потом смутно слышала, как на крыльце, передавая ее маме на руки, он

зашептал что-то. Минутой позже еще раз что-то сказал, и его шаги прошуршали по траве и

затихли на улице…

Это было вчера, а сегодня, когда в доме стояла тишина, и солнце поднималось над

Поселком, стало заметнее отсутствие папы, Наташа вдруг почувствовала непонятную свою

вину.

Она села на край постели, прислушалась.

Муха билась о стекло, жужжа, рвалась к свету. Взбудораженный Борькой, проскочил через

тропинку Плутон. На кухне тихо звякнула тарелка, мама готовила завтрак. Есть не хотелось.

Наташа подошла к окну. Муха расплылась в большое пятно. У мамы упала ложка.

Послышались ее шаги… Наташе есть не хотелось. Она бы спряталась, чтобы оттянуть время.

Пятно сузилось, снова обернулось мухой с прозрачными крыльями и кривой ножкой,

высунувшейся из головы и обутой в ботинок.

39

– Наташа, пошли есть.

Сегодня мама казалась хмурой. Двигалась медленно. Ее взгляд был задумчив. Ей, как и

Наташе, наверное, было скучно. Густые темные волосы, беспорядочно разбросанные по

голым плечам, свисали почти до самых лопаток, прикрывая вырез ночной рубашки.

– О, боже! – произнесла мама, посмотрев на себя в зеркало. – Ведьма!

В трехстворчатом отражении трюмо стояли три мамы, три поворачивающиеся головы, три

ночных рубашки.

Это не рассмешило Наташу. .

На кухне она сидела над кашей. Манная каша казалась горькой, чай – кислым. Хлеб с

маслом, когда мама отвернулась, был спрятан в карман, кашу пришлось тихонько перелить в

кастрюлю, когда мама снова ушла к зеркалу.

– Удивительно, – сказала мама, как только Наташа соскочила со стула, – когда его нет, ты

прекрасно ешь. И никто не требует, и никто не шумит.

– Кого нет? – переспросила Наташа.

– Кого, его… дяди Роберта, – произнесла мама.

Наташа поджала губы.

– Нет уж, мамочка, – и наклонив голову на бок, добавила – он папа.

– Был папа, да весь вышел, – не настойчиво, с едва заметной досадой ответила мама.

Наташа представила, как это могло произойти. Вот он – папа. Настолько огромный, что

своими руками, ногами, и всем, что было при нем, заполнил бабушкин дом – комнаты,

коридор, кухню, все углы, умудрился гигантскими ступнями своих ног расположиться под

кроватями. Одной ногой под маминой, другой – под Наташиной. Его шея каким-то образом

влезла в дымоход печки, которой бабушка давно уже не пользовалась, а голове не хватило

места – она смешно разместилась на трубе и осталась торчать там, как скворечник,

возвышаясь над всеми соседскими крышами. Потом папе надоело жить в такой тесноте, он

стал ворочаться и по частям выходить из дому. Последняя, наверное, покинула дом –

скатилась с крыши – голова, когда услышала бабушкины нехорошие слова. А может быть,

еще и не скатилась. И если это так, то очень печально: сам папа без головы где-то ходит

теперь беспризорный, а его мама, бабушка Нелли, будет потом говорить, что он потерял

голову окончательно.

Наташа понимала, что все придуманное смешно, но смеяться почему-то не хотелось.

Когда Наташа спрыгнула со ступенек крыльца, она поняла, что опоздала. Борька, не

дождавшись ее, уходил к озеру вглубь сада. Наташа побрела вслед. Пройдя несколько шагов,

она обернулась… На трубе дома была не папина голова, а сидела черная ворона, повернув в

сторону клюв и хитро, одним глазом следила за Наташей. «Наверное, он уехал к бабушке

Нелле», – решила Наташа, и если это было так, то оставалось только спросить у самой себя,

где же он теперь будет жить? Неужели теперь совсем чужая девочка назовет его своим папой?

Ведь недаром еще утром мама сказала ей, чтобы она не расстраивалась – они найдут себе