Двинулись земли низы – 1

Студенты

На Языкове я понял, что мое увлечение историей Московской горной академии переросло рамки простого любопытства.

Но то, что мне придется писать книгу, я осознал после одной обычной на первый взгляд фотографии. Вот она.

Банальней этой фотографии разве что семейные снимки. Студенческая компания друзей-однокурсников сфотографировалась на память – что может быть тривиальнее? У кого из учившихся в вузах и, особенно, живших в общежитии нет подобных фотографий с соседями по комнате?

Студенты тоже ничем особым не выделяются – технический вуз, будущие инженеры. Двое постарше, остальные практически одногодки в возрасте «едва за двадцать». Двадцать один, если быть точным. По нынешним временам – дети практически. Поскольку вуз столичный, а контингент общажный, резонно предположить, что перед нами провинциалы, съехавшиеся в Белокаменную со всех концов страны. Так и есть – тут и льняная Кострома, и нефтяной Баку, и пожарно-каланчевский Витебск, и зарубежная тогда Чита, столица иностранного государства с названием «Дальневосточная республика», признанного, правда, только Советской Россией.

Выдают их разве что глаза – слишком уж тяжелый взгляд у этих двадцатилетних пацанов. Обычно так смотрят матерые мужики, жизнью обстоятельно поученные и обстуканные. Разгадка – на календаре: февраль 1924 года. По окраинам страны еще полыхают последние очаги Гражданской, совсем недавно завершилась война на родном для одного из них Дальнем Востоке. В России наконец-то заканчивается страшная семилетняя кровавая мясорубка, едва не опрокинувшая страну в небытие. Подходит к концу «веселое время», как его назвал их ровесник – не по годам, а по судьбе – по имени Аркадий Голиков, тот самый лихой красный командир, которому еще только предстоит стать создателем великой советской детской литературы Аркадием Гайдаром. Засыпает страшное чудовище Смуты, на проклятые времена бодрствования которого и пришлось взросление этих юношей, ровесников буйного и бурного XX века.

Едва отпраздновавшие свой двадцать первый день рождения, они видели в этой жизни все. Каждый из них давно разменял свой счет, и мог бы с чистой совестью повторить за поэтом:

Мы довольно близко видели смерть

и, пожалуй, сами могли умереть,

мы ходили везде, где можно ходить,

и смотрели на все, на что можно смотреть.

…

И, честное слово, нам ничего не снилось

когда, свернувшись в углу,

мы дремали в летящей без фар машине

или на твердом полу.

У нас была чистая совесть людей,

посмотревших в глаза войне.

И мы слишком много видели днем,

чтобы видеть еще во сне.

Некоторые публицисты называли этих ровесников века «волчатами Революции», но это неверно: волчатами они если и были, то страшно давно – войну тому назад. Каждый из них прошел Гражданскую от начала и до конца, а на войне либо взрослеют быстро, либо не взрослеют вообще.

На этом фото – не юнцы, и даже не рано повзрослевшие мужчины. Это лучшие бойцы, многократно проверенные в деле ветераны. Те самые «битые», которые стоят десятка небитых. А юный возраст – никакая этому не помеха, как верно заметил один из них, «в то время люди созревали рано – условия жизни и сами события были стимуляторами роста». Это были родные дети Революции, ставшие под ее знамена еще в 15–16 летнем возрасте.

Я ведь не случайно упомянул Гайдара. Обычно его судьбу вспоминают как своеобразный пример уникальной карьеры – смотрите, вот какая невидаль случилась, человек в 16 лет уже полком командовал! И забывают, что сам Гайдар всегда говорил, что у него была «обыкновенная биография в необыкновенное время». И это и в самом деле так, такое было сплошь и рядом, что убедительно доказывают судьбы людей, запечатленных на этой фотографии.

Аркадий Голиков, будущий Гайдар, 15-летний адъютант командующего охраны обороны всех железных дорог, 1919 г.

Им едва за двадцать, но большинство из них уже выслужили немалые чины. Сейчас они студенты, но даже их студенчество случилось не просто так. Это не их решение, это воля партии. Это «стальную когорту ветеранов», лучших из лучших в 1921-м отправили ликвидировать очередной прорыв – кадровый.

Да, 1921-й год – это не 1919-й. Уже отбились, Республика больше не в стальном кольце врагов, но голод и разруха могут погубить ее ничуть не хуже белогвардейцев и интервентов. Первое в мире государство рабочих и крестьян отчаянно нуждалось в грамотных инженерах и руководителях производства, способных возродить лежащую в руинах промышленность. Поэтому лучших своих бойцов партия целевым набором отправила учиться.

И вот они в первом созданном Советской властью техническом вузе – Московской горной академии. Один из этих мальчиков пару исторических эпох спустя будет вспоминать это время в своих мемуарах:

«Сюда прибывала молодежь со всех концов страны. Они воевали с Деникиным, Колчаком, Врангелем, участвовали в создании первых органов Советской власти, совершали героические поступки, сами не сознавая своего героизма. Почему-то вспомнился студент Петров – он никогда не улыбался. Как-то я спросил:

– Почему это Петров всегда такой угрюмый?

– Будешь угрюмый, если с того света вернешься, – ответил близкий приятель Петрова.

И рассказал, как этого парня вместе с десятками других большевиков белые расстреляли. Тех, кто остался жив, добили штыками, а Петров был без сознания и его сочли мертвым. Потом он очнулся и выбрался из кучи трупов – со дна оврага, куда сбросили после расстрела. … Среди студентов были и политкомиссары полков и дивизий, и секретари губкомов, укомов и райкомов партии, и председатели исполкомов».

И это сущая правда – как я уже говорил, людей в больших чинах и при высоких должностях среди новоиспеченных студентов академии хватало. Да что далеко ходить – даже на этом снимке мы видим и руководящего деятеля профсоюзного движения не последней в Союзе республики, и бригадного комиссара, и партийного работника уровня секретаря райкома.

Вот только все эти должности и звания нынче не имели никакого значения – они остались в прошлом, а эти люди всегда жили не прошлым, а будущим.

Настоящее ненадолго уровняло их всех в веселом и шебутном статусе студента. Так получилось, что, повзрослев на войне, в послевоенное время они получили от судьбы неожиданный подарок – возможность хотя бы на несколько лет вернуться в молодость, и пожить обычной жизнью своих ровесников: с зачетами и «лютыми преподами», подработками и пьянками, «хвостами» и голодными, но веселыми студенческими свадьбами.

А будущее… Как всегда, будущее каждому выпадет свое. Кто-то из них благополучно окончит институт, кто-то переведется на другой факультет, кого-то выгонят за неуспеваемость. Один проживет с женой душа в душу всю жизнь, другому судьба определит несколько разводов, один будет жить немногим меньше столетия, другой не дотянет и до сорока.

Все как в жизни.

В общем, это действительно весьма тривиальный и обычный снимок. И он никогда не вышел бы за пределы семейных альбомов, если бы ни одно обстоятельство – как минимум четверо мальчиков на этом фото стали легендами, причем в абсолютно разных сферах человеческой деятельности.

И это, честно говоря, необъяснимо.

Ну да, что греха таить, во всем мире не редкость ситуации, когда друзья друг друга «тянут». Но при всем желании ракетчик не поможет с карьерой артисту балета – а здесь именно такой случай.

Никакой блат, никакая взаимная поддержка, да что там – вообще никакая теория вероятностей не способна объяснить, как в одной комнате студенческого общежития могли проживать будущие

1. Председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по использованию атомной энергии,

2. Генеральный секретарь Союза писателей СССР,

3. Первооткрыватель Волго-Уральской нефтегазоносной провинции,

4. Министр металлургической промышленности СССР.

Ядерщик, Писатель, Геолог и Металлург. Нормально, да?

Разумного объяснения не существует, поэтому в голову лезут всякие домыслы про «место Силы» или «прорывы Инферно». Искушение тем более велико, что этой четверкой список легендарных выпускников отнюдь не исчерпывался. В этой книге есть и пятый герой, но он в прямом смысле слова остался за кадром, поэтому о нем позже.

Так, вот если вернуться ко всяким «нитям мойр», переплетшим их судьбы воедино, то признаюсь честно – при изучении биографий моих героев сложно отделаться от впечатления, что их появление в Старомонетном переулке – какая-то шутка Судьбы. Их как будто специально собирали вместе в этом общежитии, спешно переделанном из монашеского приюта при Марфо-Мариинской обители, ведь многих из них не должно было быть в Москве в 20-е годы, вся их биография яростно протестовала против этого.

Но я что-то увлекся нагнетанием интриги. Пора уже начинать знакомиться.

Писатель

Видите в левом верхнем углу фотографии ушастого здоровяка в косоворотке?

Это Саша Булыга, 1901 года рождения. В 21 год его жизни вместилось, как я уже сказал, очень многое, поэтому не сердитесь за многословие, я изо всех сил стараюсь быть лаконичнее.

Как и Языков, Булыга родился в семье профессиональных революционеров, его отец с матерью познакомились, когда обрусевшую немку Антонину Кунц товарищи попросили под видом «фиктивной невесты» сходить в Петербургскую тюрьму на свидание к заключенному народовольцу и передать посылку «с воли». Фиктивная невеста вскоре стала настоящей, и в июне 1897 года в Шенкурской ссылке молодые обвенчались. Вслед за дочерью Татьяной в 1901 году у них родился первый сын – Саша, а в 1905 году – третий ребенок, сын Володя.

Саша с раннего детства демонстрировал необыкновенные способности, сегодня бы его назвали вундеркиндом и показывали бы в какой-нибудь передаче «Лучше всех!» с Максимом Галкиным. Азбуку ребенок запомнил в три с половиной года, наблюдая со стороны, как учили сестру Таню. С четырех лет запоем читает книги, дословно запоминает их страницами и сам сочиняет истории, поражая взрослых неуемной фантазией.

Когда Саше не было и пяти, родители разошлись – Александр Иванович был истовым идейным бойцом, смыслом жизни он понимал только служение Революции, а семья тяготила его, связывала по рукам и ногам. Вскоре после развода он был арестован, приговорен к каторге в Сибири, а в 1916 году умер от туберкулеза, так и не дожив до вожделенного падения самодержавия.

Вот он на сломе веков, в 1900 году.

Фактически детей воспитывал отчим, Глеб Свитыч, с которым мать познакомилась во время подпольной работы в Вильно. Жизнь революционера не способствует спокойной жизни, поэтому все раннее детство Саши – бесконечные переезды: Кимры, Курск, Вильно, Уфа… Устав от цыганской жизни, мать принимает приглашение старшей сестры, и осенью 1908 года большое семейство прибывает во Владивосток.

Именно на Дальнем Востоке Саша и обрел свою малую родину. Этот суровый, дикий, необжитый, но потрясающе красивый край мальчик полюбил сразу и навсегда. Семья, где вскоре родились еще два сына и детей стало пятеро, жила в Чугуевке, которая в те времена была глухим таежным селом, месяцами не имевшим связей с внешним миром. Поэтому, когда старший сын подрос, его в 1910 году отправляют в цивилизацию, к тетке, во Владивосток.

Владик. Океанский Питер. Самый дальний, самый экзотичный, самый строгий и самый красивый город Империи. Бухта Золотой Рог, китайские джонки и русские крейсера, тигры и океан, золотоискатели и хунхузы, острова и закаты, матросские гюйсы и китайские косы, синематограф и опиокурильни, морская вода, бьющая снизу в доски пирса и бетонные форты Владивостокской крепости, оседлавшие сопки…

Поверьте, этот неповторимый город способен влюбить в себя без памяти не только десятилетнего мальчишку.

Саша живет у тетки, в семье Сибирцевых, учится во Владивостокском коммерческом училище, запоем читает Майна Рида, Джека Лондона и Фенимора Купера, сам пишет остросюжетную повесть о приключениях скаутов в Канаде, а летом в Чугуевке сутками бродит по тайге, ночуя в самодельных шалашах. Счастливое детство, скажете вы, а я соглашусь.

Вот только политика из жизни наших героев никуда не делась, и деться не могла – ею была пропитана вся Россия. Семья Сибирцевых была центром притяжения молодых владивостокских эсдеков и эсеров, и не случайно кузены Саши, братья Сибирцевы, позже стали самыми известными революционерами Дальнего Востока. Да и сам Саша еще ребенком выполнял поручения подпольного комитета большевиков, что, впрочем, совершенно неудивительно.

В 1914 году началась «кровавая семилетка» России. Отчим Саши, фельдшер Глеб Свитыч, призван в действующую армию и отправлен на фронт, где умрет от сыпного тифа 28 апреля 1917 года. А когда многовековой нарыв прорвется революцией, 16-летний Саша бросится в политику безоглядно, с головой. Видать, сказались отцовские гены – революции он отдавал себя всего, без остатка. Политика пришла к людям сама, не спрашивая ни у кого разрешения.

События понеслись галопом, все мелькало, как на старой целлулоидной пленке в синематографе – английский крейсер «Суффолк» на рейде, большевистский комитет, загадочное убийство двух японцев в конторе торговой фирмы «Исидо», японская интервенция, семеновцы, колчаковцы, мятежный чехословацкий корпус…

29 июня 1918 года в городе случился контрреволюционный мятеж, арестован Владивостокский Совет во главе с его первым председателем – большевиком Константином Сухановым. Суханов вскоре будет зверски убит, по официальной версии «при попытке к бегству». А в сентябре 1918 года знакомый нам ученик восьмого класса Владивостокского коммерческого училища вступает в ряды РСДРП (б). Вскоре после этого Саша бросил учебу, решив полностью посвятить себя революционной деятельности.

Став большевиком в 17 лет, потомственный революционер с отцовской упертостью до самой смерти считал себя в первую очередь солдатом партии, ею «мобилизованным и призванным». Впрочем, довольно скоро ему довелось стать и просто солдатом.

Время партийных дискуссий заканчивалось.

Как пел однофамилец одноклассника Саши Павла Цоя: «Что будут стоить тысячи слов, когда важна будет крепость руки?».

Группа учеников Владивостокского коммерческого училища. Стоят – Павел Цой и наш герой.

В апреле 1919 года Дальневосточная краевая партийная конференция принимает решение – усилить партизанское движение в крае владивостокскими большевиками. С поддельным паспортом на имя Александра Булыги юный коммунист пробирается из Владивостока в Сучанскую долину, партизанскую столицу Дальнего Востока. И, как написали бы сегодня – «становится участником незаконного вооруженного формирования».

Красный партизан Александр Булыга воевал три года – не забывайте, что на Дальнем Востоке Гражданская война длилась на два года дольше, чем в европейской России. Как он сам писал позже: «Как писатель, своим рождением я обязан этому времени. Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трех лет вместе с ним я прошел тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного котелка».

Потом об этих событиях сложат песни. «По долинам и по взгорьям» помните? «Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда – партизанские отряды занимали города». Так оно и было – в январе 1920 года мы видим нашего бойца «Особого Коммунистического отряда» ликующим на улицах Спасска-Дальнего, из которого партизаны только что выбили белогвардейцев и заняли город.

Двенадцатый полк Красной армии ДВР, Дальний Восток, 1921 г.

Воевал юный партизан геройски: молодость не верит в смерть, поэтому Саша лез в самое пекло. Сначала дрался с белогвардейцами, потом с японскими интервентами. В бою с японцами под Спасском был серьезно ранен – однополчане вынесли его с поля боя на руках.

Его боевой путь оказался длинным – и в прямом смысле слова тоже. Выздоровев, Булыга по заданию партии через Харбин на китайском пароходе «У-тун» пробирается в Благовещенск. Здесь, на великой реке, Саша занимается переправкой боеприпасов в Амурскую область, и вскоре назначается комиссаром 13-го Амурского полка. Как он напишет позже: «Несмотря на мою молодость – 19 лет, я уже прошел школу партизанской борьбы в Приморье, борьбы с японцами после 4–5 апреля, был ранен, имел за плечами комиссарский стаж, имел среднее образование, был относительно политически грамотен и уже был известен как агитатор-массовик».

***

И вот здесь я хочу прерваться и немного поговорить о Гражданской войне. Почти все мои герои прошли ее в молодости, и, боюсь, мы сегодня не совсем понимаем – что это было.

Поэтому мы ненадолго оставим Сашу на высоких берегах Амура, а я расскажу вам об одном из его будущих подчиненных, который в этом самом 1920-м году был здесь же, совсем неподалеку.

Должник

В детстве я, наверное, был антисемитом. И все из-за него. Вот он.

Он меня всегда раздражал. Я просто обожал великолепный цикл рассказов Паустовского про кота-ворюгу, резиновую лодку и т. д. И только он все портил.

Я долго не мог понять – зачем Паустовский тусил с этим Фраерманом? Какой-то карикатурный еврей, и имя у него дурацкое – Рувим. Нет, я, конечно, знал, что он автор книжки «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви», но это только усугубляло ситуацию. Нет, книгу я не читал, и не собирался. Какой уважающий себя мальчишка будет читать книгу с таким сопливым названием, если «Одиссея капитана Блада» в пятый раз не читана?

А Паустовский… Паустовский был крутой. Реально крутой писатель, я почему-то это еще ребенком понимал.

А уж когда вырос и узнал про три номинации на Нобелевскую премию, международную славу и Марлен Дитрих, публично вставшую на колени перед любимым писателем, я зауважал его еще больше.

А уж как я его зауважал, когда, поумнев, перечитал его книги… Паустовский не только многое видел и многое понял в этом мире – он был мудрым. А это очень редкое качество. Даже среди писателей.

Особенно среди писателей.

Примерно тогда же я понял и почему он дружил с Фраерманом.

А теперь хочу поделиться своими догадками с вами.

Меня всегда удивляло – почему про Великую Отечественную снимали пронзительные фильмы, на которых люди плакали, а Гражданская была каким-то развлекательным аттракционом. Про нее снимали большей частью всякие развлекательные «истерны» вроде «Белого солнца пустыни» или «Неуловимых мстителей».

И только много позже догадался – это было то, что в психологии именуется «замещение». За этим развлекаловом они прятали от нас правду о том, чем на самом деле была Гражданская война.

Поверьте, бывают такие случаи, когда правду не факт, что нужно знать.

В истории, как и в математике, есть аксиомы. Одна из них гласит: в России нет ничего страшнее Смуты.

Никакие войны, никакие эпидемии и рядом не стояли. Любой человек, погрузившийся в документы, отшатнется в ужасе и повторит вслед за потрясенным классиком, вздумавшим изучать смуту Пугача: «Не дай Бог увидеть русский бунт…».

Гражданская война была не просто страшной – это было что-то запредельное.

Это был ад, вторгшийся на землю, прорыв Инферно, нашествие демонов, захватывавших тела и души недавно мирных обывателей.

Больше всего это походило на психическую эпидемию – страна взбесилась и впала в буйство. Пару лет никакой власти не было вообще, страной владели мелкие и крупные группировки обезумевших вооруженных людей, которые бесцельно метались, пожирая друг друга и заливая почву кровью.

Демоны не жалели никого, они инфицировали и красных, и белых, и бедных, и богатых, и уголовников, и мирных обывателей, и русских, и иностранцев. Даже сегодняшних мирных хоббитов – чехов – не пощадило. Их уже везли эшелонами домой, но и они заразились, и полилась кровь от Пензы до Омска. Сегодняшние любители пива и кнедликов зверствовали так, что поневоле заставляли вспомнить средневековых таборитов, шокировавших всю Европу.

Эшелон белочехов

Я расскажу только про один эпизод той войны, позже названный дипломатами «Николаевским инцидентом». Причем не буду пересказывать его подробно, дам только основную канву событий.

Был такой, как сегодня бы сказали, полевой командир «красной» ориентации по имени Яков Тряпицын. Незаурядный, надо сказать, был человек. Бывший прапорщик, выбившийся в офицеры из рядовых на Первой Мировой, еще солдатом получивший два Георгиевских креста. Анархист, на Гражданской воевал против тех самых белочехов в Самаре, потом ушел в Сибирь и добрался до Дальнего Востока.

Однажды он поругался с командованием, и, недовольный решением о приостановлении боевых действий до прихода частей Красной Армии, заявил, что создает собственный партизанский отряд. Новообразованный отряд состоял из самого Тряпицына и верных ему людей, которых набралось всего 19 человек. Несмотря на это, командир объявил, что отправляется восстанавливать Советскую власть на Амуре и ушел в поход – уже с 35 людьми.

По ходу рейда отряд рос, они начали занимать села. Тогда начальник гарнизона Николаевска-на-Амуре, фактической столицы тех мест, белый полковник Медведев отправил навстречу Тряпицыну отряд во главе с полковником Вицем. Белые решили ликвидировать красных, пока те силу не набрали.

Встретившись с карателями, Тряпицын, заявив, что желает избежать кровопролития, лично явился в расположение белых на переговоры. Сила харизмы этого человека была настолько сильна, что сразу после этого визита в отряде Вица вспыхнул бунт, полковник с немногими оставшимися верными бойцами ушел в бухту Де-Кастри, а большинство недавних белых солдат присоединилось к отряду Тряпицына.

Поскольку в Николаевске вооруженных сил почти не осталось – всего около 300 бойцов, белые власти пригласили для защиты города японцев. Те, конечно, были только «за», и вскоре в Николаевск прибыл японский гарнизон – 350 человек под командованием майора Исикавы. Кроме этого, в городе проживало примерно 450 гражданских японцев. Как во всех дальневосточных городах, было много корейцев и китайцев. Причем последние были как городскими старожилами, так и недавно пришлыми – в Николаевске зимовал отряд китайских канонерок во главе с коммодором Чэнь Шином, не успевший до ледостава уйти на китайский берег Амура.

До весны и ледохода все они оказались заперты в городе, уйти из которого было некуда.

Вступление японских войск в Николаевск-на-Амуре в 1918 году. Отдельно вынесен майор Исикава в конной коляске.

Однако вскоре, совершив беспрецедентный зимний переход, к городу подходит двухтысячная «партизанская армия» Тряпицына, в колоннах которой шел и Рувим Фраерман – недавний студент Харьковского технологического института, после третьего курса направленный на производственную практику на железную дорогу на Дальнем Востоке. Здесь его и застала Гражданская война, в которой он принял сторону красных и ныне был у Тряпицына одним из агитаторов.

Город взяли в осаду.

И началась долгая и нечеловечески страшная кровавая пляска демонов Гражданской войны.

Началось все с малого – с двух человек, красных парламентеров Орлова-Овчаренко и Щетникова, которых убили белые.

Тогда красные распропагандировали гарнизон крепости Чныррах, контролирующей подступы к Николаевску-на-Амуре. Заняв крепость, красные партизаны получили артиллерию.

Под угрозой обстрела города японцы заявляют о своем нейтралитете.

Красные входят в город и занимают его практически без сопротивления, захватив, помимо прочего, весь архив белой контрразведки.

Обезображенные трупы Орлова-Овчаренко и Щетникова выставлены в гробах в здании гарнизонного собрания крепости Чныррах. Все партизанские бойцы требуют крови и мести, и по спискам контрразведки начинаются аресты и расстрелы белых.

Японцы держат нейтралитет и активно общаются с новыми хозяевами города. Вскоре условие их нахождения в своем квартале забывается, начинается братание, и вооруженные японские солдаты, нацепив красные и черные (анархистские) банты, слоняются по всему городу, а их командиру даже разрешают держать связь по рации с японским штабом в Хабаровске.

Но идиллия братания быстро кончилась. В ночь с 11 марта на 12 марта японцы обстреливают здание штаба Тряпицына из пулеметов и ведут огонь зажигательными ракетами, рассчитывая сразу обезглавить красные войска. Здание было деревянным, в нем начинается пожар. Начальник штаба Т. И. Наумов-Медведь погиб, секретарь штаба Покровский-Черных застрелился, самого Тряпицына с простреленными ногами вынесли на кровавой простыне и под огнем перенесли в соседнее каменное здание, где и организовали оборону.

Стрельба и пожары идут по всему городу, как быстро выяснилось, в вооруженном выступлении приняли участие не только солдаты японского гарнизона, но и все мужчины-японцы, способные держать оружие.

Бои идут насмерть, пленных добивают и те, и другие.

Личный телохранитель Тряпицына, бывший сахалинский каторжник по кличке Лапта с отрядом пробивается к тюрьме и вырезает всех заключенных.

Чтобы не привлечь стрельбой внимания японцев, всех «кончают» холодным оружием. Поскольку кровь пьянит не хуже водки, обезумевшие люди убили не только арестованных белых, но и своих же партизан, сидевших на гауптвахте.

Боевые действия в городе идут несколько дней, исход сражения решает командир партизанского отряда красных шахтеров Будрин, пришедший со своим отрядом из ближайшего крупного населенного пункта – села Кирби, что в 300 километрах от Николаевска.

В конечном итоге японцев вырезали полностью. На тот свет отправили всех, включая консула, его жену и дочь, и гейш из местных публичных домов. Спаслось только 12 японок, бывших замужем за китайцами – они вместе с мужьями укрылись на канонерках.

Новым начальником штаба назначается любовница Тряпицына Нина Лебедева – эсерка-максималистка, сосланная на Дальний Восток гимназисткой, в 15 лет, за участие в покушении на пензенского губернатора.

Раненный Я. Тряпицын со своей гражданской женой Н. Лебедевой.

После разгрома японцев в городе объявляется Николаевская коммуна, отменяются деньги, и начинается настоящая охота на буржуев.

Раз запустив, кровавый маховик остановить уже практически невозможно. Это знание на личном опыте получили практически все участники Гражданской войны. И заливший кровью Монголию рафинированный аристократ барон Роберт Николас Максимилиан фон Унгерн-Штернберг в этом смысле ничем не отличался от крестьянского сына Якова Тряпицына.

Я избавлю вас от кровавых подробностей происходящего в Николаевске дальше, скажу лишь, что итогом так называемого «Николаевского инцидента» стала гибель нескольких тысяч человек.

Это всех вместе, разных – красных, белых, русских, японцев, интеллигентов, хунхузов, телеграфистов, каторжников и разных прочих тысяч человеков.

И полное уничтожение города – после эвакуации населения и ухода отряда Тряпицына от старого Николаевска не осталось ничего.

Ни-че-го.

Как потом подсчитали, в городе было сожжено и уничтожено 1130 домов, это почти 97% всего жилого фонда Николаевска.

Перед уходом обезумевший от крови Тряпицын отправил радиограмму:

Товарищи! В последний раз говорим с вами. Оставляем город и крепость, взрываем радиостанцию и уходим в тайгу. Все население города и района эвакуировано. Деревни по всему побережью моря и в низовье Амура сожжены. Город и крепость разрушены до основания, крупные здания взорваны. Все, что нельзя было эвакуировать и что могло быть использовано японцами, нами уничтожено и сожжено. На месте города и крепости остались одни дымящиеся развалины, и враг наш, придя сюда, найдет только груды пепла. Мы уходим…

Вы спросите – а что Фраерман? Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет, скорее наоборот.

Безумный драматург по имени Жизнь решила, что именно в этот момент с бывшим харьковским студентом должна случиться первая любовь. Разумеется, несчастная.

Вот что писал в воспоминаниях партизан Сергей Птицын:

«Слухи о предполагаемом терроре проникли в население, и люди, не получившие пропусков (на эвакуацию – ВН), в ужасе заметались по городу, изыскивая всякие средства и возможности выбраться из города. Некоторые молодые, красивые женщины из буржуазии и вдовы расстрелянных белогвардейцев предлагали себя в жены партизанам, чтобы те помогли им выбраться из города, вступали в связи с более или менее ответственными работниками, чтобы использовать их для своего спасения, кидались в объятия китайских офицеров с канонерок, чтобы спастись с их помощью.

Фраерман с опасностью для собственной жизни спас дочь попа Зинаиду Черных, помог ей укрыться как своей жене, а позднее, явившись к ней в другой обстановке, не был признан за мужа».

Никаких свидетельств о его участии в зверствах нет.

Но он там был и все это видел. От начала – и практически до конца.

***

Тряпицына, Лебедеву, Лапту и еще двадцать человек, отличившихся при терроре, «кончили» свои же партизаны, неподалеку от того самого села Кирби, ныне – села имени Полины Осипенко.

Успешный заговор возглавил бывший поручик, а ныне член исполкома и начальник областной милиции Андреев.

Их расстреляли по приговору скоротечного суда задолго до получения каких-либо указаний из Хабаровска и Москвы.

Просто потому, что после перехода некой черты людей надо убивать – что по людским, что по божьим законам. Хотя бы из чувства самосохранения.

Вот оно, расстрелянное руководство Николаевской коммуны:

Фраерман в расправе над бывшим командиром не участвовал – незадолго до эвакуации он был назначен комиссаром партизанского отряда, сформированного для установления советской власти среди тунгусов.

«С этим партизанским отрядом, – вспоминал в своих мемуарах сам писатель, – я прошел тысячи километров по непроходимой тайге на оленях…». Поход занял четыре месяца и закончился в Якутске, где отряд был распущен, а бывший комиссар стал работать в газете «Ленский коммунар». Там и началась его дорога к писательству…

***

Они жили в лесах Мещеры вдвоем – он и Паустовский.

Тот тоже много чего насмотрелся в Гражданскую – и в оккупированном Киеве, и в самостийной армии гетмана Скоропадского, где он недолго служил, и в красном полку, набранном из бывших махновцев.

Точнее сказать – жили втроем, потому что к ним постоянно приезжал очень близкий друг – Аркадий Гайдар. Об этом даже в советских диафильмах рассказывали.

Тот самый Гайдар, написавший однажды в дневнике: «Снились люди, убитые мною в детстве».

Там, в незагаженных лесах и озерах Мещеры, они чистили себя.

Паустовский и Фраерман в Мещере.

Переплавляли черную демоническую энергию в чеканные строки редкой чистоты и нежности.

Гайдар написал там «Голубую чашку» – самое хрустальное произведение советской детской литературы.

Фраерман долго молчал, но потом его прорвало, и он за неделю написал «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви». Повесть, действие которой происходит в советское время, но город на Амуре, описанный в книге в деталях, очень узнаваем. Это тот самый дореволюционный, давным-давно не существующий Николаевск-на-Амуре.