Дом, который ты оставил

И тает Рай, и вновь мы, несчастные и одинокие, обреченные существа, стоим и молчим. Стоим и ждем. Стоим и пытаемся найти в себе силы вновь сделать шаг, и еще один, и еще. Вновь идти и вновь искать – его, это заветное, несуществующее и родное.

Ты, такой сейчас далекий, практически плоский, полуреальный, идешь навстречу тому своему дому, которого ты еще не обрел. Что знаю я о тебе? Какой ты для меня? Точно такой же и точно такое же, как и я для тебя.

Половина.

И так, только так можем мы существовать и быть друг для друга чем-то, что в нас, нас обоих, есть, вместе с тем, чего в нас с тобой и для нас с тобой, нет.

Для тебя, ждущий, твоего ожидаемого, сейчас, нет. И он, этот ожидаемый, сейчас и только сейчас – твой потерянный Рай. Ибо прощаясь, отпуская, не важно, на час ли, на пять ли минут, на миг, или же наоборот и столь же, навсегда, любого из тех, кто присутствует и есть в тебе, в твоем мире, ты всегда и неизбежно отпускаешь его, этого кого-то, теперь, отпущенный, для тебя лишь в двух измерениях – либо еще перед, либо уже позади. Твоего, того, знакомого и близкого, уже нет, он стерт с лица твоего существования. И вернется – назад, или же догонит – сзади, уже совсем не он. Другой и уже не столь знакомый, не столь родной. И чем чаще будет тебя покидать этот уже давно “кто-то”, тем больший “кто-то” будет входить в твое “есть”.

Но кто?

Вот так, и только так, предстанет тебе, ждущему, твой ожидаемый. Без имени. Без лица. Без всего совершенно. Безликий и новый ожидаемый. Не твой – но к тебе.

И ты идешь. Идешь по своей пустыне, не отпущенный, а значит и не ожидаемый…

Нет! Нет, нет, нет! Ожидаемый! Ожидаемый мной, ждущей, бесконечно, постоянно и навсегда всегда ждущей.

Уйдет все.

Все растворится и станет прошлым, а прошлое памятью, а память пеплом, а пепел прахом, а прах ничем, но там, в этом ничто, ни для кого не существующее, живет и будет жить мое – тебя – ожидание. Ты не узнаешь о нем, а оно будет жить. Он, кто-то, о нем не узнает, а оно будет таиться в тени угла. Она, эта кто-то, не увидит его, а нон будет спать на пыльном полу. И мы, не существуя, будем, продолжим существовать, в этом зыбком ожидании.

Не выбрасывайте старые вещи, только что обретя свой новый дом. Не сметайте пыль, не снимайте паутины с углов. Не переставляйте ничего.

Сядьте.

Совсем на немного, совсем на чуть-чуть сядьте и молча посидите, ничего не трогая и не мешая длиться, тянуться нитям, оставленным не вами и не вам, когда-то и кому-то завещанных запахов и черт ожидания, существования и памяти не касайтесь. Дайте еще совсем чуть-чуть, совсем немного длиться этому не вашему счастью крохотного, горького, трогательного и неосуществимого уже никогда и никем бытия, этого тишайшего ожидания. Помолчите и подождите, на зная, кого и сколько, чего-то, кого-то, откуда-то, но равно, но вместе с тем, что осталось здесь – есть, ждет, надеется.

Я жду тебя.

Все меркнет, мерцает, оплывает теневыми, мрачными красками, а я все жду.

А ты уходишь все дальше от моего ожидания и все ближе к своему заветному дому, которого ты пока еще не обрел. Где-то вдали заунывным эхом воздух пронзает гудок, раскатываясь по поверхности пустыни твоего пути с низкой, долгой ноты к ноте короткой, перемежающейся, затихающей и нарастающей, метающейся то вправо, то влево, и никогда – вверх или вниз. Это промчался поезд, не важно, догадался ты об этом, или нет. И вот ты уже видишь темные пурпурные полоски рельс, проглядывающие сквозь заносы однотонной стальной пыли. Ничто и никто не тревожит стальной их сон. Даже локомотив, навеки застывший там, правее тебя, искореженный, изъеденный зубами времени и одурманенный слишком растянутым и долгим для того, чтобы его слышать, мотивом безвременья. Никогда, никто и никуда не ехал на этом локомотиве – по этим стальным параллелям. Точно также, как никто из нас, никогда не станет, не будет ехать по параллелям друг друга.

И даже если бы ты вернулся, я каждый день, по нескольку раз ходила бы в душ, мыла посуду, застилала постель. Словом, делала бы все лишь с одной единственной целью – быть здесь, с тобой, параллелями твоих собственных параллелей, но отсутствовать в мире твоих собственных вещей, твоих забот, твоего запаха.

Твоей жизни.

Потому что иначе я не смогла бы. Потому что оба мы, и ты, и я, заранее готовились бы однажды утром проснуться, вернуться уже не теми, уже совершенно другими, и тогда, нам с тобой, нужно было бы слишком мало времени для того, чтобы посмотреть друг другу в глаза, все понять, почувствовать, развернуться, разойтись по разным комнатам. И один из нас непременно должен был бы решиться на то, чтобы исчезнуть, раствориться.

И это была бы я – ведь я уже, заранее была бы готова к этому исчезновению. Никто из нас двоих не был бы согласен на иной вариант.

Я постаралась бы унести с собой, вслед за собой все, даже мельчайшие крупицы себя.

Ведь мы, мы все, прекрасно об этом зная, так изящно любим боль – свою собственную, или же чужую: его, ее их, твою. Боль лживую, липкую, неприятную. Мы все дико, неистово желаем, уйдя, или же оставшись после ушедшего, обнаружить ту самую, страшную, ту крупицу с именем – его, ее, их, тебя. Чтобы было больно. Больно не о нем, не о ней, не о тебе, ибо уйдя, ибо оставшись, никого из вас, здесь, больше не осталось, больше нет. Вы – не забытая вещь. Забытая, оставленная, брошенная, мучающаяся вещь – лишь тень, отзвук, блик замершего океана. И мучает каждого из нас в этом океане, в этой вещи – не то, что есть, а то, что было.

Но ведь то, что было, уже никогда не вернется. Этого “было” уже нет. И для того, чтобы это “было” вернуть, надо самому стать тем “существовал”, иначе никак и не возможно. Каждый от нас уходящий, совсем и со всем дарует нам путь и направление к Раю. Каждый уходящий, забывающий, оставляющий, бросающий у нас и нам в наказание вещь-себя, отнимает у нас саму мерцающую тень, сам отблеск блика Рая. И это все – мы, одни, одиноко живущие на маленьком островке Земля.

Ты идешь, удаляясь все дальше, и это хорошо. Будь ты здесь, сейчас, услышь это все, тебе стало бы дико смешно и уничтожающе грустно. А значит, ты наотрез, капризно, по-детски, даже жестоко и безжалостно отказался бы смотреть, задумчиво, тихо, настойчиво и настороженно, практически не моргая, сглатывая время от времени и почесывая подбородок, на то, как я курю. Твои глаза не выразили бы безграничный ужас, тогда, когда я, глупая, просто, бессмысленно и обыденно вдавила бы окурок в измазанную прекрасно ретро-черно-белым пеплом пепельницу. Ты наверняка не простил бы мне этого.

Но тебя здесь нет, и я, властная здесь, в этом доме, который ты оставил, теперь, являясь лишь элементом этих помещений, этих вещей, кистью, наносящей на все эти помещения и вещи определенный след, определенный тон, совершенно не распоряжаясь цветом, я, сама являясь вещью нашего с тобой прошлого, храню вещи, ставшие нашим прошлым, вношу в этот дом свои, настоящие для меня, но уже, тоже, прошлые для тебя вещи. И вещь от вещи, мы сообщаемся между собой, вращаемся по орбитам друг друга, сталкиваемся, взаимодействуем и взаимоненавидим друг друга.

Я курю, роняя пепел и окурки в пепельницу, которая однажды, по неизбежности, треснет и отправится в приют всего того, что, сочетавшись с нашим существованием, кромсается, используется, служит орудием удовлетворением наших желаний, наших страстей, в мусорное ведро, которое, заполняемое день изо дня, обязательно однажды потребует чистки в ванной, в которой напрямую встретится с губкой, которая принимает в себя чистящее средство, исходящее из флакона, в бездействии и непотребности так часто касающегося душевого шланга, пропускающего сквозь себя воду, влагой покрывающую мое тело и крохотными, не пойманными полотенцем каплями соскальзывающей, на кухне, на стол, своими ножками упертого во всеобщем вращении крохотного мирка Земли в половую доску, на одном, еще одном, очередном отрезке которой, прикрывая трещину в подвал, стоит кресло, мягким своим подлокотником ласкающее журнальный столик, на котором лежит книга, день изо дня перечитываемый мной Сарамаго, который, эта самая книга о смерти с маленькой буквы, и только так, и никак иначе, совершает то, что приводит к перебоям в ней же, эта самая, любимая мной и тобой книга, которая… И так – до бесконечности вращения нас в нас самих. Так, и только так, я, как и все эти вещи, являющиеся семьей по отношению к себе самим же, через себя, через меня, только так я однажды и навсегда просыпаюсь не одинокой, прибитой течением лунной и холодной реки жизни к одиночеству жизни, которой могла бы, страдая, наслаждаться с тобой, будь ты здесь, рядом и безгранично далеко, в этом доме, который ты все равно бы оставил, жить, касаясь, но не будучи прикосновенной ко всему этому множеству пепельниц, мусорных ведер, губок, тюбиков, душа, столов, полов, столиков, кресел, книг и многого, многого другого, так, я, одинокая в одиноком и среди одиноких и царства одиночества, благодаря тебе, ушедшему и дом этот все таки оставившему, росту и врастаю в каждый микроскопический микрон каждой из этих вещей, как все мы, ни чем не отличаясь, по сути своей, пепельницы, приспособленные атомам, протонам и нейтронам элементов других, другого, другой, в нас и с нами существующих, к тому, чтобы стряхивать в нас пепел своих выгоревших кожных покровов души, мусорным ведром, в котором, день изо дня, год из года, копится мусор, отживший и ненужный другим, другой, другому, сбрасываемый нам и в нас, чистящим средством, каждый одинокий вечер самих себя, мусорных ведер, неизбежно касающимся, душем, омывающим всех тех, других, другую, другого, словами, заботой, прикосновениями, ласками, молчанием, теплом, оправданиями, мягкостью, уютом, сопереживанием, сосуществованием, сопричастностью, сострахом, согрустью, соболью, сосомнениями, согорем, соверой, водой, текущей мимо жизней каждого из нас, по жизням и сквозь жизни каждого из нас, что-то унося, а что-то привнося своим течением в нас, водой, которой все мы являемся, столом и столиком, в которые каждый из нас, я, ты, он, она, они постоянно, замечая, или же даже мимоходом, не глядя, кладут что-то, что потом, никогда и постоянно, назад, не забирают, креслом, уютным и мягким, подставляющим себя усталости тел души каждого, каждого из нас, книгой, вписать в которую пару страниц, пару глав, пару строк, пару слов, так или иначе, но суждено и входит в тайную обязанность каждого из нас, кем бы кто из нас ни был, Жозе ли Сарамаго, Француазой ли Саган, Ремарком ли, Достоевским ли, Толстым, Данте, Сервантесом, Коэлье, Вишневским, Картасаром, Диккенсом, Хемингуэем, Прустом, Сартром, Кавериным, Ерофеевым, Зощенко, Булгаковым, Блоком, Есениным, Шекспиром, икс ли, игриком, вписать и бросить, не дописывая, не переправляя, не зачеркивая и даже не издавая; только так могла бы и могу я, ждущая тебя, быть, жить, существовать там и в том, что, от тебя, идущего, ушло уже даже не на половину.

Ты идешь и уже начинает мерцать контур твоего темнеющего вдали, все больше и больше принадлежащего не мне, а этой пепельной дымке, тела, твоей истончающейся фигуры, волос, пальцев, складок.

Ты идешь,и с каждым медленным шагом становишься все более, более, более, более и более, до бесконечности более плоским.

Полоска горизонта, стремящаяся вдаль направо и вдаль налево, входит, врастает в тебя, становится тобой, а ты ею, и вы,общие и принадлежащие друг другу по данности, по неизбежности обязательства глазу и мысли, тянетесь крестообразно, разрезая собой пепельное небо и пепельную поверхность земли, и еще раз отделяя небо от неба, а землю от земли.

Ты все больше и больше не тот, кем я могла бы тебя помнить. Твои черты меняются, и я больше не узнаю их. Твои цвета мерцают и разливаются новым соцветием, и я больше не узнаю их.

Тишина.

Пустота.

Усталость.

Ничего, что есть – нет.

Ты бредешь по замерзшему, застывшему, опустевшему городу. Укутанный пепельными облаками, молчаливый, молчащий, размазанный маслеными бликами, город дурманит руинами своих целостных, обезжзненных, но целостных построек. Своих домов, которые кто-то, когда-то, зачем-то оставил, а кто-то, тоже когда-то и тоже зачем-то, не обрел и уже никогда не обретет. Найдет эти самые здания, войдет в этот самый город. И пройдет – сквозь, мимо, прочь. Как и каждого из нас, хотя бы раз в жизни, обнадежит, заставит надеяться, молчать, ждать, бояться, радоваться, грустить, отчаиваться, вновь надеяться, вздыхать, вдыхать и выдыхать, задыхаться, пульсировать, вновь надеяться и – пройдет, обойдет, уйдет, не обретя и не дав обрести, уйдет, вычеркнув надежду, ожидание, радость, еще раз надежду, вдохи и выдыхания, пульсацию, вновь надежду.

Остывший и тихий город спит. И даже глаз, он, переставший жить и ждать, не откроет. Не зевнет даже, не двинет своими окаменевшими конечностями.

И ты, ты пройдешь сквозь и мимо него, этого затихшего города. Пройдешь не как кто-то, один из каждых, надеясь, молча, ожидая, боясь, радуясь, грустя, отчаиваясь, вновь надеясь, вздыхая, вдыхая и выдыхая, задыхаясь, пульсируя и вновь надеясь, а тихо, задумчиво и небрежно – мимо. Обесточенно мимо. Не в нем, не в этом городе тот, твой дом, обрести который ты так надеешься.